Жду новый пост

Серия «Вместе? Роман.»

-Я один раз полезла к сцене, - сказала мне Жека, когда мы ехали в переполненном пьяными панками и скинами транспорте в центр. – Мне кто-то врезал по челюсти, потом жевать было больно. Тебе какая из групп понравилась больше?
-Та, где пел этот длинный скинхед в очках. Остальные вокалисты просто что-то бубнили и мурлыкали в микрофон, их было совсем не слышно. Я бы не назвал это тяжелой музыкой. Исполнители компенсируют отсутствие напора однообразным шумом, а публика весела, не сколько от музыки, сколько от алкоголя и травы. Если бы не было допинга, все бы сидели с кислыми минами, как мы и скучали. Их проблема в том, что они пытаются играть, как некто и не хотят изобрести нечто новое, свое, сугубо субъективное.
Сидящий передо мной панк повернулся ко мне и не слишком дружелюбно на меня посмотрел, а потом вышел. Я в окно видел, как он со знанием дела блевал, воткнув два пальца в рот.
-Надеюсь, что это его стошнило не от моих занудных изречений, а от пива, в которое щедро добавили димедрола. А на счет музыки мне действительно кажется, что тяжесть не в ритме сверхзвуковой скорости, а в артистизме исполнителей. Даже у «Аквариума» некоторые композиции будут тяжелее, чем те, что я здесь услышал. Дать этим музыкантам акустические инструменты и заставь выступать на улице без всяких усилителей и это будет не напор, а просто шум.
-Да, действительно, они все в основном мальчики, у которых даже борода не растет, а они уже возомнили себя летовыми и менсонами. А Летов и на акустической гитаре играет так, что мороз по коже и без пива тянет поскакать. Слышал его альбом «Вершки и корешки»? Он же на акустической гитаре играет.
-У него и тексты песен то, что надо. Но, если бы не такие дилетанты, как эти, то он не был бы гением. На самом деле гениев создает масса дилетантов, с которыми их сравнивают. Честно признаться, лет пятнадцать назад, когда слышал в основном «Смоуки», «Битлз» и прочую землю в иллюминаторе, которую крутили по советскому радио, я наверное обалдел бы от того, что услышал только что и стал бы фанатом этих лёликов. Тогда для меня и Высоцкий был откровением. Да что далеко ходить! Пять лет назад я слушал «Кино» и «Арию» и считал это крутой музыкой. А теперь лишь изредка врубаю несколько композиций из всего советского легального рока. Одно время я вообще слушал только синтезированную классику, пока она меня не достала.
-А я об этой музыке практически не имею понятия. Слышала пару песен Цоя и Бутусова, так себе. На первой моей собственной касете был «Лайбах». Копия была сделана с десятой копии. Потом купила в магазине пинкфлойдовскую стенку. Потом мне достался первй альбом «Експлоитед» и так далее.
-«Пинк Флойд» я слушал с детства и с удовольствием слушаю сейчас, как Вагнера и Баха. К этой музыке я до сих пор не охладел, в отличии от основной массы русского рока. Думаю, что не разочаруюсь со временем и в ГрОбах. Все-таки он не просто антисоветчик, игравший модную тогда музыку, подражая западным аналогам.
-А вот и твой автобус идет! – сказала она, когда мы стояли на остановке в центре. – повезло тебе, а мне еще пол часа ждать. Поеду к своему другу, переночую в его ужасной квартире, до дома я уже не доберусь… Ладно, пока.
-С чего ты взяла, что я уеду и оставлю тебя тут посреди ночи? Я наверное не произвожу впечатления джентльмена, но не такой уж я и хам.
-Не дури, а то пешком придется идти!
-Наверное, я тебе совсем надоел, раз ты меня прогоняешь.
-Да нет, мне с тобой очень интересно, просто я не хочу, чтоб ты из-за меня мучился.
-Для меня часовая прогулка по ночному городу совсем не мучение, а небольшая и приятная разминка затекших от сидения и лежания на работе ног.
-Врешь ты всё! – она улыбалась. – А если мой автобус просто не приедет?
-Тогда пойдем до ужасной квартиры пешком. Я тебя с удовольствием провожу.
-Ну, это уж нет! Не люблю загружать других своими проблемами.
-А ты не допускаешь, что мне просто приятно пройтись по городу вместе с тобой?
-Давай мандарин съедим пополам, сейчас я почищу…
Я почувствовал, что просто обязан что-то сделать, но непонятный страх, будто стеклом отгородил меня от неё. В тот момент, я боялся сделать что-то неправильное, и сильно занервничал. Начал спрашивать себя, что я вообще здесь делаю, да чего она от меня ждет.  Она боязливо поднесла половину очищенного мандарина к моим губам. Я не менее боязливо открыл рот, думая о том, что со стороны, наверное, это выглядит глупо. Время потянулось мучительно медленно. Я ощутил желание поскорее уйти, или заполнить возникшую неловкую паузу. Я порывался что-то сказать, но в голову нахлынули размышления о том, чем все эти отношения могут закончиться. Мысли о будущем совершенно лишили меня чувства реальности. Подъехавший автобус увез Евгению, а я все стоял, созерцая окурки, разбросанные на платформе остановки.  Воображение нарисовало будущее, в котором я нашел приличную работу, адекватную зарплату. Снова съемная квартира, а может, купленная в кредит, в которой я живу вместе с ней. Нет, с ней этого быть не может, она не согласиться, потому что мы, хоть и пытаемся друг друга понять, но не любим друг друга. Во всяком случае, я ничего похожего на это, незнакомое для меня чувство не нашел в себе. Да, она мне нравится, но это не повод, для того, чтобы бежать на встречу к ней каждый день или постоянно звонить ей. Девица, ехавшая рядом с нами в трамвае с концерта, подошла ко мне, попросила сигарету, я рассеяно отдал ей початую пачку. Она взяла две сигареты и вернула мне пачку.
-Большое спасибо! У вас что-то случилось?
-Нет, ничего не случилось. Совсем ничего не случилось, потому грустно.
-Отсутствие новостей – это тоже хорошая новость.
-Полное отсутствие новостей после смерти, - мрачно проронил я и зашагал домой.
На ходу голова заработала активнее. Я внезапно поймал себя на том, что опять планирую начать совместную жизнь, с женщиной, к которой ничего не чувствую, лелея, при этом надежду, на то, что, на этот раз, все получится. По этой причине, я и испугался сделать что-то неправильно. Благодаря этой находке, мне стало очевидно мое желание устроить свою жизнь, согласно общественным стереотипам, не смотря на все свои размышления, аргументацию, протесты, бесчувственность, порождающую ложь. После  этого мне стало совсем неуютно наедине с самим собой, будто налгал человеку, которым мне доверился. С шага я перешел на бег, почувствовав, что замерз. Холод был не снаружи, он исходил от меня.
