Морриган-01
Я прошу прощения у всех, что в прошлый раз был опубликован сырой текст. Я дорабатывал его руками, но недостаточно. Этот вариант считаю достаточно доработанным.
2. Не стану скрывать основа текста это Дипсик, но с "человеческой" постановкой сюжета, вычиткой и переработкой. Поэтому кого считать автором... Наверное меня и китайцев :) А кого первыми ставить - хз.
*****
Воздух в долине был густым, как смола, и влажным от туманов, вечно ползущих с торфяных болот. Брат Колумбан, миссионер Христов, ощущал кожей каждую каплю этой языческой сырости. Она липла к его власянице, проникала под стальную кольчугу, холодными пальцами щупала кости. Он шел по земле Эриу, что хоть и приняла крест, но в глубине души все еще хранила тени старых богов, требуя не только слова божьего, но и ревностного очищения.
Его малая свита — двое таких же, как он, братьев-послушников, и десяток наемников из бриттских земель, презиравших этих ирландских дикарей не меньше его, — молча брела за ним. Они искали. Искали логово ведьмы, жрицу старого культа, о которой шептались в покоренных уже селениях. Говорили, она являлась в облике ворона и насылала порчу на скот, что для Колумбана было небольшой проблемой, он умел справляться с мелкими бесами, но также она поднимала дух сопротивления в местных, что было куда страшнее.
И он нашел. Не логово. Ее.
На краю поляны, у подножия исполинского камня, испещренного пляшущими, бесовскими письменами, стояла она. Высокая, худая, закутанная в плащ из вороньих перьев, что шелестел на ветру, словно тысячи сухих языков. Волосы цвета воронова крыла падали на лицо, белое, как известняк утесов. И глаза… Глаза были две лужицы запекшейся крови, две щели в иной, непотребный мир.
Колумбан замер, сжимая в руках распятие. Воздух загустел окончательно, стал тягучим, как смола. Звуки мира — щебет птиц, шепот ветра — ушли, осталось лишь мерное журчание ручья где-то позади и стук его собственного сердца.
— Asarlaí! — крикнул он, используя местное слово для ведьмы, и его голос, обычно громовый и властный, прозвучал хрипло и чуждо. — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, повелеваю тебе пасть!
Женщина медленно повернула голову. На ее губах играла улыбка. Не насмешливая, а холодная, словно лед на зимней луже. Улыбка существа, которое смотрит на суетящегося в траве муравья.
— Ты пришел в мой дом с чужим богом, мальчик в железной рубахе. Ты принес сюда свой страх, обернутый в веру. Он пахнет слабостью.
— Молчи, исчадие! — Колумбан взмахнул распятием, чувствуя, как привычная сила веры наполняет его. — Именем Христовым, я изгоню тебя!
Он начал читать отходную. Латынь, отточенная, как клинок, лилась с его губ. Слова, низвергавшие демонов в бездну, слова, от которых трепетала самая твердая ересь. Воздух вокруг женщины задрожал, как воздух над раскаленными углями.
Но она лишь рассмеялась. Это был звук, от которого кровь стыла в жилах. Звук ломающихся крыльев, предсмертного карканья и древней, бездонной насмешки.
— Ты читаешь мне сказки, мальчик? Сказки того, кто умер на дереве? — она сделала шаг вперед. И еще один. Ее плащ распахнулся, и миссионер увидел, что под ним нет тела — лишь туман, тьма и мерцание далеких, безжалостных звезд. — Я знала богов, которые старше твоего страха. Я видела, как рождаются и умирают миры. Я — Предвестница. Я — Судьба. Я — Морриган.
И тогда тень от исполинского камня ожила. Она не просто легла — она встала на дыбы, обрушилась на Колумбана всей тяжестью веков, всего ужаса этого древнего места. Он не видел удара, но почувствовал его — ледяной молот в грудь. Кольчуга не защитила. Вера не защитила. Его отбросило, как щепку, на два десятка шагов. Он ударился спиной о ствол дуба, и мир взорвался болью и искрами.
