История об историке или как власти борются с неугодным
1 июня в Петрозаводске начался суд над одним из самых удивительных людей, которые мне известны, — краеведом Юрием Дмитриевым. Человеком, который посвятил жизнь заботе о мертвецах. Его обвиняют не то в изготовлении детской порнографии, не то в хранении оружия. Но дело это началось еще 80 лет назад — в лесу, в окрестностях 1-го шлюза Беломорканала.
О Дмитриеве я узнал только нынешней зимой, после его ареста. Друзья рассказали мне странную историю про карельского мемориальца, арестованного по обвинению в изготовлении детской порнографии. Я залез в сеть и увидел фотки худого, бородатого мужика с седыми патлами с тяжелым взглядом. Обвинение было таким, что сложно было что-то об этом думать. С одной стороны, трудно ожидать от сотрудника "Мемориала" такой экзотики. С другой, "нет дыма без огня", не могли же следователи просто все выдумать?
Сайт СКР сообщал, что Дмитриев с порнографическими целями фотографировал свою одиннадцатилетнюю приемную дочь Н. Телеканал "Россия 24" выпустил большую передачу, рассказывающую, что "Мемориал" - не просто иностранные агенты, а упыри-педофилы. Главным героем выступал развратный старикашка, бросивший родных детей и взявший девочку из детдома, чтобы торговать в даркнете ее порноснимками.
Я расспрашивал друзей-мемориальцев, они говорили, что Дмитриев фотографировал дочку для органов опеки, - но как-то неуверенно, чувствовалось, что они сами не очень понимают. В обвинение они, конечно, не верили, но и объяснить случившееся толком не могли. И шума в прессе было очень мало. От слов "детская порнография" хотелось отстраниться и забыть. И я забыл.
А потом в какой-то момент подумал, что все равно в этой странной истории хочется разобраться - что бы там ни выяснилось. Про Юрия Дмитриева я знал только, что двадцать лет назад он нашел Сандармох, место захоронения массовых сталинских расстрелов.
ЕРШИСТЫЙ
"Ну, он такой мужик, своеобразный... — эти слова я слышал почти от всех, кого начинал расспрашивать про Дмитриева. — Может и на три буквы послать, если что..."
"Он может так о ком-нибудь высказаться… "Пиписка с гармошкой" - это еще нормально вполне."
"Он очень прямой, ничего не просчитывает. Если кто-то его достал - запросто мог сказать, что думает... "
"Дмитриева трудно словами описать, без конца матерится и курит беломор. У него дома кошка, дочка и внучка. Они виснут на нем, а он им: "В очередь, сучьи дети!" Когда меня провожал, говорит: "Все. Пошла нахер отсюда." Все это с улыбкой, иронией и добротой."
"Он буквально в первые же часы общения так себя вынес и передо мной разложил, таким веером! Он вообще ничего не скрывает..."
"Ну он воин, воин настоящий. Сколько в одиночку всего сделал..."
"Мне кажется, он никогда в жизни ничего не боялся. Может быть, только боялся Наташку потерять...."
Сперва у меня в руках есть только интервью, которое моя подруга Ирина Галкова, директор музея общества "Мемориал", взяла у Дмитриева прошлым летом.
- Еще до того, как я туда поехала, я с ним поругалась, - говорит Ира. - Звоню, объясняю: я еду к вам в командировку, хотелось бы встретиться. А он: "Ну давай, посмотрим, что ты за барышня..." Блин, да кто ты такой! И он мог это сказать какой угодно барышне, независимо от того, какой она пост занимает. Я не планировала никакого интервью записывать. Но он с этой своей громогласностью, дикостью, неустроенностью - впечатление производил, конечно, колоссальное. История Дмитриева - это история какого-то очень драйвового юродства.
Я говорю с разными людьми, которые его знают. В Москве с двумя тонкими интеллигентными женщинами - самой Ириной и Ольгой Керзиной, директором Московского Киноколледжа. Обе они стараются помочь Дмитриеву. Керзина дает мне контакты десятка студентов колледжа, которые ездили с ним экспедиции. Потом я еду в Петрозаводск, общаюсь со старшей дочерью Дмитриева Катей, его друзьями и знакомыми.