Чем она мне нравилась? Наверное, тем, что предполагаемое сожительство с ней мне виделось более удобным, чем с бывшей женой, чем с Катей. Когда я подал в газету объявление о желании с кем-то познакомиться, я, будто, пришел в магазин выбрать велосипед выбрать новый велосипед. При этом я смотрю на людей, как на вещи, осведомляюсь о том, насколько они мне могут быть полезны, удобны, во сколько денег они мне будут обходиться. Чувства? Какие чувства могут возникнуть при пользовании вещью? Если с ней нет никаких неприятностей, то её просто не замечаешь, как воздух, не ценишь. Если же она причиняет неудобства, то просто ищешь ей замену, мечтая от неё избавиться. Я спросил себя о том, стал бы я встречаться с Евгенией, если бы не все эти проекты обустройства личной жизни. Вспомнилось, как я себя горячо убеждал в том, что общение с ней совсем не утомительно, в отличии от общения с Катей или Верой. Зачем мне себя убеждать подобными сравнениями, если бы я, действительно, что-то чувствовал? Да, вряд ли я бы начал о чем-то думать, что-то взвешивать, прикидывать, калькулировать.
В тот момент мне показалось, что я инвалид. Что толку в способности ходить, говорить, видеть, обладать, какими-то ценностями, респектабельной работой, здоровым телом, если не можешь ничего почувствовать? Что толку быть заваленным деликатесами, если ты не способен их переваривать? Есть ли смысл в жизни, если нет в ней того, за что готов с ней расстаться без всяких расчетов и раздумий?
Моя последняя встреча с Евгенией произошла в морозный день в конце февраля. Во влажном воздухе двадцатиградусный мороз был просто невыносим, а моя подруга забыла одеть шапку , потому её уши сворачивались в трубочку. И я не предложил её свою. У неё были длинные и густые волосы и теплые рукавицы на руках, она могла долго идти, держась за уши руками. У меня же голова была начисто выбрита по бокам, не было рукавиц. Мы добежали до квартиры её друга, у которого она одолжила шапку.
-Теперь куда пойдем? – весело спросила она. – Теперь я могу ходить по улице хоть двенадцать часов подряд.
-Я бы хотел пойти в Африку, где тепло.
-До Африки мы до понедельника дойти и вернуться обратно не успеем, но можем зайти, в ближайшее кафе. Как тебе такая идея?
-Только на этот раз я тебя угощаю! У меня недавно была зарплата. Я за прошлый месяц умудрился отсидеть на лавочке сто восемьдесят часов. Я делаю вид, что работаю, а они делают вид, что платят мне. Не смотря на торжество демократии, производственные отношения не изменились. Я, наконец-то, понял, что лучше работать крупных предприятиях, чем в карликовых фирмах, где бездействие одного работника очевидно и у начальника есть возможность за всеми уследить. Там и рабочие следят друг за другом. В общем, у меня началась гигантомания. Теперь я знаю, чего хочу! Я хочу устроиться крановщиком на большой завод. Теперь я не буду соглашаться на первую подвернувшуюся работу.
-Это хорошо, что ты начал привередничать в плане рабочего места и специальности. Осталось еще начать привередничать относительно выбора страны, в которой ты живешь. Я уже решила, что территория бывшего социалистического лагеря, меня недостойна. В этом году кончается моя учеба, но засесть за комп в каком-то офисе и имитировать бурную деятельность меня чего-то не тянет.
-Я почему-то еще не перестал надеяться на то, что могу и в родном городе найти человеческое рабочее место под бетонным потолком цеха. Мне кажется, что, если у человека проблемы на родине, то на чужбине их будет еще больше. На родине можно большего добиться, есть хоть ничтожный шанс стать творческим деятелем…
Я вдруг представил, как глупо выгляжу на фоне своих дилетантских рисунков, стихов и рассказов с надеждой на успех. Я вдруг увидел себя пенсионером, отработавшим половину жизни на одном кране, выброшенным на свалку вместе с ним. Но я поспешил отмахнуться от этих видений и заставил себя надеяться на что-то лучше, однако представить, чтобы люди употребляли плоды моих усилий со страниц газет и журналов у меня не получалось. Да и о чем я могу написать, если буду торчать на кране? Можно сменить тысячу рабочих мест, на которых я чувствую себя, как инородное тело, но всегда сталкиваться с одной и той же проблемой. Проблемой того, что инициатива наказуема, что нельзя перевыполнять норму, а надо имитировать и качать права, громче кричать о своей добросовестности и стучать на товарищей. Может быть, там, на Западе, всё обстоит иначе. Я не знаю, хотя и уверен в том, что там платят больше, но выше цены. Меня просто тянуло на Запад, но я боялся, ужасно боялся, что тот, незнакомый мир, своими проявлениями, разрушит мое красочное представление о нем. Родной город мне тогда еще не надоел до такой степени, чтоб бежать из него без оглядки, и я не ленился обосновывать свое нежелание.
Когда мы выпили по большой кружке чая, не из пакетиков, я сказал, что сегодня в концертном зале неподалеку проверяет билеты мой бывший коллега. Он может нас без проблем пропустить бесплатно.
-А кто там сегодня выступает?
-Без понятия. Можно позвонить и узнать. Иногда там выступает Аквариум и Бутусов, но в основном поп всякий, потому я и не очень хочу туда идти, но, если ты хочешь, то можем пойти.
-Можно сходить, не развалимся, если пройдем лишний километр.
Зайдя в просторное фойе, мы сдали верхнюю одежду в гардероб, подошли к дверям, в которых работал Саня.
-Садитесь куда хотите, - радушно пригласил он нас внутрь. - Сегодня зал полупустой, только до начала концерта, посидите в заднем ряду, а потом идите хоть в первый. Сегодня эти куплетисты-бандуристы, как их? Не помню. Один с гитарой, другой с гармошкой. Короче согреетесь хотя бы.
К моему удивлению она смеялась над незатейливыми куплетами, а я сидел с кислой миной и думал. Думал я всякую ерунду. Я привел её слушать эту не приятную мне музыку, и мне почему-то стыдно за себя, будто это я лично стою с гитарой и пою эти частушки, которые меня раздражают. Она кивнула в сторону мужика, который сидел неподалеку, одев очки в толстой роговой оправе, он читал книгу в полумраке.
-Их так часто показывают по ящику, что придя на их концерт, он почувствовал себя дома и машинально взялся читать. Я вообще не понимаю, зачем люди приходят на их концерты, если их крутят по всем каналам круглые сутки.
-А я их в первый раз вижу. Мне нравится, правда. Я просто телевизор совсем не смотрю.
