Postapocalypse

Владимир Владимирович Маяковский вышел на сцену ленинградского клуба рабочих. Низкорослый, небритый, коротко стриженный, в черной рубашке. Стихов своих наизусть он не помнил и поэтому всегда носил с собой небольшую папку с распечатанными текстами. Когда он вышел, в зале погас свет, и только шесть свечей, расставленных на полукруглой сцене, продолжали освещать происходящие события.
В первом ряду сидели ленинградские поэты, такие же как Маяковский. Они зааплодировали, но тихо и осторожно, чтобы волнами воздуха не потушить свечи, иначе Маяковскому станет страшно и творческий вечер провалится, не начавшись. За поэтами сидели рабочие. Их аплодисменты были менее сдержанными. "Володькаааа! Давай про блядей!" - закричали они. "Нет, сначала давай про хуй!" - "Или про пизду!" - "Давай про пиздохуй!" - "Вот, про пиздохуй давай! Володькаааа, мы любим тебя! Жги!".
Поэты обернулись к рабочим и стали шептать что-то неразборчивое. Впрочем, к тому времени Маяковский, мало обращая внимание на происходящее, уже говорил в микрофон.
- Здравствуйте, дорогие товарищи. Сегодня мой поэтический вечер. Рад приветствовать здесь вас всех. Простите, что, может быть, немного грустно - у меня разболелась печень, и поэтому гадкой болью отдается мой звучный смех. Во-первых, я хочу поблагодарить Владимира Ильича Ленина за то, что живет в своей избушке и дает нам советы мудрые. Во-вторых, хочу передать привет Сереже Есенину, он сидит тут в первом ряду и сияет своими кудрями. Очень жаль, что не пришел Саша Введенский, я хотел ему о многом сейчас рассказать. В частности о том, что его сказочки детские почему-то вызывают желание убивать.
Зал громко зааплодировал. Первая свеча потухла. Маяковский сглотнул слюну и продолжил.
- Знаете, дорогие товарищи рабочие, все могло быть совсем по-другому. Сережа Есенин, ты бы уже повесился зимней ночью, а я бы вообще застрелился у себя дома. А вы побеждали бы в войнах и в космос летали под песенки про караваны ракет. И как хорошо, ах, если б вы знали, что ни войн, ни космоса в общем-то нет. Ах если б вы знали, ах если б вы знали, ах если б вы только могли увидеть, какие ужасные дали чернели бы в мерзкой дали. Но, впрочем, довольно, довольно, довольно. Я вам расскажу о любви.
Зал громко зааплодировал. Вторая свеча потухла. Маяковский потер висок и продолжил.
- На небе в тот день росли оловянные глыбы седых, как у Боженьки борода, облаков. Казалось, еще немного - и под траурный марш несли бы прохожие мокрые мысли своих погребальных венков. И было все так, а потом бы настало все то, о чем я только что говорил. Но случилась она. И она сказала. Я тоже случился. И я повторил.
Зал громко зааплодировал. Третья свеча потухла. Маяковский провел рукой по лицу и продолжил.
- Дорогие мои, хорошие, не надо хлопать, дорогие, минутку внимания. Пожалуйста, послушайте, я уже перешел на шепот и не хочу переходить на молчание. Послушайте, это важно и наверняка кому-нибудь нужно. Мне кажется, об этом должен знать каждый, ребята, не хлопайте, давайте жить дружно, дело в том, что потом случилось что-то, чего я не вспомню никак, помню только, как мокро-соленый от пота во мне поднимался советский флаг, а потом настало совсем другое: ничего не стало, и я не стал. Оказалось, меня может быть только двое. Подождите, пожалуйста. Я устал.
Маяковский замолчал и стал пристально разглядывать микрофон. Зал громко зааплодировал. Четвертая свеча потухла. Маяковский слегка пошатнулся, провел ладонью по волосам, еще немного помолчал и продолжил.
- Я становлюсь небрит и вечен, я становлюсь себе конец. Я становлюсь как этот вечер и в нем дрожу, как холодец. Я становлюсь ужасно сладок, моих улыбок полон рот, полна несбыточных загадок моя весна наоборот. Я все белее и белее. Я превращаюсь в белый шум. За все великие идеи я вам станцую и спляшу. Покуда этот рваный шепот не разбудил моих зверей...
Отворилась дверь. Вошла молодая женщина в черном свитере и в брюках. Зал громко зааплодировал. Пятая свеча потухла. Маяковский продолжил.
- Читатель ждет уж рифмы "жопа" - так вот, возьми её скорей!
Не дожидаясь аплодисментов, он затушил последнюю свечу ударом каблука. Зал погрузился в полную темноту, настолько полную, что даже с закрытыми глазами обычно бывает светлее. Маяковский сел на краю сцены и обхватил голову руками. Никто не видел, как мелко тряслось его тело.
(с)А.П.

