Камыш.⁠⁠

С самого рождения я любил вдыхать прелый запах родного болота. Я наслаждался его испарениями, когда летнее солнце было в зените, когда наступал вечер, и прохладный ветерок приносил к моим стеблям аромат остывающего тлена, наслаждался и ночью, когда болото слегка затихало и трогательно посапывало прохладой. Каждый день, с начала весны и до последнего теплого денька я был полон надежд на то, что всё происходящее не случайно. Я рос, набирался сил. Слушал святой лягушачий хор, вперемешку с комариным соло, не долгим, но увлекательным и очень мелодичным. Когда расцвели кувшинки, я не желал ничего больше, это был пестрый и ароматный рай и я - его центр. Вокруг меня кипела жизнь, и я был частью этой жизни. Так было долго, во всяком случае, мне так показалось, и желать большего даже не приходило в голову.

Потом я просто уснул. Моё время закончилось. Моё счастливоё время камыша закончилось. Я умер. Без боли, жалости и слёз. Просто так и должно было быть. Я знал и не сопротивлялся. Ведь после… После что-то высокое, что-то большое, что-то разумное…

-Чертова метель! – выругался батюшка и тут же спохватившись, перекрестился.

Ванька, как всегда пьяный, лениво подгонял запряженных в телегу лошадей, прикрывая рукавом раскрасневшееся лицо от ледяного колючего ветра, который этой ночью взбесился не на шутку. Ему не было никакого дела, куда они едут с батюшкой и к кому, важно было другое, там всегда нальют и обогреют.

-Да и с собой шкалик бы. На обратном пути… Для согреву… - неожиданно для себя вслух сказал Ванька.

- Что ты сказал Иван? – поинтересовался батюшка, слегка высунув голову из поднятого воротника роскошной шубы.

- Подъезжаем, батюшка! – обернувшись в пол-оборота, прокричал Иван, не слышавший вообщем - то вопроса, но уловив вопросительный тон.

- Слава те Господи! – батюшка вновь перекрестился, от чего был похож на неуклюжего медведя, потому что был в толстой шубе, - околел уже совсем!

Наконец показались тяжелые резные ворота, и Иван остановил телегу. Извозчик ловко спрыгнул на снег и, слегка покачиваясь, направился помогать батюшке. Он долго примерялся, как бы лучше извлечь попа с телеги, но не придумал ничего лучшего, как просто протянуть руки, наивно полагая, что сможет поймать спрыгивающего батюшку в его медвежьей шубе. Отец Иоанн, тёзка извозчика, был не из робкого десятка, и, сначала перекрестившись, смело прыгнул в объятья Ваньки. Оба повалились на укатанный снег, и со стороны это было похоже то ли на пьяную драку, то ли на неведомое порождение лукавого.

В доме за тяжелыми воротами во всех окнах горел свет. Но сразу было видно, что свет этот совсем не уютный, не манящий. Он какой-то тревожный, дрожащий, отталкивающий. Из трубы валил серый дым и туманил звезды. Свет полной луны, только-только вставшей из-за леса напротив, заставлял блестеть и переливаться снежинки, которые кружились в воздухе, радуясь внезапно закончившейся метели. Два Ивана, один пьяный, другой трезвый и с огромным крестом на шее, отряхнулись и открыли калитку, которая была не заперта. Внутренний двор тоже был тревожен. Но не из-за того, что был покрыт растянутыми прямоугольниками пугающего света из окон дома. Просто он словно умер. Молчала собака, молчали животные в хлеву. Ни следа на свежевыпавшем снеге, ни шорохов по углам. «Как в гробу. – подумалось Ваньке».

Тезки не сговариваясь, поежились от холода и пугающей пустоты, как вдруг дверь дома скорбно скрипя, отворилась, и в проходе появился женский силуэт, закаленный деревенской работой.

- Здравствуй, дочь моя! – пробасил отец Иоанн

- Здоровеньки, Марусь! – промямлил Ванька.

- Ммм… мм… – промычала Марфа.