-Я тоже телевизор не смотрю, но мой папа очень любит этих юмористов, настолько, что я их возненавидел потому, что я их не слышу дома только в наушниках, а от них у меня болят уши.
-Через час пойдем, у меня последний автобус, надо успеть…
Подходя к остановке, я развеселился вместе с ней, забыл о своих давешних размышлениях, своем нечестном отношении к ней.  Она захотела дружески похлопать меня по спине, а я неосознанно отскочил в сторону, будто она меня огрела по спине оглоблей. Она растерянно смотрела на меня и говорила, что не хотела меня расстроить или обидеть. Я засмущался, попросил прощения, сказал, что мне почудилось будто это не она, а кто-то другой схватил меня за плечо. Снова неловкое молчание в ожидании опаздывавшего автобуса. Снова мысли о том, что я обманываю себя, и её. У меня нет необоримого желания обнять её, взять за руку, поцеловать, потому, будет гнусно, продолжать делать ей комплименты, встречаться с ней. Потом от неё пришло такое же, как всегда короткое сообщение, о том, что все было прекрасно, и она даже запомнила пару частушек с концерта. Я так же вежливо, ответил ей, что доволен тем, как провел время, изъявил желание встретиться еще раз, хотя тут же разозлился на себя за это. Потом она написала мне сообщение, о том, что уезжает странствовать автостопом по Европе. Я же ответил, что мне очень жаль, что я не могу последовать за ней по причине скудных познаний в латышском, для того, чтобы сдать на гражданство. Она сразу предупредила, что телефон оставляет дома, и не знает, когда вернется, и вернется ли вообще.

Глава последняя. Плоды дилетантства.

На работе задержали зарплату и в лютый мороз меня перевели на стапель, где по состыкованным блокам судна муравьями ползало множество грязных замерзающих человечков. Две недели я стучал зубами от холода внутри задымленного сварочным дымом резервуара и изредка пытался чистить металлические брызги со сварочных швов. Меня бы вряд ли перевели на стапель, если бы я в один из дней, одурев от скуки, не навалился на работу с таким остервенением, что выполнил трехдневную норму. Глядя с палубы на багровый закат я решил первого марта уволиться с этой работы и сказал об этом вслух. Товарищ по несчастью спросил, куда я направлюсь.
-Хрен его знает, - задумчиво ответил я. – Лучше подохнуть с голоду или ходить за супом к кришнаитам, чем мерзнуть тут за дарма. У меня уже второй день температура. Еле встал сегодня, в сейчас подумал, что мой злейший враг – это я сам.
-Не, я сначала новую работу найду, мистер Холмс, а потом уже отсюда срыгну. Когда потеплеет, стройки начнутся. Я март тут еще досижу.
-Конечно, тебе маленькую машинку дали, она весит сто грамм, вот ты и терпишь, а мне эту пятикилограммовую с чашкообразным камнем, да еще и потолок сказали шлифовать, а рядом еще сварщик работает. Так что дышать нечем. Для хохлов и болгар это может и большие деньги, а я с такой зарплатой только в долги залезаю.
-Так ты хотя бы до середины марта доработай, зарплаты дождись и тогда на лыжи вставай.
-Да ну их! Потом за март денег до середины апреля ждать. Первого меня уже здесь не будет. Лучше потратить время на поиски нормального места, чем сидеть в этой дыре и ждать, пока оно само тебя найдет. Не место ищет человека, а наоборот, и с этим ничего не поделаешь.
Жизнь подтвердила справедливость моих слов. Уволившись с судостроительного завода, я за десть дней нашел вполне приличную работу по специальности на комбинате железобетонных конструкций и рьяно взялся за работу. Работал иногда по пятнадцать часов и по выходным. Ездить туда надо было через весь город. На дрогу уходило по два часа в одну сторону, но я чувствовал свою необходимость на том месте, работа была мне интересна потому, что я узнавал много нового и мог проявлять инициативу.
Короткие сообщения от Евгении приходили все реже. Я вежливо ей отвечал, иногда предлагал встретиться, но она отнекивалась, писала, что у неё нет времени. Времени не было и у меня. Хотя, если быть честным, то можно сказать, что и у меня и у неё не было желания, мы не знали, чем заняться вместе и похоже, что были не интересны друг другу. Я рисовал и писал, пытаясь совершенствоваться, злился на себя из-за того, что ничего не получалось
Закрепившись за полгода на новом рабочем месте, я впервые за всё время своего трудового стажа начал болеть не на работе, а дома и получать за это денежную компенсацию. Не то чтобы я подло симулировал, просто использовал появившуюся возможность. Ранее мне и в голову не приходило, не выйти на работу, если заболела спина, расстроился желудок или поднялась температура. Убежденный в том, что кровать – гнездо болезней, я употреблял медикаменты и шел на работу, стиснув зубы. На работе мне было легче перенести болезнь, ибо работа отвлекала меня от страданий. Тогда же я начал использовать свои болезни ради того, чтобы больше времени уделять творчеству. Приобретя диктофон, я, помимо рисования, я делал нечто отдаленно напоминавшее авторские радиопередачи.
Чем больше я рисовал, тем меньше был доволен тем, что получалось, хотя все знакомые говорили, что у меня неплохо получается таким тоном, каким Катина мама хвалила её рисунки. Возникла потребность в том, чтобы кто-то, кто хоть немного разбирается в изобразительном искусстве. Подтвердил мои подозрения в том, что в подобном духе продолжать не стоит. Я даже был готов выслушать какие-то советы.
И тут я вспомнил про подругу Кати Тоню. От неё я что-то слышал о любительских издательствах. Потому я разыскал Катю и предложил ей встретиться. Было уже тепло, сухо и светло, на деревьях зеленели листья. Катя предложила зайти в пивную, я вяло согласился и, зайдя в заведение, сразу уселся за столик в углу. Катя взяла две кружки пива и пластиковую тарелку с гренками из черного хлеба.
-Ну вот, - радостно сказала она. – Наконец-то я тебя угощу…
-К сожалению, тебе не удастся этого сделать. Я, как раньше, не употребляю алкоголь и сейчас болею желудком.
-Но я слышала, что сухарики нужно есть людям, у которых проблемы с желудком.
-Это гренки, а не сухарики.
-Так зачем я тебе понадобилась?
-Почему сразу «понадобилась»?
-Это, конечно, очень мило, если ты вызвал меня просто для того, чтобы спросить, как у меня дела, но я в это не могу поверить.
-Ого! Да ты, я вижу, сильно поумнела без меня! Наверное, куда-то торопишься, и потому общение с тобой стало приемлемым для меня. Так что давай будем соблюдать эти идиотские правила приличий, и узнаем друг у друга, как дела.
