Выкладываю на ваш суд свой 2-й рассказ, который писал для конкурса "Души Сибири". Если Вам понравится, то буду буду время от времени выкладывать еще свои рассказы.
Всем бобра;)

Без запасной родины

Я родился, и первые несколько лет жизни провел в Грузии. Потом началась война, исчезли электричество и газ, появился хлеб по карточкам, и мама решила, что надо возвращаться в Россию. Так она мне рассказывала.
Россия – я знал – ее родина. А в России – Сибирь. А в Сибири – маленький городок на самом юге Красноярского края – Минусинск. Однако если быть точным, родилась моя мама в казахском Семипалатинске. Но когда ей было ровно столько, сколько мне, когда мы покидали Грузию, родители тоже увезли ее в свои родные края – в Сибирь. Семипалатинск – ведь ядерный город.
Я жил, рос, ходил с родителями на безымянную речку – ее все просто называли «протока Енисея», собирал маленькие, пустые внутри, шишки в сосновом бору, пачкая смолой руки, рвал немудрящие цветы. В Минусинске пошел в первый класс, нашел первого друга – Саню Земляницына, прочитал самостоятельно первую книгу.
Не буду врать – это был не Астафьев. Я тогда вообще не знал о таком народе, как писатели. И из книжек в моем маленьком жизненном багаже водились только сказки, которые мне на ночь читали бабушка и иногда мама. Сказки были всякие – братьев Гримм, Христиана Андерсена, Шарля Перро, грузинские, русские и даже вьетнамские из толстого фиолетового тома, на обложке которого было напечатано «Сказки народов мира».
Братья Гримм представлялись мне двумя одинаковыми печальными мужчинами – в сюртуках и белых кружевных жабо под самое горло. Андерсен носил остроносые башмаки и такой высокий цилиндр, что ему постоянно приходилось наклонять голову. Шарль Перро всегда подмигивал и потирал руки, как будто одобрял себя в качестве кандидатуры для чтения.
Особенно уютно было слушать вечернюю сказку, забравшись под теплое одеяло, когда в оконное стекло брызгал дождик. Бабушка надевала очки, задумчиво листала какую-нибудь книжку, и начинала читать. По-моему, я никогда не просил какую-то определенную сказку, и она читала на свой выбор. Лицо ее постепенно светлело, разглаживалось, на четверть часа она становилась похожей на маленькую девочку – словно вместе со сказкой возвращалась в свое детство, в деревню под Харьковом. Но не в военное, когда ее деревня переходила пять раз – то к немцам, то – к нашим. И маленькую бабушку ранило крошечным стальным осколком прямо в голову.
Ее лицо становилось мягким, милым. Ну, таким, каким должно быть лицо счастливого человека. Голос – тихим, вечерним. Я, украдкой высовывал ноги из-под одеяла, только для того, чтобы она поправила. Она поправляла, потом гладила меня по голове, смотрела нестрого поверх очков, почему-то вздыхала. Иногда уходила на кухню, и оттуда сначала доносился стук дверцы кухонного шкафчика, а потом по всему дому расплывался запах валерьянки. Я тогда еще не понимал: какой великий человек для ребенка – бабушка. Я думал: она – как небо – будет всегда. Утром, днем, вечером…Когда я окончу школу, буду учиться в университете или пойду в армию. Женюсь, у меня тоже появятся дети, и моя бабушка превратится в отличную прабабушку. И возможно даже прочтет моему сыну свою любимую сказку…
Бабушка никогда не повышала голос, баловала нас по утрам с братом оладушками и пирожками, разрешала иногда прогуливать школу, хохотала от души. Но бывали дни, когда она начинала печалиться с утра, украдкой вытирала фартуком глаза. И тогда мне тоже становилось грустно.
А потом наступил день, и бабушка с дедушкой уехали в Тбилиси. За ними уехал папа – после смерти деда бабушка тяжело заболела. Больше я их никогда не видел: бабушка пережила деда всего на два месяца. А через год на одном из тбилисских кладбищ к их могилам прибавилась могила и моего отца.
Мой брат вырос, уехал в Петербург, и теперь я в семье – главный мужчина.

…Я не помню, сколько мне было лет, когда я узнал, что у Астафьева тоже была бабушка – Екатерина. Но однажды по дороге в Красноярск, мы заехали в Овсянку. Стоял сентябрь, по Енисею, рядом с берегом, уже проплывали желтые листья. В усадьбе, куда мы вошли, было тихо и не по живому парадно. Нарядная русская печь, где никогда ничего не варили, посуда – только что из магазина. Домотканые половики и полотенца – и те, будто только с ткацкого станка сняты. Ничто во мне не торкнуло (словечко, которое иногда говорит мама), кроме деревянной лошадки и живых геранек, которые алели на подоконниках новеньких окон. Но на одной из стен я вдруг увидел в темной раме семейные фотографии Астафьевых и среди них – снимок бабушки. Она глядела на меня совсем, как моя бабушка Валя – нестрого, пряча в глазах, будто извиняющуюся улыбку. Будто интересовалась, раз такой случай выпал: «Ну, как вы тут – без меня? Управляетесь?» Я даже, по-моему, ответил ей шепотом, что управляться-то управляемся, только с ней было бы повеселее.

- Бабушка заменила маленькому Вите мать. Она утонула в Енисее, зацепилась косой за бакен, – объясняла привычно экскурсовод немногочисленным туристам и мне – в том числе.
Я потом читал у Виктора Петровича в «Затесях», что мамы ему не хватало всю жизнь. И только одно он хотел исправить в своей судьбе – раннюю смерть матери. И это писал фронтовик, который, по его же собственному признанию на войне «нахлебался по самые ноздри», был не раз тяжело ранен, валялся в госпиталях, выкарабкиваясь для жизни и писательства.
И опять – не сразу, не там, в Овсянке, а только спустя время, я почувствовал, что и к моей маленькой жизни в самом ее начале прикоснулась война. Не Великая, не Отечественная, но война. Их теперь принято называть локальными конфликтами. В таком локальном конфликте погиб мой дядя, которого, как и меня звали Паатой. Мне было два года с небольшим, но я отчетливо помню множество людей в нашей тбилисской квартире, постаревшего отца, плачущую бабушку в черном, и жену дяди Пааты – с большим животом. Теперь она с двумя сыновьями, моими двоюродными братьями, живет в Чикаго. Мне было, куда ехать – в Америку, на Украину. В Австралию, в Канаду. В конце концов – свет большой. Но мы приехали в Сибирь, на родину мамы. Она как-то сказала, что жить можно везде, но запасной родины нет. И это оказались слова Виктора Астафьева, писателя, который всю жизнь прожил в маленьких Овсянках, не изменяя своей родине. И это сюда, в Овсянку, приезжали президенты, догадываясь, что в маленьком сибирском селе живет не просто великий писатель (великих много было в России), а совесть народа. Может за советом приезжали, а скорее – за модой гнались. И теперь, я думаю, много времени пройдет, попотеть придется, чтобы совесть снова стала нормой российской жизни. Чтобы не стыдно было смотреть в глаза русских бабушек, которые спрашивают: «Как вы тут без нас управляетесь?» Пока, если честно, не очень.