Molto dolente
Музыкальная сцена нашего тихого Н-ска удивительна и разнообразна. Филармония, Драматический театр и Театр оперетты образовали тот Бермудский треугольник, в котором регулярно пропадали и пропадают вечера интеллигентной публики. Гостям города стиль местечковых постановок и концертов, может быть, покажется старомодным. Но наши всегда отвечают на это, что классика не стареет. И всё так же берут за душу проникновенные оперы Чайковского, и всё так же люди смеются на "Фиалке Монмартра" и "Летучей мыши". Сравнительно недавно, ещё каких-то тридцать - сорок лет назад, здесь всё было не так, на четыреста с небольшим тысяч населения приходился лишь один захудалый музыкальный театр, который с трудом соперничал с кабаками и крытой эстрадой в парке отдыха. Но тогда в движение пришли какие-то тайные пружины, не доступные и не известные обывателю. В городе одновременно началось строительство сразу нескольких культурных объектов. А по завершению этого грандиозного для Н-ска строительства начался набор молодых музыкантов, декораторов, танцоров - в общем людей искусства. С этой-то точки и берёт начало неповторимая и живая музыкальная традиция нашего города.
Этим расцветом мы во многом обязаны двум нашим мэтрам, двум столпам нашей провинциальной культуры - глубокоуважаемым дирижерам оркестров Иржицкому В.А. и Воланову В.С. Жизнеописание каждого из этих магистров достойно отдельной монографии, но пусть это станет достоянием биографов и историков. Мы же ограничимся лишь коротким и поверхностным рассказом о последнем выходе на сцену одного из этих титанов.
Итак, оба они были Владимиры, но Иржицкий - Анатольевич, а Воланов - Сергеевич. Оба учились в столичной консерватории, оба вернулись в родной Н-ск. Иржицкий - маленький, сухой, крикливый и задиристый, Воланов - наоборот большой, почти шарообразный, неторопливый и невозмутимый. На голове Иржицкого бушевали непослушные седые лохмы, Воланов же давно был лысым. Оба курили, но Иржицкий всю жизнь тянул какие-то вонючие сигаретки из местного киоска и всегда делал это на бегу, а Воланов подходил к делу с чувством и превращал своё курение в ритуал: из специального ящика сперва появлялась трубка (с длинным покусанным мундштуком), затем кисет с табаком, вкусно пахнущим вишней, и специальная щётка. Он долго выстукивал из трубки пепел, затем сосредоточенно уминал в неё табак, смешно шлёпал губами, раскуривая её, и, наконец, минут через двадцать, тяжело откинувшись на спинку кресла, выпускал в потолок кольцо дыма. Зато Иржицкий был женат. Он женился ещё в совсем юном возрасте, быстро и решительно, раз и навсегда. Его жена - совершенно затираненное существо - изредка появлялась тенью на задних рядах. Воланов же постоянно и безуспешно за кем-нибудь влачился...
Но интереснее всего было наблюдать за ними за дирижерским пультом. Иржицкий имел в запасе по две-три убийственных фразы про любого композитора прошлого и, особенно, современности, но боготворил двух: Бетховена и Вагнера. Им он прощал всё, даже триоли на шестнадцатых при vivo или presto. Предпочитая крупные формы, Владимир Анатольевич прочно окопался в Драматическом театре и без устали боролся с режиссером-постановщиком, перетягивая одеяло на себя. Музыка бурь и трагедий нравилась ему особенно. Он взбирался на дирижерский помост, оглядывал исподлобья притихший оркестр, всегда стоя, нависал над раскрытой партитурой. Дирижерская палочка появлялась в его руках, как появляется в уличной драке стилет. Затакт, он обожал затакт, затакт был нужен, чтобы затем всем оркестром наброситься на первую долю. Взмах палочки! И выдрессированный его руководством музыкальный механизм брал разбег в прекрасное... И только посмей сыграть не то! Каждый раз всё происходило одинаково: услышав фальшь, Иржицкий лихорадочно колотил палочкой по пульту, его рот, и без того маленький, сжимался в одну горизонтальную черту (первая скрипка - женщина умная и бывалая - в этот момент уже отодвигалась со стулом подальше, зная что сейчас будет). В полной тишине подбородок Иржицкого поднимался вверх настолько, что жертва видела раздутые ноздри дирижера. А затем... о, самым экзальтированным ораторам было далеко до него в моменты этих истерик. Дирижерская палочка в его руках летала вокруг подобно рапире. За две минуты несчастный успевал узнать о себе много нового, "бездарь" и "сапожник" были лишь верхушкой айсберга ругательств. Но заканчивалось всё одной и той же фразой "Вам не место в музыке! Великий (поставьте здесь фамилию композитора) лично выгнал бы вас из оркестра! А я вот вынужден терпеть... Ещё раз! С третьей цифры, и-и..". И он снова погружался в музыку, его руки летали над пультом без остановки, начало партий он указывал так, будто собирался проткнуть зазевавшегося музыканта пальцем. Комок нервов, накручивая сам себя, он ждал и требовал того же от музыкантов. С оркестровых лил пот, это была работа, командная работа по извлечению прекрасного при помощи специальных инструментов...