-Хорошо. После того, как мы расстались, я попала в психиатрическую больницу, а потом к одному уважаемому целителю, который избавил меня от моих психологических зажимов. Я познакомилась по переписке со своим теперешним мужем, он тогда сидел. Теперь живу у него и мы очень счастливы. Работаю официанткой в одном чудном ресторанчике и помогаю одному очень талантливому художнику-дизайнеру.
-Вот видишь, как все хорошо устроилось. А ты еще не хотела расставаться. Если бы мы с тобой не расстались, всё бы получилось совсем иначе и наверняка не так хорошо. А я сменил много рабочих мест, пока не нашел теперешнюю работу по специальности. Но всё это не так важно. Дело в том, что за это время я нарисовал вот эту кучу идиотизма и теперь не знаю, куда её деть. Скорее всего, это следует выкинуть, но может она кому-то и понадобиться.
-Ты рисуешь! – воскликнула она, перелистывая рисунки. – Это прекрасно!
-Не надо меня хвалить, как дебильного ребенка! Лучше помоги мне найти твою подругу. Она говорила, что есть в нашем городе любительские издательства, которых этот ужас может быть заинтересует. А еще, может, она скажет мне, стоит ли мне этим заниматься далее.
-Хорошо. Я дам ей твой номер телефона, она тебе позвонит. Хотя я с ней почти не общаюсь, у меня теперь семья. Ты зря говоришь, что это ужас. У тебя талант, хотя не хватает жизни.
-Мне нужно, чтобы мне хотя бы указали, что в них не так.
Через неделю я встретился с Тоней. Она сказала, что очень занята, но может уделить мне немного времени, пока будет обедать. Обедала она в дорогом заведении блинами с икрой. Мне казалось, что будет неприличным сидеть в ресторане, ничего не заказав. При этом мне было жаль денег, растраченных на чай. Она попыталась читать, одно стихотворение, потом, быстро перелистнув сразу несколько страниц, начала читать другое, но после нескольких строчек, поставила мне диагноз.
-Видишь ли, мне и большинству тех, кто имеет хоть малейшее понятие о рисовании это просто непонятно и потому не интересно. Это всё равно, что рассказ, написанный на непонятном языке. В рисовании есть определенные понятия, основы, правила, которые ты не соблюдаешь. Художники видят этот мир иначе, чем простые люди. Лучше бы ты рисовал примитивнее, проще условнее, не выписывал множество мелких деталей с такой тщательностью, тогда бы твое дилетантство было не так очевидно. К тому же ты понятия не имеешь о композиции. Ты тупо заполняешь весь лист…
-Но Брейгель…
-Чтобы понять его творчество, нужно хоть немного понять, что такое изобразительное искусство вообще.
-А как же самобытность!
-Самобытность? Чтобы выразить свою точку зрения, нужно хотя бы научиться говорить.
-Может быть, кому-то пригодятся идеи, которые я пытался выразить…
-Идеи? Ты имеешь в виду сюжеты? Видишь ли, для художников главное не что нарисовано, а как нарисовано. Сюжет важен в литературе. Литературность в рисовании, в живописи не очень приветствуется. Хороший художник может увидеть целый мир в яблоке и рисовать его сто часов. Для него куда важнее отношения цветов, изгибы линий, свет и тень, с помощью которых, он изображает рельеф поверхности…
-Это, как Сезанн рисовал овощи, пока они не сгнивали?
-Ну вот, ты даже читал об этом, но так и не понял. Вообще-то, понимать и делать – разные вещи. Если у тебя есть желание продолжать рисовать, то тебе необходимо хотя бы год позаниматься по вечерам у какого-нибудь хорошего мастера. Все это никуда не годится. Про стихи ничего не буду говорить, у меня нет времени их читать, но можешь отправить их в издательство «Снежный ком». Это некоммерческое издание раз в год выпускающее брошюрку в сто страниц со стихами начинающих авторов. Их адреса в интернете я не помню, но ты поищи через поисковик, или купи их выпуск. Сходи, потусуйся с ними, может они и согласятся что-то напечатать. Твоя беда в том, что ты ни с кем не общаешься из богемы. Хотя, тусоваться с этими малолетками возомнившими себя гениальными поэтами довольно скучно, но, во всяком случае, лучше, чем с грузчиками…
-Но и среди грузчиков есть интересные люди! – возмутился я. Была задета моя пролетарская гордость. – Хотя мне в последнее время вообще не хочется ни с кем общаться и одному, как-то лучше. Дело в том, что большинство деятелей искусства далеки от основной массы народа, и потому их творчество понятно только людям из их круга общения.
-Твое творчество понятно только тебе, а пролетарии вообще не хотят никакого искусства, не все, конечно, есть исключения, вроде тебя, но основная масса. Ты сам это прекрасно знаешь.
-Можешь мне порекомендовать какие-нибудь курсы рисования?
-Были какие-то курсы для поступления в академию. Для тебя будет проще взять рекламную газету. Там, наверняка, будет пара, интересующих тебя, предложения. Не расстраивайся по поводу своих рисунков, у тебя есть главное – желание что-то создавать и ты готов учиться. Просто ничего не бывает сразу. Гениями не просыпаются, ими становятся в результате долгого и упорного труда. Читал про Родена?
-Читал. Читал еще «Луна и грош» Моэма.
-На самом деле все было не совсем так, как в этой книге. Гоген достаточно долго учился у хороших мастеров, и долгое время совмещал биржу и свое творчество.
-Я думал, что жизнь интересна, а она оказалась еще более интересной.
Я тут же пошел в магазин и приобрел сборник стихотворений, который выбросил, не дочитав, до конца. Мне стало совершенно ясно, что ни я, ни эти молодые зазнайки не имеют понятия о поэзии. Я был счастлив, что не так много людей увидело мои поползновения, и я могу их выкинуть, а еще лучше оставить лежать в столе, как напоминание о том, что ничего не бывает просто так, всего достигают потом и кровью.
В итоге я всё-таки оказался на курсах рисования и получил представление о том, что такое рисунок. Катя родила ребенка от невысокого угрюмого парня, с которым она часто ругается, стоя на улице…

Я еще долго бродил по морозной и слякотной сырости города, мысли путались в голове. Я рассказывал сам себе истории из моего предполагаемого будущего, в котором я видел себя бездельником, который скромно живет себе в избушке и имеет на счету столько денег, чтобы не думать о них всю оставшуюся жизнь. Однако, мысль о том, что покой, это верная гибель для меня разрушала песчаные замки моих фантазий. «Нам нужно то, чего не знаем мы. / Что ж знаем мы, того для нас не надо!». Случайно всплыли строки из «Фауста» в моей голове. Сумма на счету швейцарского банка заманчиво выглядит для меня, ибо я просто не имею понятия о скуке праздной жизни. Семь лет, после училища и школы я работал без отпуска и не был предоставлен сам себе больше, чем на семь дней. На тот момент я ни разу не был в отпуске. Получая одно время, довольно приличные деньги, я их терял, пропивал, одалживал, содержал женщин, которые были мне противны. В тот момент, я еще не осознавал, что не знаю, что делать со свободным от работы временем.