Из их рассказов я начинаю понимать, что это какой-то очень необычный и самобытный парень. Описывался человек очень резкий, эмоциональный, со сложным характером (почти все употребляли слово "ершистый") - однако при этом прямой и чрезвычайно открытый, технарь-работяга с шукшинским характером. В юности поучился в медучилище на фельдшера, но бросил. Пару лет отсидел за драку, работал слесарем в банно-прачечном комбинате, начальником каких-то кочегарок в ЖЭКе, рабочим на слюдяном заводе. Водил туристов по Карелии, научился выживать в лесу. Женился, завел двоих детей, зарабатывал на квартиру. А в перестройку, как многие, увлекся политикой - из зоны он вернулся антисоветчиком.
- Видимо, после отсидки у него отношение такое сложилось, - рассказывает друг Дмитриева, краевед Валентин Кайзер, - Родители-то у него были люди вполне советские, фронтовики, отец был полковник, кавалер двух Орденов Славы, человек идейный. Мать тоже фронтовичка...
- У него в детстве был такой эпизод, - говорит Керзина, - Они с друзьями нашли череп и играли им в футбол. Ну мальчишки значения не придают. А потом, во взрослом возрасте, он понял, как это ужасно. "Вот теперь расплачиваюсь за это..."
В 1988 году Юрий, увлеченный борьбой с руководящей ролью КПСС, на общественных началах сделался помощником народного депутата СССР Михаила Зенько. Однажды ему позвонил репортер газеты «Комсомолец»: в гарнизоне Бесовец обнаружены человеческие останки.
- Ну, я быстренько шефу: «Надо, едем». Увидели такую картину: экскаватор стоит, ребята из прокуратуры, следователь, районные чиновники всех мастей-рангов, там нас, наверное, человек пятнадцать собралось. Стоят, не знают, что с находкой делать. А я в медучилище учился, маленько анатомию знал, по положению костей определил, где должна быть голова, достал череп, почистил, а там в затылочной части круглое отверстие. Расстрелянные.
Ну и чего будем делать? “А давайте закопаем обратно. Ну их!» Я говорю: «Ребят, ну как – закопаем? А похоронить?» «А это не наша задача». И стоят, друг на друга смотрят. Вот нормальное состояние мужика – это ленивое, никто на себя лишнюю работу брать не хочет. «Ну, если вам всем как-то равнобедренно, давайте я возьмусь..."
И потом я несколько выходных посвятил тому, что просто ездил туда, собирал эти кости, складывал их в мешки и увозил в гаражи. Потом подружился с трактористом, вот он звонит: "Посыпались косточки в карьере опять”. Я еду, собираю их. Какие-то вещи попадались еще, кружки, очки, белье и так далее. Меня там пару раз присыпало землей так, что насилу выкапывался. Это потом уже пришло желание узнать, что это были за люди, почему они были расстреляны. А тогда-то цель простая была: собрать да похоронить по-человечески.
Как-то нашел ботинок с разношенной галошей. А в заднике – газетка, чтоб галоша не хлюпала. Отнёс улику в прокуратуру, а мне говорят: прочитать невозможно. Ну я взял колонковую кисть, детское мыло – и полмесяца с газетой провозился. Когда текст стал проявляться, пошёл в библиотеку – искать, что за газета. Оказалось, «Красная Карелия» от сентября 1937 года..."
ПЕРВЫЙ ЭТАП
В один из дней, в середине октября 1937 года к соловецкому причалу из Кеми пришли три баржи. Зеков неожиданно выгнали на генеральную проверку. Там зачитали огромный список, больше тысячи фамилий, отправляемых в этап. Дали два часа на сборы.
Больше о людях, увезенных на этих баржах, никто ничего не слышал. Они никуда не прибыли, не всплыли больше ни в документах, ни в воспоминаниях. Возникла легенда, что баржи были утоплены в Белом море. Родственникам десятилетиями выдавали фальшивые справки: «десять лет без права переписки», «находится в дальних лагерях», «умер от воспаления легких, от инфаркта…».