Стихией Воланова были вальсы. Несмотря на тучную фигуру, он любил выпархивать из-за пульта примерно после пятнадцатого такта и покружиться на месте, закрыв глаза. Иногда он забывался и на концертах, а не строгая публика Н-ска смотрела на его причуды сквозь пальцы. Оркестр давно привык играть senza conduttore. Владимира Сергеевича пригрели в Театре оперетты. Лёгкие, слегка фривольные музыкальные вечера - это получалось у него непревзойдённо. Его репетиции всегда начинались... с опоздания. Минут через двадцать после начала грузная фигура дирижера вплывала в репетиционный зал. Говоря сразу со всеми и ни с кем по-отдельности, Воланов забирался за дирижерский пульт и падал в заранее приготовленное для него кресло. Затакт, он любил затакт, затакт позволял оркестру плавно въехать в темп, и ему не надо было беспокоиться о первой доле. Он долго искал дирижерскую палочку, затем играючи ей взмахивал, и оркестр играл прекрасную музыку... Но только попробуй сыграть не то! Услышав фальшь, Воланов клал палочку на пульт, откидывался в кресле и рукой, как хормейстер, показывал "закончили". Затем долго и молча глядел на провинившегося поверх очков-половинок, и начиналась пытка... "Ну голубчик (голубушка)... Ну, что же вы делаете?.. Ведь это же (поставьте здесь фамилию композитора), ведь он же на просто так там диез поставил... А у вас что в нотах? Есть диез?.. Ну вот видите, есть. А вы что играете?.." Это могло длиться несколько минут. В конце Воланов, недовольно бормоча и качая головой, снова брался за дирижерскую палочку. Постепенно его глаза сужались до довольных блестящих щёлочек, он, почти в забытьи, восседал над партитурой как древний языческий божок (чего, увы, нельзя было провернуть на концертах - там этикет требовал стоять). А музыка лилась и окутывала всех вокруг, дирижер же лишь слегка управлял этим потоком, то замедляя, то заставляя течь чуть живее...
Иржицкий гордился тем, что успевал дирижировать четыре четверти при allegro весь вечер, Воланову было лень, он с третьего такта отмечал только первую долю. Иржицкого побаивались, над Волановым посмеивались. На гастролях (а наши оркестры теперь бывают и на гастролях!) Иржицкий трезорил своих музыкантов и учинял допросы поутру (кто во сколько вернулся в гостиницу), Воланов же сам терялся первым, но его всегда быстро находили в ближайшем ресторане. Иржицкий наизусть знал расписание автобусов, на которых приезжали оркестровые, Воланов - меню театрального буфета. Обоих приглашали участвовать в комиссиях в нашем музыкальном училище, оба с удовольствием соглашались. Но если прибытие Воланова (всегда добродушного, всегда снисходительного) было для будущих музыкантов подарком, то Иржицкий (вечно недовольный) приводил всех в смятение.