В ту ночь я, действительно, долго не мог заснуть. Около полуночи я получил от своей новой знакомой СМС, в котором она сообщала мне, что я ей очень понравился, и она прекрасно провела со мной время. Почти до утра я думал о том, как дальше выстраивать с ней отношения, что я могу ей предложить, кроме разговоров в кафе? Может быть, еще смогу пригласить её в кинотеатр, на концерт, в музей, экскурсию после получки. Я не мог просто общаться с ней и получать от этого удовольствие, я строил планы на будущее, хотя и не хотел этого делать.
Утром с больной от недосыпания головой я позвонил на судостроительный завод и договорился с каким-то начальником о встрече возле проходной. И через час мерз, набирая его номер несколько раз, но в трубке слышались только гудки. Наконец, ко мне подошел мужик в ушанке из кроличьего меха, и короткой куртке, подчеркивающей его объемное брюхо. Он оглядел мой кожаный наряд, спросил, не Евгений ли я, и изложил мне свои предложения.
-Значит так, мне нужен турбинщик для очистки швов от брызг и шлака. Работа будет на улице, так что тебе понадобиться теплая спецодежда. Кстати, не советую одевать на работу дорогие вещи. В раздевалке у нас шкафчиков нет, потому воруют. Оплата – один евро за час. Работа начинается в восемь, но у проходной надо быть в семь, пока до раздевалки дойдешь, переоденешься. В полвосьмого разводка. Обед с двенадцати до часу. С полчетвертого до пяти кофе тайм. В семь часов конец рабочего дня, но иногда надо остаться еще на два часа. Субботы у нас рабочие, воскресенья выходные, но мы стараемся работать и по воскресеньям. Чем больше часов, тем больше денег. Если надо, то могу тебя и официально устроить, но только будешь получать минимальную зарплату.
По субботам я работать заранее отказался, сказав, что соблюдаю шабат. Начальник был удивлен тем, что я не рвусь заработать больше денег. Мне повезло в том, что полтора месяца меня отправляли не на стапель, а в цех, где я должен был зачищать детали, которые вырезали газорезчики. Они особо не усердствовали, потому я, в общей сложности, работал по два часа в день. Остальное же рабочее время я читал Ницше и Платона, сидя на лавочке рядом с остальной бригадой. Было холодно и, я бывал искренне рад, когда они делали заготовок больше обычного. Без работы время тянулось ужасно медленно. На обед мы обычно уходили минут на сорок раньше, а возвращались на час позже. Я съедал пару бутербродов за десть минут в раздевалке, после чего ложился на пол возле теплой батареи и проваливался в тревожную дрему. Те, кто уже давно работал на этом заводе, лезли в сушилку, где воняло несвежими носками, но было жарко, как в бане. Кто-то спал сидя на столе, кто-то на лавках, а некоторые валились на пол в душевых. Через час смена гардеробщицы заканчивалась, и она пронзительно звонким визгом будила храпящих, разомлевших в тепле, чумазых людей одетых в рваную прожженную одежду. Пара тысяч людей тоскливо поглядывала на часы, ожидая конца рабочего дня. Некоторые срывались на час раньше положенного и бежали к раздевалке, воровато оглядываясь, прячась куда попало, видя на горизонте белую каску мастера. Ходил еще по заводу мастер по технике безопасности, который штрафовал за то, что рабочие несли каски в руках, а не на голове. Нахлобучить каску на теплую шапку, было трудно, и почти каждый обитатель верфи почему-то считал унизительным работать в каске, которая то и дело сваливалась с головы вместе с шапкой. Я носил ватные штаны и телогрейку, поверх парадной одежды, чтоб её не украли в раздевалке. Я ненавидел свой будильник, ненавидел автобусы, битком набитые рабочим мясом, которое дремало и зевало стоя и сидя, молча сжимали друг другу ладони, иногда говорило о зарплате, погоде и предстоящей работе. Восходящее Солнце освещало силуэты заводских корпусов и свисавшие с неба тучи. Навстречу восходящему светилу бесформенной толпой, дворами напрямик, и по дороге вдоль забора двигалось по белой простыне утоптанного снега множество безликих черных точек. Эти точки были люди идущие работать за деньги, вернее даже не работать, а отсиживать часы на своем рабочем месте, саботируя приказы мастера по мере своих возможностей. Одной из этих черных точек на белом снегу был я, одной точкой из многих сотен которые протискивались сквозь горловину проходной, предъявляя пропуск.
Отсидев первую неделю на судостроительном заводе, отлежав всю субботу дома, в воскресенье я созвонился со своей новой знакомой и предложил встретиться в недешевом баре, оформленном в американском стиле. Там к стойке были пригвождены автомобильные номера из разных штатов Северной Америки, на стенах были обои изображавшие пейзаж американской пустыни на мексиканской границе. На подоконниках были ковбойские шляпы, седла и уздечки. Мне это заведение нравилось тем, что там подавали чай не из пакетиков и в больших чашках. В ожидании своей тезки я смотрел на пустыню и вспоминал книги Кастанеды. Рядом с чашкой чая лежала папка с моими рисунками и стихами. Я не заметил, как она вошла и сама взяла себе чая. Это меня раздосадовало потому, что я непременно хотел её чем-то угостить. Поздоровавшись с ней, я подал ей папку со своими потугами на творчество, подошел к стойке и купил самое дорогое пирожное.
-Любишь сладкое? – лукаво спросила она.
-Нет, это я тебе купил. Хочу сделать тебе приятное.
-Я с детства не люблю сладости и мороженое, даже чай пью без сахара.
-Прямо, как я. В детстве мой дед, который помешан на сладком насильно кормил меня конфетами и шоколадом, от которого меня просто тошнило. В то время, когда нормальные дети шли по улице, поедая мороженное, я ел квашеную капусту и соленые огурцы, а еще я ужасно любил щавель и кислые ягоды. Впрочем, мои вкусы изменились после двух лет прожитых с моей первой женой. Тогда я начал есть всё, что попадало под руку. Я стал часто употреблять шоколад потому, что он быстро и эффективно утоляет голод грызущий желудок.
-Вот этот рисунок мне нравиться больше всех! Стихотворение тоже замечательное. Я терпеть не могу свободу, которая сделана ин ЮЭСЭЙ! Правда, я это только чувствую, но не могу выразить словами, а у тебя прекрасно получилось.
