3. Про меня, бережливую бабушку и бананы
Маленькой, я жутко любила бананы – страшный дефицит, как и многое другое в те времена. Привозили их, как правило, совсем зелёными, но каждый советский человек знал, что делать в таком случае: бананы надо было завернуть в газету и убрать в тёмное место. Чаще всего газетный свёрток клали на шкаф и каждый день проверяли – не созрел ли какой-нибудь бананчик в связке? И если желтый цвет начинал преобладать над зеленым, изысканный (по тем временам) фрукт тут же съедался. До полной зрелости бананы не доживали никогда. Да, их еще отпускали не больше двух-трех килограмм в руки.
Один раз бабе Шуре сказочно повезло – она где-то отхватила крупную связку почти уже спелых бананов. Не знаю, что на неё нашло в тот раз, но она, тщательно упаковав фрукты в газету, засунула их на нижнюю полку буфета, в самую-рассамую темноту и глубину.
Мы с моим братом Андреем регулярно проводили часть каникул у бабушки Шуры. Полагаю, бананы эти были куплены для нас, но мы об этом не знали. А бабуля благополучно о них забыла.
Слабый фруктовый запах поначалу никого не встревожил. Он был даже приятен, вызывая ассоциации с тёплыми сдобными булочками. Соседки, забегая по какой-то надобности, восхищались:
- Ах, Шура, как у тебя хорошо пахнет! Печёшь что-то?
Бабушка скромно улыбалась и кивала: пеку, а как же! Для любимых-то внуков! А у самой, как я понимаю, уже зарождались первая смутная тревога.
Через короткое время фруктовый аромат стал гуще, перебивая даже запах горохового супа, а потом и вовсе невыносимым. В квартире начало смердеть, и мы с Андрюхой с энтузиазмом погрузились в пучину хорора, рассказывая на ночь страшные истории, где обязательно фигурировал разлагающийся труп. Открытые на ночь форточки помогали слабо. Один дедуля, накачиваясь винишком на кровную пенсию, ничего не замечал и пребывал в благодушном настроении.
В одно прекрасное утро баба Шура решила, что дальше так продолжаться не может. Она обшарила все ящики и полки, перетряхнула все мешочки и баночки – безрезультатно. Ничего криминального найдено не было. Бабуля тяжело вздохнула и пустила в ход тяжёлую артиллерию – генеральную уборку с отодвиганием всего, что только можно было отодвинуть. Дед участия в этом добровольном безумстве не принимал, смылся с утра пораньше, так что вся тяжесть мероприятия легла на наши неокрепшие детские плечи. Собственно, мы были не против.
На освобождённой территории, помимо пыли, было обнаружено немало интересного. Во-первых, драгоценная россыпь обросших мхом монпансье, которую мы с братом по братски же и поделили: ему сладенькие, мне кисленькие. Во-вторых, моя сандалия, таинственным образом пропавшая еще летом, и за которую меня нещадно пилили при каждом удобном случае. В-третьих, дедова заначка. Но источника запаха мы так и не нашли.
Спать мы все легли в расстроенных чувствах. Баба Шура – из-за неразгаданной тайны запаха. Мы с Андрюхой – из-за ненавистной молочной лапши, наспех сваренной нам на ужин. Дед Лёша... ну, тут и без слов всё понятно.
И вот – ночь. Слабо колышутся занавески на окнах, подмигивает уличный фонарь, причудливые тени скользят по стенам, храпит и стонет во сне дед, переживая утрату. И вдруг на своём диване медленно садится бабушка Шура в белой ночной рубашке. Резко отбрасывает одеяло и спускает ноги на пол. Вылитая панночка, которая помЭрла (см. советский фильм «Вий»). Я на своём кресле-кровати съёживаюсь от ужаса и, затаив дыхание, наблюдаю за ужасной старухой, подменившей бабушку.
- Так-перетак, - вдруг сказала бабушка, хотя матом не ругалась практически никогда. – И ещё раз так.
Она включила свет и рухнула на колени перед буфетом, который мы не отодвигали по причине его неимоверной тяжести. Дрожащими руками она открыла левую (до сих пор помню!) дверцу. Запах резко усилился. Бабуля головой и плечами нырнула внутрь буфета и завозилась там, чем-то шурша и звякая. И утробно подвывая при этом. А когда вынырнула…
В руках у неё был мокрый бесформенный ком непонятно чего. Из кома сочилась тягучая жидкость, тяжёлыми каплями падая на линолеум. Запах стал настолько тошнотворным, что меня чуть не вырвало.
- Бабушка, выброси это! – умоляла я, тщетно закрывая нос и рот одеялом.
- Это бананы, - похоронным тоном сказала бабушка.
Поколебавшись, она расковыряла газету. На мерзкую коричневую слизь невозможно было взглянуть без отвращения.
- Ты же любишь бананы, - неуверенно сказала бабушка.
К сожалению, она принадлежала к той породе людей, для которых выбросить еду было сродни предательству Родине – невозможно, и точка! И только явно некондиционный вид бананов спас меня от внеурочной трапезы. Баба Шура, кстати, обнаружила в смердящей куче несколько не до конца сгнивших ошмётков и, скрывая отвращение, проглотила их.
Наутро у бабушки случился грандиозный понос. Я вымыла липкий от банановой слизи пол и внутреннее пространство буфета, Андрей вынес ведро с ароматным мусором и оставил его на помойке. А запах, понемногу слабея, долго еще витал в квартире, уже не вызывая ассоциации со свежей выпечкой.