Несовпадение. 12 глава. (Роман М.И. Вайнера, 1981 год)⁠⁠

Попыхивала сигнальная лампочка радиотелефона. Бабаян нажимал клавиши, соединялся, спрашивал, распоряжался − восторженный мальчик, которому досталась забавная игрушка. Белый колпак, надвинутый на самые брови, скрывал ранение на лбу, но делал лицо круглым, простоватым.

Он переполошился всего лишь на минуту: «Что-нибудь случилось?» Услышав, что Дима заглянул просто так, узнать, нет ли новостей от Лили, успокоился и стал хвастать: уже монтируют радиостанцию, теперь связь с каждой машиной обеспечена и можно консультировать, в случае надобности, выездного врача.

Дима порядком промок под дождем. Он сидел в кресле. При движении вода, накопившаяся в коротких волосах, струйками бежала за шиворот. В хирургической он был впервые. На стене, позади Бабаяна, прикноплена огромная, как простыня, синька − план города, а на боковой − архитектурный проект больницы.

Бабаян оставил в покое аппарат, пересел на стул, рядом с креслом, оказался намного выше, и Дима едва сдержал желание встать.

После отъезда Бороды Лиля тут же подала заявление на развод со своим ереванским супругом, взяла отпуск без сохранения содержания и умчалась в Москву. Дима ходил без нее, как потерянный.

Бабаян нагнулся, принялся застегивать пуговицу на Диминой рубашке. Он сидел слева, ему было не с руки, и пальцы неуклюже тыкались в ключицы. Нежности за ним раньше не водились.

Он кое-как застегнул пуговицу; нависая, заглядывая Диме в глаза − все время чего-то ждал, какого-то откровенного разговора. Их роман с Лилей он принял как свершившийся факт. Рад он или огорчен − того не показывал. «Папа сказал, если хочешь можешь перебраться к нам». Она передала это как бы между прочим давно, а он не перебирался Лиля больше не заикалась об этом, а Бабаян явно тревожился, ждал объяснении.

Никак не приноровятся друг к другу Их отношения остаются добрыми, да в них произошло какое-то незаметное смещение; родственная близость не возникла − прозевали очевидно, момент, − а к прежней, дружеской, невозможно вернуться без откровенного разговора. Он не получался. Он уже был, и много раз, еще до Лили. Что выяснять? Все известно: взгляды, вкусы, настроения, профессиональный уровень. Разговоры возникали всегда естественно, этим были приятны. Специальный разговор на откровенность таит в себе столько фальши, что при одной мысли о нем становилось тоскливо. Он необходим, а ему никак не состояться.

Все это доказательно и серьезно, пока об этом думается, и смешно, едва обретает язык. Даже неловко. А переступить через это − значит покривить душой. Фальшь не нужна ни ему, ни Бабаяну. Не такие они люди. Лучше доброжелательная вежливость.

Бабаян это тоже чувствовал, тем не менее ждал объяснений, а Дима их не хотел.

− Зря вы это затеяли с переездом, − сказал Бабаян. − Построим терапевтический, могли бы взять на себя рентгено-радиологию.

Дима промолчал. Не мог признаться, что никакое предложение, самое замечательное, ни здесь, ни в Москве, его уже не устраивает. В кармане у него лежало письмо. Отпечатанное на специальном бланке и подписанное главным механиком кевдинского завода. Получил третьего дня. Прочтя, пришел в бешенство и помчался на телеграф. «Не продавать ни в коем случае!» Дураки, для того ли старались, чтобы продать!

Главмех просил подтвердить необходимость установки аппарата ТУР-Д-1001. И. о. начальника рентгенслужбы Стариков отказывался, полагая, что имеющегося оборудования вполне достаточно для объема работ, предусмотренного для заводской санчасти. Если доктор Кичатов не внесет ясность, завод будет искать покупателя, ибо держать мертвым капиталом тридцать пять тысяч рублей никто не позволит. Не исключено ведь, что при установке придется вызвать шеф-монтажника из ГДР, а это еще и новые расходы...

Дима не ожидал, что способен так психовать. Болван Стариков! Откуда он выискался? Откуда ему известен объем работы? Несчастный раб. Заучил: что можно Юпитеру, то нельзя быку. Природа и так ограничивает наши возможности, а тут приходит болван и проводит черту: до сих.