В 1989 г в газете «Вечерний Ленинград» начали публиковаться рассекреченные расстрельные списки сталинского времени, с реальными датами исполнения приговоров. Работая с ними, мемориальцы заметили, что первых числах ноября 1937 года была убита тысяча человек. Они предположили, что за этим скрыт массовый расстрел. Через несколько лет в питерских архивах ФСБ, тогда еще открытых для историков, они нашли протоколы "особой тройки" НКВД, содержащие поименные списки приговоренных – 1825 человек. Из которых следовало, что этот массовый расстрел был проведен в три приема. И что первый, самый большой этап, был отправлен с Соловков на материк в конце октября. Однако ни в одном из документов не называлось место приведения приговоров в исполнение. "Мемориал" начал его искать, результатом стало многолетнее расследование, которое когда-нибудь войдет в учебники.
В документах фигурировало имя главного исполнителя - капитана госбезопасности Михаила Матвеева. А вскоре в карельских архивах ФСБ нашлись дела сотрудников 3-го Управления ББК Александра Шондыша и Ивана Бондаренко. В октябре 1937 года они, под началом Матвеева, и произвели расстрел первого этапа. А уже через полтора года сами тоже были расстреляны - как и очень многие из тех, чьими руками делался "большой террор". Капитан Матвеев был арестован и осужден на десять лет лагерей (откуда, правда, через пару лет досрочно вышел и вернулся к работе в ГБ). Из перекрестных показаний палачей и нарисовалась вся картина событий.
Делалось это так: заключенных по одному вызывали из камеры - якобы на медосмотр. Приводили в “комнату вязки рук”, как ее технологично называли сами чекисты. После сверки со списком звучала условная фраза: «На этап годен». Тут же двое чекистов хватали заключенного за руки, выворачивали назад, а третий их жестко связывал. Если заключенный кричал, его «обездвиживали» ударом дубинки по голове и душили полотенцем – так, чтобы он потерял сознание. Палачи очень боялись криков - зеки не должны были понимать, зачем их привезли в Медвежью Гору. Случайно убитых выносили в уборную.
Когда в накопителе собиралось до 50–60 человек, конвоиры начинали таскать их в кузов, укладывали штабелем и накрывали брезентом. Караван из грузовых и замыкавшей их легковой машины выезжал в лес. “Для того чтобы предотвратить возможные эксцессы со стороны осужденных я предложил Шондыш сделать деревянные "колотушки" как холодное оружие”, - объяснял Матвеев.
Команда, работавшая в лесу, загодя выкапывала большие глубокие ямы в легком песчаном грунте. Рядом разводили костры — для обогрева конвоя и освещения. Машины подавали к ямам, людей по одному вытаскивали из кузова. В ямах находились палачи - Матвеев, Алафер, Бондаренко и Шондыш. «В указанной яме приказывали арестованному ложиться вниз лицом, после чего в упор из револьвера арестованного стреляли», - писал в показаниях Матвеев.
На самом деле многие уже были полумертвы. Тех, кто казался еще бодрым или что-то говорил, били по голове колотушкой, сталкивали на дно ямы и стреляли. Покончив с очередной партией, одна часть расстрельной команды возвращалась в Медвежью Гору за следующей, а другая рыла новые ямы. Всего за ночь удавалось провести до четырех таких рейсов. Женщин возили отдельно. К четырем утра операцию заканчивали.
“Однажды в пути следования грузовая машина с людьми испортилась и встала в деревне Пиндуши. В это время один из осужденных стал кричать, что могла услышать проходившая публика. Для того чтобы нерасконспирировать нашу работу нужно было принять соответствующие меры, но стрелять в машине не было никакой возможности, завязать полотенцем рот также нельзя было, так как арестованные лежали сплошным покровом на дне кузова и я, чтобы усмирить кричавшего осужденного, железной тростью как холодным оружием проколол осужденного насквозь тем самым прекратил крик”.
Позднее чекисты произвели их учет и отметили нерасхищенные вещи: чей-то микроскоп, готовальню, гармонь, шинели, ситцевые дамские платья, детский пиджачок. Ценности сдавались в финотдел ББК НКВД: деньги, кольца желтого и белого металла, зубы и коронки желтого и белого металла, иконы, образки, кресты, царские монеты.