Мария была немая. С детства. Уж не знаю, за что так прогневался Господь на их семью, но случилось. Из четырнадцати детей она самая младшая. Едва достигнув совершеннолетия, похоронила не только мать и отца, но и двух старших братьев. Лукавый тем временем не унимался и спалил, злорадствуя, их маленький дом. Старшие братья и сестры в спешке разъехались по соседним деревушкам: кто свататься, кто на заработки… Мария же осталась. За еду ходила по дворам: кому коров пасти, кому за курами присмотреть. Родная деревня хоть и вымирала, но работа была. Так и прожила она до своих сорока четырех лет, лежа на лавке в чужих сенях и питаясь честно заработанной похлебкой. Неделя там, неделя тут… Так было до тех пор, пока не приехал Пал Палыч.

Это случилось два года назад. Пал Палыч приехал и поселился тихо, ни с кем не знакомился. Вещей с собой у него тоже не было, он пользовался только тем, что осталось от прежних хозяев. Для большого человека из города, как характеризовала Пал Палыча людская молва, он выглядел слишком убого и походил только лишь на душевнобольного. Марфа, придя к нему в дом, тут же осталась там на постоянную работу. Новый хозяин не только хорошо платил, но и отдал ей лучший уголок в доме. Они никогда не общались. Марфа, потому что не могла сделать этого чисто физически, а молчание Пал Палыча было практически священным, словно он дал обет. Единственное, что слышала Мария от него – невнятное и прерывистое бормотание во сне. Новый житель деревни породил множество домыслов и местных легенд. Седой, вечно не бритый мужчина шестидесяти лет, нелюдимый и странный, это все, что знали жители деревни о Пал Палыче. Правда же об этом человеке выяснилась только после его смерти. Из найденных документов, писем и ежедневника. Оказалось, что Пал Палыч, который прожил в деревни всего два года, в столице был действительно «большим человеком». Он был бизнесменом, работал в крупной нефтяной компании. И только Богу ведомо, что заставило успешного во всем человека бросить на закате жизни все, чем он владел, чтобы перебраться в деревенскую глушь и стать мрачным персонажем, которым пугали своих детей деревенские мамы.

Каждый день, ни свет, ни заря, он выходил из дома и забирался глубоко в лес, где проводил время до самого заката. С собой он брал лишь небольшую котомку с нехитрой едой и флягу воды. Несколько раз его видели на лесной тропинке, уже вечером, когда он возвращался, и свидетели, заикаясь, рассказывали подробности этой встречи. Пал Палыч шел, как- будто крался, низко пригнувшись к земле, одежда была мокрая насквозь и прилипала к телу, словно вторая кожа. Болотная тина покрывала его лицо и руки, а в спутанных седых волосах торчал скомканный камышовый пух.

Отец Иоанн прошел внутрь и перекрестился под впечатлением увиденного. Пал Палыч лежал на полу и явно не дышал. Под ним, толстым зеленым слоем находился ковер из камышовых листьев, а подушкой на этом смертном одре служили сложенные друг на друга камышовые же головки. Батюшка вопросительно посмотрел на Марию, но та прятала глаза и шмыгала носом.

Ваньку же, казалось, ничего не удивляло и он, с видом хозяина уже шарил по полкам и громоздкому буфету в поисках самогонки, дабы выпить за упокой беспокойной души.

Батюшка только лишь пожал плечами и начал свой обряд. Ванька, же, не найдя желаемого напитка, уселся за стол, продезинфицировал горячим дыханием алюминиевую кружку, что стояла неподалеку и, достав из рукава тулупа припрятанную чекушку, налил самогонку. Затем долго смотрел на дно, словно искал там смысл жизни, утер скупую философскую слезу и жадно проглотил спиртное. Марфа смотрела в одну точку, сквозь всех присутствующих, сквозь стены… Куда-то вдаль, наверное в самое сердце лесной чащи.

Обряд закончился. Иваны засобирались, а в воздухе висело глубокое молчание и резкий запах гнилого болота. Уже на пороге батюшка обернулся, хотел что-то сказать, но передумал. Марфа трясущимися руками передала Иоанну свернутый тетрадный листок и поспешила закрыть дверь.

- Ну что, трогаем, батюшка? – спросил Ванька, ловко забравшись на сани.

- Погоди, сейчас прочитаю, что тут накарябано. Покойный писал.

Батюшка развернул листок и, повернув его к лунному свету, прочел вслух написанное нервным и угловатым почерком:

«Я возвращаюсь в свой мир. Я снова стану собой. Счастье и покой. Покой и счастье.»

- Так значит… – задумчиво пробормотал батюшка.

- Что Вы сказали, простите? – спросил, обернувшись, Ванька.

- Трогай, говорю, трогай.