Расстроила не угроза продать аппарат − не решатся, не продадут. Поразила эта идиотская фраза про объем работы. Два канцелярских слова зачеркнули десять лет труда и угрожали его жизни. Споры о судьбе практикующего врача, об опасности морально устареть заставляли всех в Кевде тянуть себя за волосы, бежать от такой опасности. Диме везло более, чем другим. В Обнинск он имел доступ к исследованиям, сулившим переворот в диагностике, и свою работу планировал в предвидении того времени, когда новые методы перейдут из лабораторий в клинику. Они, молодые врачи, стартовали на пустом месте. С большой форой. Дали открывались перед ними необозримые.

И даже ТУР, хотя без него никак не обойтись, скорее доведенный до совершенства инструмент старого метода, чем новшество. Принципиально новое в диагностику несут меченые атомы. В больничном корпусе, что будет готов через год, три комнаты запланированы под радиологическую лабораторию. При их отделке нужно присутствовать самому, ничего не упустить, даже за составом штукатурки проследить, ибо она должна быть специальная, баритовая, а строителям неясна разница между ней и обычной. Нужно продумать системы вентиляции и прокладку кабелей и ничего потом не переделывать. Надо загодя подготовить врача-радиолога, подыскать инженера и толковых техников, кому можно доверить сложнейшее оборудование. И вот явился человек ограниченный и отмахивается от всего, от завтрашнего дня.

Ради легкой, нехлопотной жизни. Посмотреть бы на него, этого Старикова, спросить, что это за «объем работы».

У этого Старикова все может пойти прахом, а издалека не спасти, не вмешаться.

Ничего этого Дима не мог сказать Бабаяну. А Лиля как в воду канула. Куда ей звонить? Куда телеграфировать, чтобы не бегала и не хлопотала, а вернулась скорее?

− Лиля могла бы позвонить, − сказал он.

− Приедет, расскажет.

Дима поднялся, вода струйками ринулась за шиворот.

− Есть у вас носовой платок?

Своего не было: грязный мать выгребла стирать, а свежего не положила.

Бабаян полез в карман халата, достал широкий бинт, кинул его ловко с руки на руку, − разматываясь, он кувыркался, − оторвал кусок и протянул Диме. Он оторвал и себе − сложил в несколько слоев. Бабаян шумно сморкался, и в его голубых глазах засветилось веселье.

Дима вытирал шею и чувствовал, что и ему улыбка начинает согревать глаза.

Он сунул бинт в карман.

− Пойдемте, покажу больницу, раз вы уж здесь, − предложил Бабаян. Он не терял надежды заинтересовать Диму.

На втором этаже по коридору в кресле-каталке ехала Горшкова. Лицо у нее после операции было прозрачное, анемичное, а глаза светились необыкновенно, как у человека, побывавшего на том свете, − она выздоравливала. Он обрадовался, и, когда поздоровался, Горшкова остановила кресло-каталку.

Горшкова его не узнала, принимала за здешнего врача. А напомнить, кто он, почему ею интересуется и так рад ей, было неловко Он все ждал, что узнает, да вдруг сообразил что она скорее всего и не узнает: ведь видела его больше в темноте, смутную белую фигуру.

− Ну, поправляйтесь, − сказал он и пошел догонять будущего тестя.

Речка Кошавка − наверно, самая короткая в мире тянется полтора километра по каменному оврагу. В центре города овраг забетонирован, обнесен чугунной решеткой, а в одном месте над ним сооружено модерновое кафе «Аквариум».

От дождя, не по-летнему затяжного и мелкого, тополя вдоль тротуаров ненадолго обрели свежесть, блестел чисто отмытый асфальт, сверкали зонтики и плащи-болоньи.

Дима сидел за столиком у прозрачной стены, на уровне его глаз по синей изломанной волне неслась красная ромбовидная рыбка. Водка стояла перед ним в рюмке не выпитая. Пустые тарелки, куча окурков в пепельнице да отодвинутые стулья напоминали, что недавно тут сидел Лешка Сысуев и два приятеля. Лешка подвернулся под руку случайно, и Дима позвал его и приятелей поужинать на его счет. Иногда у него появлялась потребность растранжирить деньги.