ИСТОРИК
Дмитриев подружился с председателем петрозаводского "Мемориала" Иваном Чухиным. Тот тоже был любителем: подполковник милиции, который заинтересовался историей Беломорканала и с головой ушел в прошлое. В 1989 году по указу Горбачева были открыты архивы НКВД - и друзья в них поселились. Отчеты наркомата внутренних дел со списками расстрелянных, протоколы заседаний "троек" и "двоек", визы спецкомиссий НКВД и прокуратуры, утверждавших списки будущих жертв, справки о реабилитации - ворохи несвязанных друг с другом документов с тысячами и тысячами фамилий исчезнувших людей. Сопоставляя их, Чухин стал готовить книгу "Поминальные списки Карелии" за 1937-38, годы Большого террора. Дмитриев начал ему помогать. (“Юра, если пообещает, сделает сто процентов. "Дмитриев моя фамилия!", - такая у него поговорка, - “Не сомневайся, сделаем, Дмитриев моя фамилия!”)
Работа была необозримая, Дмитриев бросил завод. В те годы по всей стране активисты "Мемориала", такие же энтузиасты-любители, сидели в архивах и составляли подобные Книги Памяти. А потом оказалось, что это правда было очень важным: через несколько лет архивы ФСБ снова захлопнулись - но именно из этих разрозненных Книг Памяти впоследствии была собрана общая база данных по репрессированным, включающая около трех миллионов человек, далеко не всех, но все-таки очень многих.
- Я когда увидел "Поминальные списки Карелии”, - вспоминает Анатолий Разумов, - Там тысячи имен расстрелянных, и все эти имена они сгруппировали по деревням, по сельсоветам. Я спрашиваю: а почему не общий алфавит? Никто так обычно не делает. А Юра говорит: "А как еще? Люди же должны знать, кто откуда. Сколько здесь еще жило людей, сколько репрессировано." Юра эти книги всегда раздавал бесплатно. Но только если можешь что-то про своего погибшего родственника сказать: кто он был, откуда его забрали, когда. А не помнишь - не даст и все...
Чухин и Дмитриев устроили публичное отпевание и похороны останков расстрелянных. И когда они ехали с кладбища, отец впервые признался ему, что его отец, дед Дмитриева, тоже погиб в лагере.
- А раньше как было… ну, в семье говорили, что один дедушка помер в тридцать втором году, а второй в сорок третьем или сорок четвертом, война была, тяжело… все ж помирали. Ну а где помирали - как-то не афишировалось.
Так рабочий слюдяного завода стал историком. Семья жила на пенсию деда, который очень проникся делом сына и всячески ему помогал. Об этом Дмитриев со свойственной ему прямотой написал на титуле книги: "Моим отцу Алексею Филипповичу и матери Надежде Ивановне, которые четыре года кормили меня и моих детей."
КУДА ЛЮДИ НЕ ХОДЯТ
- Была история, когда экскаватор рыл, нашли кости, Дмитриев приехал, а они роют и роют дальше. Он говорит экскаваторщику: "Будешь копать - застрелю”. Конечно, он никогда бы этого не сделал, но он никого не боится.
Из архивов Дмитриев понял, что расстрельных кладбищ в Карелии должно быть много. Но они были тотально засекречены, в документах конкретное место не указывалось никогда. Но косвенные сведения в актах иногда встречались. И Дмитриев начал искать: зиму он просиживал в архиве, а летом уходил в леса. Как выглядят расстрельные ямы, он уже знал.
Он нашел на улице овчарку, назвал ее Ведьмой, научил искать могилы и они стали неразлучной парой, месяцами пропадали в лесах вдвоем. Таким Дмитриева все и знают: худой, резкий мужик, всегда в тельняшке и камуфляже, с вечным беломором в зубах и с Ведьмой на заднем сидении раздолбанной "Нивы".
- Каждую весну уходил с собакой, с лопатой, по ББК, по всем этим шлюзам. - рассказывает Валентин Кайзер, - Иногда брал с собой парочку неглупых алкашей, двух Вась. Когда они рвались в деревню за водкой, он их привязывал к дереву или вместе связывал. Ну, они на него никогда не обижались.
- Автомобиль у него был всегда в таком состоянии! Но как-то заводился, как-то ехал. Француженку-журналистку один раз возил без пола. У него там досочки подложены, насмотрелась на асфальт на дороге. Юра говорит: "Это специально, тормоза плохие, я иногда ногами торможу..."