Он не потерял сознание. Чудо. Он видел, как его спутники, закованные в сталь и фанатизм, бросились на нее с мечами. Видел, как она не шелохнулась, а они… они просто падали. Без звука, без видимой причины. Падали замертво, и их лица, видимые в щелях шлемов, застывали в немом крике ужаса, от которого волосы встают дыбом даже сейчас.
Она прошла мимо них, не глядя. Подошла к нему. Склонилась. Ее дыхание пахло влажной землей, кровью и медью.
— Ты пришел не вовремя, жрец нездешнего бога, — прошелестела она. — Охота еще не началась. Игрушка еще не сломана. Убирайся. Пока я не передумала и не решила собрать из твоих костей свирель.
Она коснулась его лба. Прикосновение было обжигающе холодным. И понеслась в нем дикая пляска образов: багровое небо над полем, горы из тел, воронье, клюющее глаз мертвого короля, три сестры у котла, поющие песню, от которой стынет душа… Он отключился.
Очнулся он от стука дождя по лицу. Лежал один в лесу. Его люди, его братья — исчезли. От них остались вещи, но не было тел. Только ворон, сидевший на ветке над ним, смотрел на него все теми же бездонными глазами. Потом каркнул — один раз, насмешливо — и взмыл в серое небо.
Колумбан был сломан. Телом и духом. Он, миссионер, гроза еретиков, был побежден… чем? Призраком? Демоном? Галлюцинацией? Он не знал. Он знал лишь, что его вера, его главный меч и щит, дала трещину. Он видел нечто, что не укладывалось ни в один трактат, ни в один экзорцизм. Он был унижен. Оставлен в живых из милости, как жалеют калеку.
С неделю он бродил по лесам, питаясь кореньями и тем что удавалось подстрелить из лука, взятого у одного из павших его людей. Ходил скрываясь ото всех. Он видел дым пожарищ на горизонте — кто-то вёл безжалостную и страшную работу. «Воля Божья», — пытался он убедить себя, но голос звучал пусто. Теперь за каждым деревом ему чудилась она. Тень с глазами из крови.
Спустя дни скитаний он вышел к дымящимся руинам селения. Не пепелище — бойня. Тела стариков, женщин, детей были посечены грубо, с какой-то методичной жестокостью. Среди обломков валялись сломанные амулеты, обрывки тканей, незнакомые символы. Морские разбойники. Викинги. Он нашел уцелевших местных, спрятавшихся в трясине. Они, заикаясь от ужаса, рассказали о длинных ладьях, о великанах в кольчугах, пришедших с моря за рабами и золотом.
И сердце его, прежде ярое лишь к ереси, сжалось от нового, незнакомого чувства — праведного гнева. Эти твари не просто грабили. Они уничтожали. Стирали с лица земли всё, что не могли унести.
Судьба привела его прямиком в ад. Он вышел на холм над широкой речной долиной как раз в тот момент, когда солнце озарило сталью и злобой стройные, жестокие ряды северных воинов. Викинги. Длинные секиры, круглые щиты, сплоченная стена. Они двигались, готовые смести всё.
А на другом берегу реки, у переправы, стояли защитники Эриу. Воины кланов Дал Кайс и Осрайге. Полуголые, раскрашенные синей вязью, с дикими криками. Они бросались вперед — и откатывались, скошенные градом метательных топоров. Это было избиение.
Но миссионер не мог пошевелиться. Он стоял и смотрел, как гибнет вольная дружина Эриу. И в этот момент он увидел ее.
Она стояла на самом высоком камне у реки, выше всех, ее черный плащ бился на ветру, как знамя самого хаоса. Она не сражалась. Она наблюдала. И пела. Ее песня, дикая, нечеловеческая, пронзительная, была слышна даже над ревом битвы и стонами умирающих. Она пела о смерти. Она славила ее. Она зазывала ее на это поле.
Воины Эриу, слыша эту песню, свирепели. Они шли на верную смерть с воем восторга, подставляя грудь под стрелы, лишь бы успеть всадить клинок в хоть одного врага. Они умирали с ее именем на устах: «Морриган!»