Водонапорная башня вполне может оказаться тем первым, с чего начнется все остальное, потому что предметы появляются тогда, когда становятся известны их названия, и происходящее за окном сразу приобретает смысл – солдаты заканчивают работу, выкладывая белым кирпичом число «1928» на толстой верхней части каменного цилиндра, и даже не догадываются, что кто-то следит за тем, что они делают, думая об этом почти без помощи слов, но очень серьезно: любая башня или даже труба сначала строится таким образом, будто должна подняться до самого неба, чем обязательно завершилось бы простое добавление новых кирпичных колец изо дня в день, если бы не решение строителей уйти, приводящее к тому, что какой-то кирпич обязательно становится последним, а я – единственным свидетелем остановки работ, потому что во всем доме напротив только я понимаю, что означают пустые леса, от вида которых возникает такое странное чувство, что взгляд сам собой переходит вправо, туда, где кончается деревянная коробка с землей, утыканной яблочными семечками, и обои чуть отстают от стены, приоткрывая другой слой обоев и желтый край газеты, еще дореволюционной, оставшейся с тех времен, когда бородатые господа в шляпах удивительной формы и с цепочками на жилетах, предчувствуя свой конец, пили шампанское среди раздетых женщин и измученных рабочих, а Ленин со Сталиным стояли у окна и читали первый номер «Правды», предвидя все на свете и, может быть, даже то, как когда-нибудь на свет появлюсь я и бесконечно длинным летним днем буду наклеивать полоски сиреневой папиросной бумаги на узкие фанерные крылья, сидя на теткиной кровати, глядя за окно и почти не обращая внимания на ее путаные рассказы о том, как в село вошли белые, потом красные, потом опять белые, а потом какие-то непонятные «наши», которых почему-то представляешь себе мужиками в малиновых рубашках каждый раз, когда видишь справа от пыльного крыла ее фотографию и пытаешься сообразить, что это на самом деле значит – взять и умереть, как умерла она и как можем умереть мы все, если не останемся вечно жить в своих делах по способу Антонины Порфирьевны, даже протирающей после этих слов свои очки, отчего возникает короткая пауза в ее многолетнем рассказе о так называемых материках, возвышающихся над серыми пространствами океанов, где даже самый большой в мире линкор покажется крохотным, как спичка, если вдруг поглядеть на него из неба, заполненного летящими в Канаду журавлями, боевой авиацией и черными пятнами, возникающими от долгого наблюдения за солнцем, медленно меняющим свой цвет при приближении к воображаемой точке, где оно, уже красное и огромное, оказывается только в июне, чтобы на несколько минут коснуться шкафа, осветить его верхнюю половину и превратить его во что тебе хочется, начиная от бастиона Великой Стены и кончая скалою где-то в Америке – смотря куда ты переносишь свою жизнь из этих мест, хрюкающих на тебя всеми своими свиньями, когда ты идешь по грязной улице со своей коллекцией спичечных коробков и размазываешь по лицу сопли пополам с кровью, а тебе вслед орут все те, кто уверенно чувствует себя среди этих косых заборов, обещая вломить тебе завтра еще разок так же безнаказанно, как сегодня, потому что жаловаться все равно некому и для любого взрослого нет разницы между избивающими и избиваемыми детьми, раз те и другие в галстуках, с барабанами и горнами, оставив отцов допивать вонючее пиво, уходят в будущее даже тогда, когда просто стоят шеренгой перед пионерлагерными бараками и щурятся от бьющего в глаза света, глядя кто на ползущий вверх по шесту флаг, кто на кота, крадущегося по уже горячим жестяным листам на крыше столовой, чтобы спрыгнуть в кусты, где вечером делят собранные за день окурки, курят, спорят о конструкции женских внутренностей и заедают синий дым зубным порошком, вкус которого остается во рту еще долго после отбоя, запоминаясь как приложение к истории о синем ногте в котлете и чекистах, которые приехали слишком поздно только потому, что спустила шина, и пока в темном дворе меняют колесо, они сильно стучат в дверь, а потом уходят в такой спешке, что соседу приходится одеваться в коридоре, как раз напротив твоей замочной скважины, в которую он вполне мог бы напоследок ткнуть карандашом, раз до этого подсыпал битое стекло в сливочное масло и отравлял колодцы, чтобы ты пил из них тифозную воду и полгода лежал в кровати, глядя в окно и угадывая за пушистой завесой падающего снега очертания водонапорной башни, похожей на приставленного к городу часового, стерегущего твой покой и заодно тебя самого, чтобы ты случайно не скрылся в собственном будущем, воспользовавшись теплой весенней ночью, в которую появляется возможность, почти не касаясь земли, углубляться в черные заросли неизвестно откуда взявшегося леса и уже почти узнать то, к чему бежишь со всех ног, перед тем как проснуться и, поглядев на приоткрытую дверь, за которой слышны бодрые утренние голоса и свист примуса, подумать, что каждое утро к ней, как трап, придвигают забитый сундуками