- Все, что ему нужно узнать, он узнает минут за десять, - рассказывают студенты, - Ко всем бабушкам подходит, он нас учил, какие вопросы задавать. Надо спрашивать не конкретно про эти события, а например: куда люди тут не ходят, каких мест боятся?
- Как ни странно, несмотря на этот его темперамент, у него всё четко, все продумано в плане взаимодействия с властями. Он понимает, что нужно по закону сделать. Протоколы каждый раз составляет, обращается в местное отделение милиции, всё всегда фотографирует. Он ужасно дотошный в этом плане, прямо педант, - говорит Ольга Керзина.
Все кладбища были замаскированы. По словам Дмитриева, о месте расстрела мог знать только начальник расстрельной команды и оперсостав. Начальник РОВД, горотдела не знал, где они работают.
- Расстреляли и расстреляли, где – это не его собачье дело. В Сулажгоре я один раз чуть с ума не сошел. Я же знаю строение человека, какая косточка скелета куда вставляется. А тут кости человеческие перемешиваются с непонятно какими. Пошел к ветеринарам - свинья! Скотомогильник там был. Для чего? Идет охотник с собаками. Собаки чуют, начинают рыть, вдруг он сам тоже копнет, наткнется на труп. Поэтому сверху обязательно какую-нибудь дохлую свинью бросят: здесь скотомогильник, сюда ходить не надо.
Однажды знакомый из села Деревянное рассказал Дмитриеву, что в 1937 его дед стал случайным свидетелем расстрела. Возвращался ночью из города, увидел костры, свет фар, услышал выстрелы в лесу. Его остановили НКВДшники, проверили документы, приказали убираться и молчать. Много лет спустя он рассказал об этом внуку, но места не показал, побоялся. Вскоре они нашли это место, большое расстрельное кладбище в 20 километрах от Петрозаводска, названное впоследствии Красным Бором.
- Ну, быстренько тут прокуратуру оповестили, провели какие-то следственные действия и определили, что это место расстрелов. Какого времени – непонятно. Копнули одну ямку. Все померил, посчитал, закопали обратно. Семнадцать человек, из них несколько женщин. Приехал домой - и через три минуты буквально нашел расстрельный акт: сходилось общее количество людей и количество женщин. Других таких актов нет по окрестностям Петрозаводска. Еще пара минут – и я вывел все их фамилии, кто, откуда. Это была первая именная могила.
В Красном Бору были найдены 1196 человек. Тела лежали навалом, мужчины и женщины вперемешку. Сохранились части одежды, расчески, портсигары, бумажники, фотографии, трубки и т.д. В каждой яме, поверх тел лежали по две бутылки из-под водки, выпитые палачами.
Сандармох
ДУХИ
На кладбище "Красный Бор" у меня была галлюцинация. Рассказываю, как есть. Катя и ее подруга Ксюша повезли меня на машине. Красный Бор находится прямо у дороги - старый тракт был в стороне, а новое шоссе прошло по захоронению. Заходим в лес, я иду вперед, минут десять брожу. Я здесь ничего особо не чувствую. Возвращаюсь к девушкам сказать, что можно ехать, и холодею - на меня глядят двое чертей: зеленые лица, светящиеся глаза, хищный оскал. Я вижу их совершенно ясно, наяву и безо всяких наркотиков. Никогда во взрослом возрасте со мной такого не было. Слова застревают в глотке, я отворачиваюсь, иду к машине, стараясь прогнать наваждение. Когда мы отъезжаем, оно полностью рассеивается. Девушки ни при чем, я понимаю, что только что видел духов места. В репортажи вроде бы не принято включать галлюцинации, но я чувствую, что эта имеет непосредственное отношение к тому, что я тут делаю.
Я чувствую, что, копая могилы, он действительно что-то выпускал в наш мир. Что-то светлое, какую-то правду, но и что-то темное, чем приходилось платить. Долгое время казалось, что он справляется.
ПРОСАДКИ В ГРУНТЕ
В 1997 году питерские мемориальцы Вениамин Иофе и Ирина Флиге позвали Дмитриева искать место расстрела первого соловецкого этапа. Это было очень сложно. Вокруг станции Медвежья Гора - везде тайга. Из показаний было известно только то, что машины с приговоренными проезжали через деревню Пиндуши, и значит, расстреливали где-то в окрестностях дороги, идущей на Повенец. По количеству рейсов за ночь и другим косвенным признакам мемориальцы поняли, что путь до места занимал около получаса, примерно 20 километров.
