Дежурного Адама звали Стас⁠⁠

Дежурного Адама звали Стас. Он встал в четыре. Без пяти четыре. В промозглом доме ветер дебоширил, и с вызовом глядел иконостас из пыльных фото и седых наград. И капал кран в сырой холодной ванной…

Он был, вообще-то, Станислав Иваныч ещё какой-то год тому назад. Тогда он пил с утра зелёный чай и уходил: крахмален, отутюжен – по снегу ли, асфальту или лужам, но этих мелочей не замечал. Насвистывал прилипчивый куплет и возвращался вечером с припевом, и в их саду его встречала Ева. Лишь год назад. А кажется, сто лет.

Итак, в четыре он открыл глаза. Ворочался в кровати, жалко-хлипкой. И встал, и заварил ромашку с липой, поморщился, вздохнул. Потом сказал, не глядя на сияющий портрет, где вся семья сидела за обедом, и Ева – под любимым тёплым пледом: «Что дуешься? Тебя здесь больше нет. А без тебя всё стало невпопад: и мёд горчит, и хлеб в засохшем виде. И хорошо, что ты ещё не видишь, во что переродились двор и сад! Они теперь похожи… Как сказать? Как описать? Не выносить же фото! Представь себе немыслимое что-то: дралась однажды с лебедой лоза – и побеждала… Нет. Пусть будет так: наш виноград мутировал в кого-то… Опять не то. Здесь сложно без блокнота, а то я вслух не шибко-то мастак...»

Адам и сам не понял, почему провал его задел с такою силой. Но мысль была совсем невыносима про что-то, неподвластное уму! Адам скрипел мозгами и пером, и неизвестно, что старалось пуще, но оживали в этих строчках кущи, и яблоня, и деревенский дом. Адам ещё не знал, что он – Адам, но на бумаге появлялось нечто, что было сразу ново и извечно, как то и подобает чудесам. Как собственный библейский прототип (Адам был с ним лишь шапочно знакомым), он имена давал всему земному, природу жизни словом укротив.

«Сегодня было солнце, как пирог, который ты пекла в субботу к чаю. А я ведь по нему теперь скучаю сильнее, чем по дереву – листок…»

«Я наблюдал кузнечика в траве – такая мелочь, а тепло на сердце… Как будто кто случайно сыпнул перца: всё стало сразу ярче и живей».

«Я всё-таки сорвал ту алычу. Зря ждал – кислее нет на целом свете! Я, знаешь, как помру – оставлю детям всё, что писал. А там – к тебе примчу...»

И вечер был, и затевалась ночь, луна катилась тлеющим окурком и отступала заново. А утром всё повторялось как вчера, точь-в-точь. Адам писал. Адам глядел на свет. Он видел то, что скрытым было раньше. Мир открывался заново, без фальши, в забытом первородном естестве, и пел художник, некогда немой, о том, что понял и чего не понял.

И вот однажды на его ладони затеплилось последнее письмо.

«Я не писал. Прости. Дрожит рука. Но дети не являлись месяцами. Мол, город и работа, сами, сами… Я думал: всё, забыли старика.

А тут сейчас Серёжка заезжал. Звал в гости. И ещё сказал, что к маю ты станешь бабой Евой… Знаю-знаю. К тому же, он нам внучку обещал!

Спросил, не дать ли имя ей твоё. Я вдруг подумал – это было б знаком. Быть может, я вот это всё калякал не столько для тебя, а для неё…

Хотя о чём я? Разве это – дар? Слова, слова да жёлтая бумага! Когда цветёт ромашка над оврагом, а в тёмной речке – звёздная руда, когда глаза не могут всё впитать и красота из них течёт слезами… Ведь мы с тобой когда-то знали сами. Я это знал, и вот – открыл опять!

Я расскажу ей, как поёт щегол, парного молока налью до края. Мы будем слушать, как дожди играют, и превратим в палатку старый стол, мы встретим за поклёвками рассвет, узнаем первый тёплый бриз в апреле… И вот ещё: как думаешь, качели повесить лучше сразу или нет? А где-то там лежат на чердаке Серёжкина кроватка, Танин велик: их нужно красить – что-то поседели. Взять лодку, чтобы плавать по реке…

Короче, я подумал: не серчай, но я, пожалуй, задержусь немножко. Присяду ненадолго на дорожку: так, лет на десять… Ну, на двадцать – край!»

Дежурного Адама звали Стас. Он встал в четыре. Без пяти четыре. И всё, что знал о старом-добром мире, он начал снова. С чистого листа.