Чудище на холме
Меня бросила любимая девка, блондинка. Бросила по духовным непоняткам и материальным соображениям. Сказанула, собирай манатки и выметайся. И бросила. Я собрал и умотал. Расставаться с любимыми мне тяжко и я не рождён для долгих отношений и совместного проживания. Противоречие-с, внутренний конфликт. Для долгих отношений и совместного проживания необходимы ответственность и мужество. У меня этого нет. Я рождён для малого, всего лишь для совместного возлежания. Я скромен, мне этого вполне хватает и развивать этот навык не собираюсь. Поняв это, она бросила меня. Какое отношение к жизни, таков и кисмет. Всё закономерно, причин для нытья нет. Это на трезвую дыню. На пьяную дыню причины поныть найдутся всегда. Пора бы привыкнуть к горечи расставаний, стать эгоистичным, циничным и упёртым. И немного отупеть. Кто-то называет это мужественностью. Уж не знаю почему. Я решил положить начало своей мужественности и цинично купил поллитра водки, когда как обычно беру два литра. Согласитесь, довольно тупо брать поллитра, когда можно взять литр.
Мужественно напившись, я отправился к бате плакаться. Плакался час. Через час батя снял с крючка в большенате охотничье ружьё, направил сдвоенный ствол на меня и заявил, что не потерпит, чтобы его собственный сын называл его тупеющим уёбком в его собственном доме. Тупеющий в собственном доме уёбок. Есть что-то фатальное в этой фразе. Батя обозначил варианты: 1) я выметаюсь сию минуту; 2) я выметаюсь сию минуту с простреленной ногой. Третий вариант подразумевал простреленный арбуз. Я сказал батьку, что он жалок и больше меня не узрит. Вывалился на лестничную площадку, споткнулся, покатился по лестнице, вышиб будкой пастную дверь и выпал на улицу. Был август. Накрапывал дождик.
Очнулся я за автостоянкой гипермаркета “Срусель”, на берегу залива. Знатнейший пейзажец, с крапчатыми чайками, разбросанными по небу. Пекло солнце. Пара острейших камней впилась в поясницу. “И даже днём в твоё оконце не светит солнце”. Это первая мыслина после многочасового оцепенения. Непонятная и чуждая. Далее выводы: окна нет, солнце тычет своими горящими щупалами. Пошарил в карманах. Ещё вывод: нет у меня тельца говнеца. Но рядом, у кустов, чернел пакет. Из него выглядывали пивные баклаги. Я потянулся к ним, как младенец к мамкиной сиське. И вот тут стало страшно, а потом пришло отчаяние. Будка раскалывается, сушняк жёсткий, солнце печёт, всё тело потное и горячее. Запястья на руках жжёт, хоть плачь. Пиво лежит в полутора метрах от меня, в тенёчке, вожделенное, прохладное! Но прямые касания Дажьбога были не единственной проблемой. Я не мог пошевелить ходульными манипуляторами. Тело от поясницы до ступней словно парализовало. Проклятые камни!
По-настоящему я перепугался, перепугался до самой усрачки, узрев этого лысого бледнокожего ублюдка. Он взобрался на ближайший холм, в тридцатке метров от меня. Усевшись по-жабьи, он затаращился на меня выпученными глазищами. Бледное костлявое тело прикрывала грязная набедренная повязка. В зенки бросались выпирающие рёбра и тощие ручонки с тощими ножонками. Лысый, безбровый чайник походил на волейбольный мяч. Глазюки, крупно-выпуклые и синевато-лиловые, с белой изморозью, будто в глазницы заиндевевшие сливы вставили. От этого непривычного и неестественного для городских условий облика под кожу пробрались ледяные язычки страха. Не будь странного онемения ходулей, я бы дёру дал, истину вам грю.
Я заорал. С таким же успехом я мог орать на существо, находясь в Жукайнске на Сахарине. На меня пялится и перстом не шевельнёт, как сука распоследняя. Поломать пихологически хочет. Я тогда камнем в него швырнул. Камень взял правее, плюхнулся у основания холма и в траву укатился без оглядки. Но сливоглазюковая тварь, видать, застремалась, сиганула с холма и скрылась. Я напряженно вглядывался больными с похмелья зинками, ожидая её возвращения. Ещё каменюгу приготовил. Но нагнавшая на меня страху тварина не показывалась. Я собрался с духом и, старым пердуном кряхтя, насилу поднялся. Ноженьки слушались вяло, словно отпахали 12-часовую смену, без продыху таская мороженное мясо. Но слушались.
С величайшим наслаждением присосался я к святой баклаге с как никогда вкусным пивасиком. Литра полтора выдул. Отрыгнул и поссал, с опаской поглядывая на холм. Кроме пива в пакете лежали “малышка” коньяку и наполовину выпитая коробка яблочного сока, который доказывал, что покупал я его в хламину бухой. У меня на яблочный сок как на зелёные камни, а на зелёные камни как на яблочный сок. Выходя из пролеска на автостоянку перед супермаркетом “Едастрастия”, поближе к людям, часто оглядывался. Казалось, безволосое костлявое создание с выпученными глазищами тока и ждёт, чтобы подкрасться со спины, напрыгнуть на меня, навалиться, и моё горло сжать, когтями прямо в адамово яблоко вцепиться.
Коротала вечер стекляшка коньяка. Я сидел на столе у открытого окна, разговаривал с соседской псиной, запертой на балконе, и пел ей песни, которые сочинял тут же. Хотелось петь известные песни, но пелись тока свои. Потом сосед открыл балкон и забрал псину от греха подальше. С соседом разговаривать не хотелось. Я допил коньяк и задрых. Бутылка покатилась по полу. Весь следующий день я провалялся в постели, страдая от похмелья и болей в пояснице. К обеду я понял, кого я повстречал на берегу залива. Это был подросший младенец из кита.