Времена были другие - районная администрация помогала, чем могла, командование местной воинской части отрядило взвод солдат для поисков.
- Мы со старшим лейтенантом бредём по лесной дорожке и я прикидываю: какое место бы выбрал? В одном из протоколов допроса я читал, как их инструктировали: не больше 10 км от места содержания заключённых, и так, чтобы не было слышно выстрелов и не видно света автомобильных фар, отсвета костров. Здесь? Нет, слишком близко к дороге. Вот там? Похоже, но лучше ещё пройти. Да, тут самое то… Только подумал, и стал замечать по сторонам дороги ямы правильной прямоугольной формы с просадкой в грунте. Оглянулись мы с офицером вокруг, а ям-то кругом немерено…
Лес, куда хватало глаза, был заполнен могилами. В первых же раскопах были обнаружены черепа с пулевыми отверстиями. По числу могил сразу стало понятно, что здесь был расстрелян не только тот соловецкий этап, а гораздо больше народу. Среди расстрелянных были люди, чьи учёные звания не умещались на одной странице машинописного текста, а список научных трудов были размером с ученическую тетрадь. Масса интеллигентов, белых солдат и офицеров и, конечно, священников - четверо из которых канонизированы РПЦ как святые. Всего порядка девяти тысяч человек. Это одна из самых больших братских могил сталинского террора - наряду с Левашовской пустошью, Бутовским полигоном, Коммунаркой, Куропатами и Катынью.
Место это никак не называлось. Порывшись в старых картах, Дмитриев обнаружил, что рядом значилось урочище Сандармох. Так и решили назвать находку.
САНДАРМОХ
На Севере тихо. Звуки - стук поезда, грохот сыплющихся с самосвала камней, гул машины на шоссе - разрывают тишину ненадолго. Сандармох - это три часа от Петрозаводска на поезде до станции Медвежья Гора, двадцать километров на автобусе, едущем в Повенец. Незаметный поворот, метров четыреста по лесной дорожке, там - небольшая поляна с остроконечным камнем и деревянной часовней, а дальше - просто лес, обычный карельский лес, корабельные сосны. А на каждой - портрет убитого здесь человека. Пахнет соснами, снег хрустит под ногами, синеют тени, дятел выдает дробь. И со всех деревьев на меня смотрят люди, черно-белые фотографии. Я иду по лесу, среди деревьев - и они повсюду, тысячи людей. Я начинаю их разглядывать. Каждая фотография - сообщение. За одно мгновение человек старается рассказать о себе, о том, что он за существо, и каково это, быть им. Люди фотографируются живыми, но будто под прицелом вечности. В этой жизни все эти люди стали деревьями. И каждое дерево рассказывает мне, каким человеком оно было.
Потерявшись, я долго брожу по лесу. Я выхожу обратно на поляну, где стоит большой камень, который двадцать лет назад поставили Дмитриев с его другом Гришей Салтупом. На нем надпись: "Люди, не убивайте друг друга!". Эта банальная, казалось бы, фраза при выходе из леса звучит как твоя собственная, глубокая и наивная просьба.
И тут мне звонит телефон. Мой друг, считавший, что я в Питере, спрашивает, все ли в порядке, и рассказывает про теракт. Меня охватывает ощущение какой-то грядущей катастрофы. Люди ничему не учатся, бесконечно готовы творить друг с другом злобную фигню. С этой лесной тропки я остро чувствую призрачность нашего благополучия. Разве мог кто-нибудь в России 1913 года вообразить, что из-за дурацкого теракта начнется мировая война, а потом гражданская, что восемь миллионов русских людей погибнет от рук друг друга, что страна покроется концлагерями и люди будут сотнями тысяч расстреливать своих братьев безо всякой причины? Это показалось бы абсолютно невозможным. Прошлое, как в темном стекле, отражается передо мной в будущем.