-Я тоже так думал, пока подбирал, группировал и рифмовал эти слова, но уже теперь вижу, что это всё слишком поверхностно. Не стоит смотреть на Америку только глазами Задорнова. В конце концов, не все американцы жирные и тупые патриоты. Среди них есть и великие писатели вроде Джека Лондона, есть люди, которые выражают свой протест против внешней политики своей родины. И не так уж и глупо любить свою родину за приобретенный на распродаже телевизор с пультом управления. Во всяком случае, умнее, чем, как Корчагин вкалывать бесплатно на благо жирных партийных аппаратчиков. Россия и Штаты на самом деле друг друга стоят. Почему-то до сих пор принято считать, что СССР освобождал, а национал-социалистическая Германия захватывала. По своей сути любое государство, это банальный рэкет и крыша. Государственники от уголовников отличаются только масштабом . Христианство из секты стало религией только потому, что одурачило не сотню простаков, а половину человечества. Если обманешь сотню, то ты мошенник и шарлатан, но если ты обманул сотню тысяч, то ты уже вождь, отец народа, святой. Если ты украл пенсию какой-то бабушки, то ты преступник, но если ты украл сбережения миллионов старушек, проведя денежную реформу, то ты уважаемый олигарх, но, если при этом, не поделился, с кем следовало бы, поделиться, то у тебя есть шанс стать диссидентом, иммигрировавшим на Запад. Геринг был прав в том, что обвинения, предъявленные националистически настроенным социалистам, можно предъявить любому государству их вина состоит только в том, что они проиграли войну. Американцы переиграли совков в своем лицемерии и потому СССР развалился. Фашисты же были совсем откровенны и потому первыми проиграли свою войну. Лицемерие – главное качество политика и в итоге победит государство, политики которого, самые лицемерные…
-А почему бы тебе просто не написать всё, что ты сейчас говоришь, как есть, без рифмовки и этих сложных оборотов речи? Было бы понятнее…
-Да, знаю, я часто теряю смысл, подбирая созвучные слова, но я только учусь, тренируюсь, совершаю ошибки, это лучше, чем вообще ничего не делать. Всё равно то, что я делаю, никогда не дойдет до публики, ибо я не пропагандирую государственную систему ценностей и не ставлю перед собой цель стать известным и зарабатывать на этом деньги. Я бы с удовольствием пошел учиться на поэта и писателя, но этому нельзя научить, этому можно только научиться.
-Почему? Есть же историко-философский факультет, есть филологический, есть журналистика…
-Но очень мало хороших писателей учились по этой части и очень мало, учившихся стали хорошими писателями.
-Кстати, а ты где учился?
-Я учился в ПТУ на автокрановщика, там учились будущие уголовники, многих из них я видел в криминальной хронике. Лишь единицы из сотен стали крановщиками, десятки стали водителями, многие стали продавцами, некоторые разнорабочими, мясниками, а я недоделанным, кухонным философом, который часто меняет одну грязную работу на другую, думая при этом о самоубийстве, мечтающий, сидя на унитазе, лежа на диване. Это все я к тому, что на постсоветском пространстве система образования никуда не годится. Да еще и эти понятия о престиже. Одна моя бывшая коллега, работавшая менеджером ненавидела общаться с незнакомыми людьми, решать какие-то вопросы, нести ответственность. Зато она просто визжала от удовольствия, когда пришла помочь мне в мастерской, и я дал ей самую нудную работу. Она сказала, что была бы счастлива до пенсии состыковывать пластиковые детали, ни о чем не думая. Её жизнь превратилась в мучения потому, что в обществе считается, что менеджер – круто, а сборщик – дерьмо. В результате прирожденный плотник рыдает в президентском кресле, а прирожденный лидер спивается, работая грузчиком в овощном магазине.
-А почему ты пошел учиться на крановщика?
-Когда я окончил девятый класс, моя мама не работала, а папа приносил жалкие гроши. Рос долг за квартиру, из которой нас могли выкинуть на улицу. С тех пор я возненавидел куриный суп с вермишелью и куриное мясо вообще, которым мы тогда только и питались. Мы с сестрой ходили в чужих обносках. Я видел, что моя мама – экономист и папа – художник не могут заработать себе на пропитание. Да и многие инженеры в то время разгружали вагоны с углем, а профессора торговали трусами в подземных переходах. В то же время я видел, что сварщики, водители, токари зарабатывают приличные по тем временам деньги и им легче найти работу. Я хотел, как можно быстрее вылезти из чужих обносков и слезть с родительской шеи, на которой сидеть было страшно. Я отдал документы в ближайшее от дома училище, чтобы через три года начать зарабатывать стабильную зарплату, а не перебиваться случайными заработками, как мой отец. В то время я просто презирал работников умственного труда, кичащихся своим высшим образованием и работающих уборщиками. Еще я начитался лживой советской литературы и уверовал в прогрессивность пролетариата. Поработав с пролетариями, побывав в их шкуре я, конечно, понял, что это в большинстве своем бессловесная и бездумная, пьяная скотина, которая не то, что революцию не может сделать, а даже заработанные деньги у начальника потребовать боится. Почитав более серьезную историческую литературу, я убедился в том, что революции делал кто угодно, но только не рабочие, которые были только орудием…
-Так, если ты всё это понял, то почему не бросил работу и не пошел учиться?
-Разочаровавшись в пролетариях, я, как раньше, недолюбливал нищих людей, называвших себя интеллигентами, и не перестал питать классовую ненависть к предпринимателям.
-А творческие люди?
-Быть нищим Гогеном мне тогда не очень хотелось, да и мужества творить у меня тогда еще не было, я решил пойти по более простому пути и решил удовольствоваться участью отца среднестатистического семейства. Два года мучился с сумасшедшей хабалкой, и нажил на свою голову алименты. После развода некоторое время посещал разные курсы, искал работу, которая бы мне нравилась. Еще раз попытался найти удовлетворение в семейной жизни, решив, что с первой женой мне просто не повезло. Не повезло и со второй и в добавок я еще и разочаровался в семейной жизни вообще и тут еще и навалились финансовые проблемы… Я уже не в том возрасте, чтоб жить за счет родителей и учиться. Алименты еще надо платить…
Она ничего не сказала, просто посмотрела мне в глаза. Я понял, что занимаюсь самооправданием, поиском отговорок, чтобы дальше рисовать на уровне десятилетнего ребенка и писать стихи достойные первоклассника, надеясь на чудо, на то, что вдруг мое говно окажется гениальным, что я, как и Катя, делаю свои кляксы, только трачу на них немного больше сил и времени. Я тут же воспротивился этим мыслям, откинул их прочь.
-Я, наверное, наговорил чепухи сейчас, тебе было неинтересно это слушать, и ты после этого не захочешь больше меня видеть. Но лучше уж сразу, чем потом. Зачем притворяться, прятать недостатки, которые потом всё равно вылезут наружу…
Я понял, что опять несу чушь, говорю «потом», будто собираюсь начать с ней семейную жизнь. Я на всех женщин смотрю, как на будущих жен, даже не на любовниц, а именно на жен и притом на нелюбимых.