И к величайшему сожалению дирекции музыкальных театров и, разумеется, публики заставить их работать вместе было практически невозможно. Были сумасшедшие идеи ко Дню города исполнить одно произведение двойным составом оркестров (они разодрались ещё на обсуждении что именно играть). Были попытки организовать концерт из двух отделений, где первым дирижирует один, вторым отделением - другой. Тщетно, они зацепились за кулисами. Сколько бы организаторы ни пытались запрячь их в один экипаж - дело каждый раз заканчивалось скандалом. До тех пор, пока уважаемые дирижеры говорили о вещах бытовых (вроде расписания репетиций или гонораров за "ёлки"), всё было спокойно. Но стоило кому-то из них задеть специальность - всё. Воланов был невозмутимо ироничен, Иржицкий не признавал компромиссов. И десяти минут не проходило, как крохотный Владимир Анатольевич уже бегал вокруг Владимира Сергеевича и вопил о его принципиальном (не так, "пр-р-р-ринципиальном" с переходом на визг) непонимании самого дирижерского ремесла. А тучный Владимир Сергеевич, раскрасневшийся и задыхающийся, едва успевал за ним поворачиваться. Из-за кулис неслось: "Да ты же палочкой кому-нибудь глаз выколешь! Зато не сплю во время исполнения!.."
В прошлом году Н-ск праздновал тридцать пять лет со дня открытия городской филармонии. Конечно, пригласили все музыкальные коллективы города, а уж оркестры Иржицкого и Воланова просто никак не могли обойти стороной. Организаторы заранее хватались за голову. Один только вопрос "кто будет выступать первым" уже таил в себе несколько поводов для катастрофы. Спросили Иржицкого, получили в ответ "только первым!", Воланова поставили по второе отделение в надежде, что уступит.
В день концерта оркестр Драматического театра в полном составе занял свои места, Иржицкий, суровый и безупречный, вышел на сцену, улыбаясь всему залу. И... музыка была великолепна. Выбранный по случаю Бетховен, полный чувства и тревоги, сокрушал зал. Владимир Анатольевич купался в привычной ему стихии. Он сам не заметил, как оркестр отыграл около сорока минут. Первое отделение закончилось овацией, оркестр дважды звали на бис. Наконец, занавес опустился.
Из-за кулис на сцену начали выходить музыканты из Театра оперетты, но самого Воланова не было. Все знали про его привычку опаздывать, подождали десять минут. Он так и не появился. Набрали мобильный - нет ответа. Иржицкий в тот момент сидел в кабинете директора и с видом победителя тянул коньяк, с плохо скрываемым превосходством он процедил: "Ну конечно, даже вовремя придти не можем..." Директор филармонии сам отыскал в записной книжке номер городского телефона квартиры Воланова, неожиданно трубку сняла сестра дирижера... Лицо директора вытянулось и посерело. Иржицкий глядел на своего знакомого и неожиданно всё понял. Как в тумане до него долетели два слова: "тромб" и "скоропостижно"...
Второе отделение всё не начиналось, хотя публика уже дважды аплодировала, приглашая музыкантов. Перед занавесом появился растерянный конферансье:
- Дамы и господа, с прискорбием сообщаем, что уважаемый Владимир Сергеевич... умер около часа назад у себя дома. - Зал оглушённо замолк. Конферансье мял в руках носовой платок. - Поэтому второе отделение... вторым отделением продолжит дирижировать... Это будет Иржикций Владимир Анатольевич. Прошу.
Сколько раз он делал это, сколько раз выходил на сцену под гром аплодисментов. Их звук уже давно воспринимался как нечто привычное и обыденное. Теперь же на плохо слушающихся ногах Иржицкий брёл к пульту, на сцену, в полной тишине и не глядя в зал. Дирижер открыл партитуру... надо же, любимый Волановым Штраус... Будто во сне, медленно и плавно Иржицкий поднял палочку для затакта. Затакт - это хорошо, так оркестру проще будет попасть в темп. Один плавный взмах, скрипки взяли партию и... Некому было сказать ему, но эти движения палочкой, такие плавные и размеренные, были такими же, как у Владимира Сергеевича. Оркестр играл, а Иржицкий сам не понимал, что уже указывает только первые доли. Сколько раз он видел эту манеру дирижирования, сколько раз вцеплялся в Воланова и бранил его за это. А ведь он был в чем-то прав, может так и надо. Может, растворяясь в музыке, только так и надо. Как поздно Иржицкий задумался над этим и засомневался. Володя-Володя, сказать бы тебе всё это сейчас, сознаться, согласиться. А теперь... да что теперь... В глазах Владимира Анатольевича стояли слёзы...