Колумбан понял. Это был ее пир. Ее жатва. Она собирала кровавый урожай душ, которые сама же и благословила на гибель.
И тут тактика северян переменилась. Главный их клин, сокрушив очередной отчаянный наскок, не остановился. Он ринулся вперед, смял ослабевший центр ирландцев и устремился прямо к ней. Кто-то из командиров, возможно, видел ее, эту черную фигуру, вдохновляющую дикарей, и решил сокрушить идола.
Они рванули к переправе. И в этот миг Колумбан, миссионер, слуга второго Рима, увидел свое шанс. Свой шанс на искупление позора. Он был на их фланге. Он был выше. И у него был лук.
Мысль была проста и ясна, как церковный колокол: убить ее. Убить демона. Свершить волю Божью. Стрела, освященная молитвой, выпущенная рукой слуги Господа… Она должна достичь цели.
Он не помнил, как натянул тетиву. Он прицелился в ее грудь, в тот клубящийся мрак под перьями. Шептал молитву, вкладывая в нее всю свою ярость, весь страх, всю оставшуюся веру.
Выстрелил.
Стрела понеслась. Прямо в цель.
И… остановилась. Замерла в воздухе, в паре футов от нее, словно вонзилась в невидимый кристалл.
Морриган медленно обернулась. Ее кровавый взгляд упал на Дитриха, прячущегося за деревом на холме. Она узнала его. И снова улыбнулась. На сей раз в ее улыбке была леденящая душу ярость.
Она что-то крикнула. Не на языке людей. Звук был похож на скрежет камней под землей.
И земля ответила.
Река, спокойная и широкая, вдруг вздулась, забурлила и вышла из берегов. Не водой — густой, черной, вонючей жижей торфяных болот. Это был не потоп, это было пробуждение самой топи. Она хлынула на равнину, наступая на клин викингов. Люди и кони вязли по грудь, по шею. Паника, дикая, неконтролируемая, сменила железную дисциплину. Механизм сломался.
И тогда из леса, с флангов, откуда их не ждали, с диким, нечеловеческим воем вырвались новые толпы ирландцев. Не дружинники, а простые селяне, пастухи, лесные люди с рогатинами и ножами. Они шли, ведомые ее волей, ослепленные яростью, которую она в них влила.
Началась резня. Но теперь резали пришельцев. Завязших в топи, потерявших строй, охваченных мистическим ужасом перед этим внезапно ожившим болотом.
Колумбан смотрел на это, онемев. Его мир рушился. Сила тьмы, которую он поклялся уничтожить, стала уничтожать войско других нечестивцев. И делала это с легкостью непостижимой.
И тут яростный вождь викингов, могучий детина в медвежьей шкуре, воздел к небу молот и ринулся вперед. Его воины вырвались из трясины и отчаянным рывком устремились прямо к тому камню, на котором стояла она.
Колумбан сжал крест. И в его душе что-то перевернулось, теперь он не желал победы северным варварам. Он вспомнил убитых селян, их детей, женщин и стариков, и ощутил злость к этой несправедливости. Так не должно было быть, и даже смерть страшной ведьмы не стоила смерти тысяч простых мирян.
Морриган посмотрела на наступающих. Она подняла руки, и тени от скал зашевелились, поползли навстречу викингам, как живые щупальца. Воины Севера замедлили шаг, щиты их почернели, будто обуглились. Но они шли, ярость их не угасала, подпитываемая их собственной верой.
Вождь в медвежьей шкуре взревел, ударив молотом в ползущую тень. Тень отступила с шипением. Он снова воздел молот к небу, призывая своего бога.
Воздух затрепетал. Над полем боя сгустилась туча, и в ней проступила гигантская фигура. Могучая, бородатая, с пылающими глазами и молотом, от которого исходили молнии. Гром грянул, оглушая всех. Тор, Громовержец, явил свою силу.