-Да нет, мне было интересно тебя слушать, хотя мне тяжело тебя понять, у меня всё только начинается. Я не читала советской литературы, не пытаюсь, стать пролетарием, не презираю людей за бедность, не ненавижу за богатство. Я учусь в университете просто, потому, что мне интересно. Я хочу научиться играть на гитаре, путешествовать автостопом и жить тем, что подадут за игру на улице.
-Сейчас я тоже хочу путешествовать на велосипеде, играть на улицах, а зимой писать книги и учиться тому, что мне интересно, но мне пришлось пройти через многое, чтобы это понять, а тебе всё сразу ясно. Может быть, вместе пойдем на курсы игры на гитаре?
-У меня сейчас с деньгами туго. Купила себе шинель и новые сапоги и приходится поститься.
-У меня тоже нет денег и времени тоже. Ухожу на работу в шесть утра, а возвращаюсь только полдевятого. Поем и уже в сон клонит. Платят хуже, чем на плантациях в странах третьего мира…
-Это на судостроительном заводе? Один мой знакомый говорил, что там у многих проблемы с алкоголем.
-На моем участке нет. Кофей пьют и курят ультра легкие сигареты одну за другой, да по сто раз рассказывают одни и те же пошленькие, выдуманные истории и сальные анекдоты, от которых меня тошнит. Самое мучительное, для меня, на этом месте – бездействие. Я в основном сижу и мерзну, отсчитывая часы до конца рабочего дня. Уж лучше делать хоть что-то. Никогда бы не смог работать охранником или библиотекарем. Нет ничего ужасней, чем работать на тридцать процентов своих возможностей. От безделья я больше устаю, чем от тяжелой работы.
-В первый раз вижу человека, который жалуется на то, что его работа недостаточно тяжела. Мои знакомые наоборот радуются, когда находят работу сторожа или продавца в магазине, где нет покупателей.
-Во-первых, на такой работе теряешь драгоценное время за какие-то гроши. Во-вторых, мышцы атрофируются, да и мозги тоже. Да и жаловаться мне особо не на кого, кроме себя. Дело в том, что я один в бескрайней вселенной, а этот мир только плод моего больного воображения, сон, который приснился мне со скуки и мне страшно в этом кошмарном сне…
-Ты хочешь сказать, что я часть твоего кошмарного сна? Интересно…
-Нет, ты выпадаешь из этого кошмара, ты ему противоречишь и потому кажешься мне нереальной. Ты очень не похожа на всех людей, с которыми я ранее общался. Луч света в темном царстве, хотя это, наверное, пошло звучит.
-Но в мире есть много добрых и интересных людей! Мир не такой уж мрачный, каким ты его себе представляешь.
-Я с ними не сидел за одним столом, не пил чай и не беседовал.
-У тебя еще всё впереди. Я думаю, что ты когда-нибудь встретишь тех, людей, которые тебе понравятся…
Мысли о том, что этот вечер в приятной компании и приличном заведении, скоро должен закончиться, портили мне удовольствие. Мой разум судорожно придумывал способы продлить это мгновение своей жизни. Но мне было абсолютно ясно, что я ничего не могу для этого сделать. Ей не нужны моя рука и сердце, не нужен секс и совместный быт, не нужны жертвы. Она вольная птица, которая зачахнет в съемной квартире. Она делает не то, чего от неё требуют общественные нормы, а то, что хочет. Именно этим она мне и нравится. Ни ей, ни мне не хочется создавать семью, ячейку общества и дать обществу послушное и управляемое поколение. Но я почему-то думал, что должен ей что-то предложить, хотя и не знал что. Я искал смысл в наших встречах, пытался строить какие-то надежды. Я чего-то ждал и не подозревал, что оно уже пришло.
-Ты не хочешь отправиться со мной в путешествие на велосипеде?
-Сейчас?
-Нет, потом, когда станет тепло.
-Я не знаю, где я буду, когда станет тепло, и у меня нет велосипеда.
-Главное не велосипед, а желание.
-Я путешествую автостопом.
-А не хочешь хотя бы попробовать на велосипеде.
-Нет, не хочу даже попробовать. Мне с детства не нравилось кататься на велосипеде.
-Мне тоже. Пока в пятнадцать лет впервые не сел на велосипед. Я его просто боялся, и мне было лень крутить педали. Я мечтал о мопеде или машине. Но в один прекрасный день, перед экзаменами в девятом классе, мои тогдашние друзья собрались прокатиться на велосипедах и звали меня с собой. Я долго отнекивался, говорил, что у меня нет велосипеда, а сестра не одолжит мне свой. Мне было стыдно признаться, что я просто не умею ездить на велосипеде. Я сильно мучился по этому поводу, а когда мне надоели эти мучения, я взял, и честно признался им во всем. Мне вдруг стало после этого легко и хорошо. Целый день я учился, потом неделю кружил с ними по двору, а потом мне стало скучно, кружить по знакомым местам, и я поехал в другой город и с тех пор путешествую только на велосипеде. Когда попадаешь в город, не напрягаясь, на каком-то транспорте, то ничего особенного не чувствуешь, но, когда польешь дорогу к этому городу своим потом, тогда видишь его в совершенно ином свете. Велосипед – наверное, единственное в этом мире место, где я могу выложиться полностью, без остатка сил.
-Может быть. Может всё оно и так, но я могу пока обойтись без велосипеда. Пока мне нравится путешествовать автостопом, мне не хочется садиться на велосипед. Не стоит делать того, что можешь не делать. Не правда ли?
-Правда, - нехотя согласился я. – Я и сам не знаю, зачем я предложил тебе путешествовать вместе. Наверное, мне трудно смириться с тем, что у нас разные дороги потому, что ты мне нравишься. Я боюсь, что ты возьмешь и уйдешь, боюсь тебя нечаянно обидеть, боюсь сделать что-то не так, стараюсь тебе угодить, но ты не хочешь есть это чертово пирожное, а кроме него я ничего не могу предложить.
Слушая это, она улыбалась, неумело, как ребенок. И эта улыбка долго еще висела картиной в моем смущенном мозгу. Я терзал сам себя потому, что мне казалось, что я говорю не то, что следует, что это выглядит отвратительно, и я ей не нравлюсь. Я знал, что говорю не то, знал, что делать себе рекламу, пытаться показаться лучше, чем я есть, тоже не правильно. Незнание того, что следует, загоняло меня в тупик и нервировало.
-Не нервничай, ты меня начинаешь пугать.
-Обычно, когда меня просят не нервничать, я начинаю нервничать еще больше.
-Не только ты. Идем, мне пора на автобус. Проводишь меня?