С ТОЧНОСТЬЮ ДО ЯМЫ
Мне не совсем понятно, зачем он копает эти могилы. Вытаскивает прошлое, которое нельзя заметить, не разрыв яму в лесу. Прошлогодний снег, никак не влияющий на нашу жизнь. Прошлое, не заметное в разговорах людей, в шелесте шин, в дуновении налетающего с Онеги ветерка. В поезде я засыпаю, и мне снится песня Башлачева:
Этот город скользит и меняет названья,
Этот адрес давно кто-то тщательно стёр.
Этой улицы нет, а на ней нету здания,
Где всю ночь правит бал Абсолютный Вахтёр...
Я просыпаюсь с ощущением, что чувствую это - то, что заставляло его все эти годы копать землю. Да, он пытался что-то найти, что-то ухватить. То, чего нет. Какой-то забытый момент. Нечто, что стоит за спиной, и исчезает, стоит обернуться назад.
- Он же вообще не историк ни разу, - говорит Ира Галкова. - Но он потрясающий знаток, и у него к деталям - и к материальным, и к архивным - какое-то очень цепкое чутье. Я не знаю никакого другого человека, который мог бы перебрать тысячи дел, выковыривая из них одни и те же скучные даты, все это сопоставляя, заполняя карточки. Когда он раскапывает могилу, это само по себе занятие довольно макаберное. Но, кроме того, там полно нудной работы по сличению, вымерению, сопоставлению каких-то деталей. Все делается ради чего? Найти расстрельный акт, который соответствует этой могиле. Этот расстрельный акт позволяет их всех назвать по именам - вот именно тех людей, которые именно в этой яме лежат. Это чудовищная работа, никто ее в России больше не делает. Только потому, что она ужасно затратная по силам, и ужасно неприятная по нудности - не говоря уж об остальном.
Обнаружение Сандармоха стало вторым ключевым моментом в судьбе Дмитриева. На много лет он погрузился в жизни расстрелянных там людей. За десять лет он разыскал большую часть расстрельных актов, примерно на семь с половиной тысяч человек. Это единственный в России расстрельный полигон, на котором доподлинно известны большинство убитых, многие с точностью до ямы.
Через год Дмитриев с питерскими друзьями организовали в Сандармохе первый день памяти - 5 августа, в день начала Большого террора. Народу было море, люди стали вешать на деревья фотографии. Тогда еще было живо поколение детей репрессированных. В Сандармохе и Красном Бору лежали не просто какие-то родственники, а их отцы и матери. Это было их горе, их разрушенное детство, их личная судьба. С того года дни памяти в Сандармохе проходили каждый год, и Дмитриев стал их организатором.
- Первая книга по Сандармоху, когда вышла, Юра сделал презентацию, - вспоминает Валентин Кайзер. - И книг тридцать, наверное взял - думал столько народу придет. А пришло человек триста, хотя он даже объявления не давал, просто сказал кому-то. Откуда кто узнал! Говорим: "Да вы садитесь..." - все стоят в проходе. Мы всё поняли, поехали обратно, привезли тираж, всем раздали. И каждый подходил и спрашивал: покажите, где тут записан отец мой, или дед или кто-то. И только после этого они сели по рядам и стали слушать нашу пропаганду.
- У него главная мысль, - говорит Ольга Керзина, - чем отличается народ от населения? У населения нет истории, а у народа есть история. Народом управлять сложно, нужно соотносить всё, что делаешь, с памятью, а населением можно вертеть, как хочешь. Для него история - это когда конкретные люди помнят своих предков. Поэтому кто-то к нему обратился - он все бросает, чтобы этот человек нашел свою могилку.
Постепенно найденных в ямах вещей расстрелянных накопилось столько, что Дмитриев решил сделать из них музей. Снял подвал в центре Петрозаводска, сделал ремонт, ему стали приносить другое барахло - ватники, кирки, тачки. В документах недостатка не было. Начинание, как водится, разбилось об арендную плату: для фандрайзинга Дмитриев, прямо скажем, не создан, поэтому через несколько месяцев он перевез экспозицию в гараж.
<...>
Автор статьи: Шура Буртин
Полностью статью можно прочитать здесь: https://les.media/articles/406627-delo-khottabycha
Ссылкой поделился, кажется, каждый, кто прочел статью; многие считают этот текст одним из самых серьезных журналистских достижений месяца, а то и года.