Морриган встретила его явление. Ее фигура окуталась багровым сиянием. Она не отступила. Тень от ее камня взметнулась к небу, приняв форму исполинской вороны с когтями из тьмы. Молнии Тора били в эту тень, прожигали ее, но тьма тут же смыкалась вновь. Когти вороны скребли по сияющему молоту, и звон был подобен скрежету разрываемого железа. Они бились на равных. Никто не мог одолеть. Поле боя замерло, завороженное борьбой божеств.
Колумбан смотрел, и душа его металась. Он видел двух демонов, двух языческих чудищ, рвущих друг друга. Но один из этих демонов вел за собой тех, кто грабил и убивал простецов. Другая… защищала эту землю. Пусть и вела её народ в пляску смерти.
И он вновь вспомнил пепелища. Вспомнил лица убитых. Вспомнил холодное презрение, с которым это было сделано.
Решение пришло внезапно. Оно было ересью. Безумием. Но оно было.
Он упал на колени, сжимая распятие, и начал читать. Но не экзорцизм. Не проклятие. Он начал читать литанию. Молитву-призыв. Молитву-усилие. Он не молился ей. Он молился против них. Он взывал ко всему, что было свято, обрушивая всю силу своей веры, весь свой гнев и боль не на темную богиню, а на пришлых захватчиков и их свирепого бога.
— Libera nos, Domine! Избави нас, Господи! — его голос, сначала тихий, набирал силу, разрезая грохот битвы. — Ab hostibus nostris defende nos! От врагов наших защити нас! От ярости северной избавь нас! От молота его укрой нас!
Его слова текли не прерываясь, сливаясь в единый поток веры и отчаяния. Он не изгонял демона. Он… благословлял битву. Благословлял ярость защитников. Он, миссионер, встал на сторону древней силы Эриу против новой, чуждой жестокости.
И что-то произошло.
Тень, что билась с молниеносным богом, вдруг стала плотнее, реальнее. Сияние Тора померкло, словно его затянула дымка. Молнии стали бить реже, с трудом пробиваясь сквозь сгустившийся мрак. Громовой рев бога смешался с яростью и… недоумением.
Морриган повернула голову. Ее кровавый взгляд на мгновение упал на Колумбана, на этого жалкого человека в разорванной рясе, вкладывающего всю свою душу в молитву против общего врага. В ее взгляде не было благодарности. Было… понимание. Признание выбора.
Она обернулась к Тору и издала крик. Крик торжества и конца.
— Уходи, кузнец! Твои молоты хороши для горнов, а не для моих полей!
Она махнула рукой. И туча, а с ней и гигантская фигура, стали таять, растворяться со звуком, похожим на шипение раскаленного металла, опущенного в воду. Явление бога было рассеяно. Вождь-берсерк, призывавший его, рухнул замертво.
Дух викингов был сломлен окончательно. Воины Эриу с победным ревом обрушились на них.
Колумбан замолк. Силы оставили его. Он лежал на земле, не в силах пошевелиться, глядя в багровеющее небо. Он не чувствовал ни благодати, ни утешения. Лишь пустоту и ледяной ужас от содеянного. Он призвал силу тьмы против силы тьмы. Он впал в ересь страшнее любой, какую он когда-либо преследовал.
Шаги приблизились к нему. Он не стал поднимать голову. Он знал, кто это.
Она остановилась рядом. Он чувствовал ее холодное присутствие.
— Наконец-то ты перестал читать сказки, мальчик, — прошелестел знакомый голос, полный древней насмешки. — И решил посмотреть на настоящий мир.
Он не ответил. Не мог.
— Твои слова были… метки, — сказала она, и в ее голосе прозвучало нечто, почти похожее на уважение. — Они ударили в нужную сторону.
Она сделала шаг, и еще один, и стала растворяться в сгущающихся сумерках, оставив его одного на холме.
Он лежал и смотрел, как вороны спускаются на поле боя. Он не молился больше. Он просто смотрел. Его вера лежала в руинах, но он был жив. Спасен силой, которую сам же и призвал. И он понимал, что отныне его путь будет иным. И куда он ведет — не ведал ни он, ни его Бог.