Дикарь. Поручик. Гений⁠⁠

Заметьте: по-настоящему литературу - ту, которая Литература - делают самородки, далёкие любой "литучёбы" и любого "литобщения".

Ярчайшим примером здесь является не Маяковский даже (о котором я недавно писал: Тарзан русской поэзии), а "глыба и матёрый человечище" Лев Николаевич.

Первоначально это ещё один "пишущий помещик" - шаблонный, в общем, типаж для конца 40-х. Угар николаевской России, окончившийся Крымской катастрофой. Уважающему себя человеку, которому хочется чего-то посерьёзнее порчи крепостных девок и пьянства в столицах, больше, в общем, и заняться нечем. Не на госслужбу же, в чернильные душонки. Разве что слегка повоевать, ну так этого он тоже не упустил. Ранние толстовские вещи - несколько довольно посредственных рассказов и зачин типичной барчуковской трилогии ("Детство") - показывают определённое литературное дарование, но не более того. Нормальные упражнения в письме юноши из хорошей семьи, тьмы и тьмы их.

А вот "Севастопольские рассказы" были не то что чем-то принципиально новым, русская военная проза к тому времени уже хорошо разработана, - но достаточно ярким, чтобы выделить молодого офицера из общего ряда. Собственно, неизвестно, как бы судьба Толстого сложилась в принципе, не отметь их государь Александр Николаевич лично. С таким входным билетом в литературу в самом деле можно чихать на всех, кто ниже ростом.

Не удивительно, что чуть ли не первое, что сделал Толстой, вернувшись с фронта - "дикарь-поручик" по самоопределению - это рассорился со всем литературным бомондом во главе с raffiner-эстетом Тургеневым. Вплоть до пресловутого "шлёпну шпака как муху!"

Тургенев, говорят, сделал максимум того, что человек сугубо штатский мог сделать с человеком глубоко военным: он в Толстого плюнул. Толстой в ответ плюнул на всю тогдашнюю литтусовку, каковую гигиеническую процедуру и повторял регулярно всю оставшуюся жизнь.

Вот из этого-то поручничества и дикарства и растут мясистые ноги толстовской прозы - и того влияния, которое она оказала на всю последующую литературу. Легко быть первым европейским модернистом, когда твоё гуманитарное образование, скажем мягко, не блещет полнотой. Когда тебе просто никто и никогда не объяснял, как "можно" и как "низзя".

Собственно, отсюда все его аграмматизмы и тщательно выстроенные стилистические корявости.  И, позволю себе предположить, концепция "Круга чтения" (по которой человеку вполне достаточно десятка-другого книг да подборки афоризмов на все случаи жизни) во многом есть самооправдание элементарной собственной неначитанности, вполне осознаваемой.

Другое дело, что природный талант, колоссальная витальность и та самая пресловутая "матёрость" позволили Толстому сделать настоящую революцию. Они же потом - да, вылились в абсолютно нежизнеспособные историко-философские и этико-религиозные концепции, для создания которых, как ни крути, помимо природных талантов всё же необходимо ещё и профильное образование. Там Лев Николаевич оттоптался по всем граблям (успешно сломав их к чортовой матери о непробиваемый лоб), нарвался на церковную анафему и вообще - сорок бочек и турусы. Эту бы энергию да в мирных целях - но куда там. Впрочем, я отвлёкся.

К толстовской прозе можно предъявить массу претензий. Но европейский модернизм породила именно она. Фактически, останься от всего его колоссального девяностотомника одна лишь "Анна Каренина" - ничего бы не изменилось. Собственно, "Каренина" и есть Толстой. Прочее, включаю и "Войну и Мир", и "Воскресенье", и "Крейцерову сонату" и даже "Хаджи-Мурата", в общем, не обязательно. Потому что именно в "Карениной" Толстой сделал то, ради чего родился на свет. И поток сознания, впервые использованный как художественный приём. И перцептуальное, частное время, отличное в разных сюжетных линиях - что, к слову сказать, было понято и осознанно только добрых сто лет спустя. И всё это - оставаясь, в общем, тем самым полуобразованным солдафоном.

И не будь этого дикаря-поручика, не было бы у нас ни Джойса, ни Пруста, ни Набокова - которые, собственно, есть три пика мировой прозы ХХ века.