и комодами коридор, выход из которого ведет в тот единственный дневной мир, который тебе известен, и чем лучше ты с ним знаком, тем реже дверь твоей комнаты будет раскрываться куда-то еще, в места, названия которых ты не знаешь и не узнаешь никогда, потому что уже давно похож на человека, стоящего на подножке разгоняющегося трамвая и думающего, что чем быстрее тот едет, тем труднее будет спрыгнуть и пойти своей дорогой, пока слова «своя дорога» еще сохраняют некоторый смысл, а точнее – отблеск понятного когда-то смысла, иногда мелькающий в глазах стоящих рядом, но раз они все-таки едут дальше, то, наверно, на что-то надеются, а они думают то же самое, глядя на тебя, пока один разливает по чашкам водку, а другой пытается играть на гитаре, под которую так надежно затвердевает вокруг тот мир, который ты выбрал, не успев ни с чем его сравнить и поняв только, что все в нем случается крайне быстро, а время суровое и величественное, и хоть Утесов поет, что тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет, люди пропадают целыми оркестрами, так и не дошагав туда, куда они шли, и все-таки попав именно туда, в чем нет ничего удивительного, раз страна движется от одного крутого перелома к другому, еще более крутому, и все по линии партии, отточенной и прямой, как угол твоей комнаты, где стоит патефон с десятком пластинок, позволяющих тебе время от времени нелегально обнять утомленное солнце, вырезанное кем-то из последней на всю страну оранжевой картонки, и догадаться, что если уж ты простился с чем-то навсегда, то оно тоже простилось с тобой, и, обернувшись, ты увидишь на столе воблу на мятой «Правде», бутылочку пивка и больше ничего, потому что другого не положено на стол, и именно это, по всей видимости, и придется защищать, если завтра война, потому что никакая твоя защита не нужна ни качающейся за окном сирени, ни узкому лучу света, падающему на расщепляющее его стекло, за которым застыло красно-сине-желтое лицо Горького, большого приятеля нашей державы, так и не успевшего описать в своих книгах, как ты и такие как ты, в спортивных рубашках и белых кепках, с миллионов порогов улыбнутся ей и таким как она, в простых платьях из ситца в цветочках, и все сразу прояснится, потому что все печальное и непонятное имеет свойство проходить, а жизнь содержит именно тот смысл, который ты придаешь ей сам, с ясной целью впереди сидя за всенародными брошюрами, недосыпая и рискуя навсегда опоздать на работу и сесть в тюрьму, к глупым блатным, еще не понявшим, что в стране, где на деньгах нарисован вглядывающийся в тревожное небо летчик, быть богатым просто невозможно, потому что даже целая армия этих летчиков в кармане не заставят замолчать раскрытый клюв репродуктора, который так страшно слышать даже не из-за смысла долетающих слов, а из-за неожиданной догадки, что с тобой сейчас говорит диктор, фокусник, зарабатывающий себе на жизнь умением заставить тебя на несколько секунд поверить, будто к тебе обращается что-то огромное и могущественное, готовое позаботиться о тебе, когда на самом деле ты и такие как ты нужны этому огромному, чтобы заботиться о нем и защищать, закрывая это неживое и непонятное, даже не догадывающееся о собственном существовании, той единственной попыткой, которой на самом деле является и твоя жизнь, и жизнь за стриженым затылком, в который ты глядишь, стоя в длинной толпе перед призывным пунктом и теряя мелькнувшую на секунду мысль, узнав в человеке впереди бывшего одноклассника, опять оказавшегося твоим товарищем, которого надо хотя бы оттащить в сторону, чтобы он не лежал у перевернутого грузовика ногами на дороге, а головой в еще довоенном подорожнике и муравьи не ползли по его лицу, которое вспоминается тебе, когда над головами гудят невидимые самолеты или когда мимо по платформе ведут очень похожего на него окруженца в мирных калошах, полезшего сдуру искать начальство, а потом сдуру побежавшего от конвоя и свалившегося в трех метрах от последнего вагона, уносящего тебя навстречу зиме, лыжам ленинградской фабрики и карнавальному маскхалату, в котором ты встречаешь Новый год, глядя из сугробов на две красные ракеты, блестящие в прозрачном ночном небе, как елочные шары, пока ты думаешь о том, что оставленный на минуту в покое человек может вдруг оказаться так далеко от оставивших его в покое, что те найдут на его месте кого-то другого, уже совершенно не желающего углублять окоп, а пытающегося вместо этого повернуться к стене и заснуть, позабыв, что никакой стены возле его койки нет, а есть два узких прохода, как раз подходящих для того, чтобы заново учиться сгибать и разгибать ноги, а потом стоять, ходить и бегать за притормаживающими грузовиками, катящими навстречу летнему солнцу, погонам на плечах и походящему на веник с врезанной консервной банкой автомату, из которого ты ни разу не выстрелил за два года, потому что видел перед собой большей частью заваленную списками живых и мертвых поверхность то школьной парты, за которой когда-то сидел писавший фиолетовыми чернилами