Его приступы мотовства приводили Юльку в восторг, а ему самому не всегда понятны. После них наступает облегченье, будто расплатился за старый долг. Его щепетильность, как и приступы расточительства ставят его часто в смешное положение, но ничего не может с собой поделать. Видимо, это запоздалая реакция на одно событие из его детства. Диму, четырнадцатилетнего, отец взял с собой в командировку − проверял тогда, как заготавливаются грибы и прочий «дикорастущие продукты». Обедом их кормили в одном магазине в складском помещении позади торгового зала, на каких-то ящиках. Продавцы выставили две бутылки водки. Отца потом провожали, за обед он забыл заплатить, а Дима ловил момент напомнить ему и сумел это сделать только возле машины. Отец расхохотался, потом объяснил:

− Не переживай. Не разорятся. У них гостевой фонд имеется.

Дима ему не поверил. Он догадался, что за даровое угощение, за колбасу, за хлеб и водку заплатят продавцы и потом, чтобы возместить расход, будут жульничать, обвешивать покупателей.

А в студенческие годы появилась щепетильность и приступы мотовства. И облегчение после них, будто вернул часть нечестно взятого отцом.

В открытую над головой фрамугу с улицы тянуло свежестью, бегущая под полом Кошавка проволакивала по дну оврага камень со звуком гулким, как от пустого тела.

Дима курил, с легкой душой поглядывал вокруг, а мыслями перенесся в Кевду. Безучастие Нины Хайрулиной непонятно. Умный и толковый врач, уж она-то знает возможности ТУРа, а не отстояла его.

Стариков − человек пришлый, случайный, ему все равно. Сел на готовенькое, и лучшего не надо. Специалист «с ограниченным объемом работы». Есть ли что страшнее? А Нина чего испугалась? Одна не потянет? Неужели правду тогда сказал Борода − перестала делать и те рентгеновские исследования, на какие решалась при Диме? А Борода просто спятил: гудел, гудел, мотался по Москве, погрузил ТУР, а теперь упускает его.

Дима вдруг улыбнулся: да ведь это же ход конем, хитрый расчет − письмо заденет Диму за живое, он завопит, как резаный, вцепится в свой ТУР, никому не отдаст и возьмет на себя ответственность за его судьбу. Поблефовали, а он попался. Отбил телеграмму. Поторопился. Надо было дождаться Лили. Не следовало ее вообще отпускать, обманывать и ее и себя − толковать всерьез о том, что готов переехать в Москву. Вернее, в Обнинск, в НИИ, − обосноваться, так только там. Лиля пробивная, а все окажется ни к чему.

Смерть первой жены пришибла его, но с тех пор боль отпустила, затихла, а сердце наполнилось новой страстью. Дима удивлялся, как мог жить так скучно, прозябать целый год, словно во сне. Очнувшись, он только и думал, что о Кевде, о возвращении. Как ни верти, как ни раскладывай, а выходит одно: все, что суждено ему сделать хорошего и полезного на своем веку, связано с одним-единственным местом, и место это − Кевда. Лиля же про него и слышать не хочет. «Если твой лучший друг чуть не бросился на меня с кулаками, что тогда говорить про остальных!» И возразить нечего было. Юлька начинала на пустом месте, а первых, «основоположников», не забывают, не заменяют.

Что же делать? Сгоряча он отбил телеграмму, запретил продавать аппарат. Выходит, надо ехать его монтировать? А уж если он туда поедет... Тогда затянет его. Как же быть с Лилей? Как убедить ее, что и ей там не будет плохо? Кто ей дурное слово скажет? Что за ерунда? Там свои ребята. Никто не вправе требовать от него, чтобы он ковылял до конца жизни один. Нет, конечно, правильно, что дал телеграмму.

Мысли его постепенно перенеслись в кевдинский стационар, в его кабинет.

Он развернул перед собой бумажную салфетку, разгладил ее, достал ручку и принялся набрасывать на салфетке монтажную схему − позиции аппарата, трансформатора, пульта, столов, креплений. И не заметил, как за окном, стемнело. От соседнего столика к нему перебрался какой-то алкаш.

− Ты, гляжу, водки не пьешь. Не идет, что ль?

− Не идет.

− А ты ее не пей. Она − яд. Тьфу на нее, на водку.

− Я и не пью.

− И правильно делаешь. Сердцу, легким от нее − хана. Я, как домой приду, пить не буду. Ну ее! Давай напоследок по одной тяпнем. Выпьем − и не будем.

− Не хочу.

− Ты что, чумной? Сказал: сам не буду. А одну − напоследок!

Дима подозвал официантку, расплатился и вышел в темноту, под дождь, постоял у чугунной решетки, слушая, как шумит внизу Кошавка, поднял воротник и зашагал домой,

На вешалке топорщился прозрачный пластиковый дождевик, а под ним на крашеных половицах стояла прозрачная лужица Опять Тамара! Каждый божий день. Неделю подряд. Хоть не приходи домой. Никак мать не поймет, что зря это. Приводит еще каких-то продавщиц из гастронома, учительниц, никто из них не заикается, зачем пожаловали, да все знают, что это смотрины, держат себя фальшиво и натянуто. А он отсиживал свое за столом, чтобы предотвратить скандал, проклиная себя, что обучен вежливости.

Сейчас они ужинали. На столе среди посуды высилась большая литровая бутылка с красным вином.

Когда он вошел, Тамара, хорошенькая, в желтой кофте и черной юбке, повернула лицо, ее мечтательные глаза смотрели на Диму.

− Где это ты так промок? − встретила его мать. − Помоги ему, − подсказала она гостье.

Тамара проворно вскочила, и в руках у нее оказалось мохнатое полотенце; она держала его за край, пока Дима сушил им голову.

Потом, пока расшнуровывал ботинок, Тамара сбегала в прихожую, принесла тапки, поставила их рядом перед ним, точно выполнила заданную ей наперед программу, может быть, чуточку больше. Волосы на голове у нее были закручены в аккуратные трубки, наверное сутки не снимала бигуди. На висках кожа поблескивала восково, как на муляже.

− Где так поздно бродишь в такую непогоду? − спросила она в тон матери и снова уселась за стол.

Заботливо, по-хозяйски пододвинула к нему тарелки со студнем, салатом, помидорами, нарезанными четвертинками, полный стакан красного вина.

− Отгадай, откуда вино.

− Из магазина.

− Вот и не отгадал! Я одному приезжему грузину снимок сделала, так это он подарил. Целый бочонок. Вот такой!

Она показала руками, как выглядит бочонок, а Дима живо представил его себе: овально сплюснутый в боках, деревянный, литров на шесть.

− Я отказывалась, отказывалась, а он обиделся – «зарежусь». Пришлось взять.

− Не обеднял, чай, − сказала мать. – Свое вернет, грузины – народ энергичный.

− Этот, по-моему, очень хороший человек, − сказала Тамара.− Смешной такой, по-моему, инженер.

− Инженер! Сказала. Инженеры бочками вино не дарят. Уж я-то лучше знаю.

− Смени пластинку, −сказал Дима.

− Неужели я в своем доме говорить не могу, что хочу? Ты мне рот не затыкай! Или правду тебе неприятно слышать? А ты слушай!

Откуда у нее столько ненависти? Все ее раздражает, всеми она недовольна − татарами, грузинами, армянами.

− Кончай, − сказал он ещё раз.

Бросил есть и ушел к себе в комнату. Тамара обиделась, собралась домой.

− Пошел бы проводил, что ли! − крикнула мать.

Ах, чтоб тебя! Долго ли это еще будет?

Ну, мать тупа, как сибирский валенок. Тамара должна бы понять. Чего ходить? На что надеется? Надо с ней потолковать по-мужски.

Он ринулся в прихожую, влез в отцовские туфли, накинул на себя отцовский синий плащ. Тамара в прозрачной косынке на кудрях, в шуршащем дождевике была похожа на желто-черную бабочку.

До остановки они шагали молча. На остановке Тамара все время собиралась что-то сказать потом, чувствуя, что вот-вот появится автобус, решилась в открытую:

− Дима, если тебе с образованием нужна, я учиться буду. Честное слово, буду.

− Ну, что ты!

− Возьми меня с испытательным сроком.

Что лепечет!

− Меня будут судить за двоеженство.

Шутки до нее не доходили.

− Не говори, не говори. Не может она тебя любить, не может. Никто не может, как я!

Она придвинулась близко, дождевик ломко потрескивал, шуршал, мешал.

− Делай со мной что хочешь, проси что хочешь. Ну, чем я тебя обидела? Чем? Ведь ты меня любишь. Я ж поняла, зачем тогда пришел. А почему убежал, не понимаю. На работе кричишь. Что я тебе сделала?

− Да ничего.

Показался автобус, сворачивал к остановке.

− Едем ко мне, едем!

Автобус притормозил, открылись створчатые двери.

− Давай езжай.

Он легко подсадил ее на подножку, двери закрылись, автобус умчался.

На мокром асфальте цветными пятнами отражались неоновые рекламы.