Я проводил её до автобуса и дождался его вместе с ней. Она помахала мне рукой из-за запотевшего стекла. Я шел широкими шагами по блестящему от влаги асфальту. Было уже поздно, утром надо было рано вставать, но мне не хотелось лезть в транспорт. Я упрямо шагал против ветра, который дул резкими порывами, будто давал мне пощечины, будто побуждал меня втиснуться в толпу тесно упакованных в автобус людей, быстрее доехать до дома и лечь спать.
Две недели спустя мы с ней сидели в большом и шумном заведении. Я тупо заливал в себя одну за другой кружки кваса, а она медленно пила микроскопическую чашку зеленого чая. Выглядела она напуганной и несчастной, часто вздрагивала без причины, опасливо оглядывалась. Я не хотел спрашивать её о причине нервозности. В конце концов расскажет сама, если посчитает нужным, захочет. Сам не зная почему, я начал рассказывать ей о своей семейной жизни потому, что ничего другого на ум не пришло.
-Извини, я сегодня никак не могу сосредоточиться. Мой парень снял квартиру в центре. У него непонятно откуда появились деньги. Ужасная квартира! Окна выходят в колодец двора. Потолки высокие, большие комнаты и мебели почти никакой нет. Акустика такая, как в театре.
-Может, пойдем, прогуляемся, а то тут слишком шумно. Народ веселиться, что-то празднует, а я всегда не любил протокольные застолья в строго определенные даты.
-А пятницы тринадцатого числа?
-Вот еще! Сначала пятницы тринадцатого числа, потом панки станут общественной организацией с удостоверениями, иерархией, формой одежды и прочей ерундой. Со временем они станут политической партией. Её депутаты будут заседать в парламентах разных стран, будет опубликован манифест партии анархистов. Это уже проторенная дорога для любой идеи. Люди поодиночке – гении, но, когда сбиваются в стаи, получается тоталитарный идиотизм.
-Так какой же выход?
-Работать над собой в одиночку. Все мы очень разные и потому методы борьбы с системой должны быть разными. Властям куда легче бороться с организованной преступностью, чем с преступниками одиночками, которые не имеют ни традиций, ни привычек. Изловив одного, они не смогут принудить его выдать остальных. Организацию можно уничтожить, захватив её руководство. Стайные люди поодиночке мало чего стоят.
-Но не все могут жить и бороться в одиночку. Большинство просто сходят с ума в одиночестве, им страшно.
-Быть в одиночестве, значит быть наедине с самим собой. Выходит, что люди боятся самих себя.
-Не совсем, просто, когда ты окружен единомышленниками, чувствуешь себя более защищенным перед разными опасностями.
-Вот именно! Начинаешь расслабляться, живя в замкнутом кругу своей общины, привыкаешь сваливать всю ответственность на лидера, а потом делаешь из него козла отпущения. А лидер в свою очередь развращается властью и начинает ей злоупотреблять. Тысячи замечательных идей были испохаблены и извращены из-за того, что люди исповедовали их не индивидуально, а коллективно. Многие панки тусуются среди своих, прячась от окружающих. Они ходят в свои заведения, на свои концерты. Это просто проявление слабости, страха. По моему, панкам не место, среди себе подобных, их место среди нормальных, их миссия смущать их нормальность своим ненормальным нарядом, неадекватных поведением и суждениями. Невозможно разрушить нормы, не касаясь их, спрятавшись от них…
-Получается, что настоящий панк всегда один.
-Это лишь одна точка зрения. Одна из бесконечного множества. Сейчас я пришел к такому выводу, но может быть завтра я буду кричать о противоположном. Я не знаю, что я буду думать через пять минут, и сейчас меня это не интересует, я не вижу смысла строить предположения. События часто обгоняют мои предположения.
Я умолк, думая о том, что эгоистично с моей стороны болтать без пауз и не давать ей рассказать хоть немного о себе. Мы молча шагали в желтом свете уличных фонарей, не зная, куда мы направляемся. Мне очень хотелось далее мыслить вслух. Я вспоминал о том, что только что говорил, и мне было необходимо дополнить, исправить, усовершенствовать сказанное, но я наступал сам себе на горло и ждал, пока она начнет говорить.
-Почему ты вдруг замолчал? Что-то не так?
-Да, дело в том, что я встречаясь с людьми нескромно выражаю свои мысли, болтаю без умолку, а после чувствую, что наболтал чепухи и так ничего и не узнал о том человеке, с которым разговаривал.
-Это хорошо, когда тебе всегда есть о чем сказать. Иногда я не знаю о чем поговорить, и молчание меня угнетает.
-Просто бери и говори, что в голову приходит, не думая о том, интересно ли это собеседнику. Ему тоже станет интересно, если это интересно тебе.
-Я сейчас вспомнила, как в прошлом году добралась до Черного моря. Севастополь, Феодосия, Ялта. Целую неделю я не вылезала из воды. Жила на пляже в палатке, запаслась продуктами, вечером сидела у костра. Я очень испугалась, когда в первый раз увидела плавник дельфина над водой. Сразу вспомнила фильм, «Челюсти». Хотя я была уверена в том, что в этом море акулы не водятся, но всё равно было очень страшно. Тело само собой выбегало из воды. Потом я познакомилась с тамошним парнем, он знал много смешных анекдотов и постоянно шутил о том, что акулы водятся и в Черном море. А кончилось все очень плохо… Он украл все мои деньги и телефон, хорошо хоть паспорт оставил. Возвращаться я планировала на автобусе. К счастью для меня водитель автобуса оказался добрым человеком и довез меня бесплатно, даже делился со мной своей едой. Ел он в основном консервы с хлебом и пил сладкий лимонад. Было ужасно невкусно, но приходилось терпеть. Я не помнила номера телефона мамы и потому не могла ей позвонить и потому очень нервничала, а когда наконец-то, добралась до калитки родного дома, испытала такой восторг.
-А меня почему-то никогда не тянуло на Черное море. Я уже давно мечтаю побывать на родине Карлсона, в Швеции, Норвегии, Финляндии. Хочу увидеть полярный день. Представить себе не могу, чтоб Солнце круглыми сутками не сходило с неба.
-Я слышала, что там проблемы с насекомыми и не часто бывает хорошая погода. Ты там обязательно побываешь.
-На данный момент Европа для меня не реальна. Терпеть не могу всякие визы. И у меня просто нет денег и нет нормальной работы, чтобы их заработать.
-А у меня гражданство Латвии и потому дороги Европы для меня открыты. Этим летом я скорее всего поеду в Италию, Францию, Испанию. Мой брат уже давно уехал и не думает возвращаться, ему там очень нравиться. Если у тебя есть желание попасть в скандинавские страны, то ты туда попадешь, вот увидишь. Когда-нибудь твои книги опубликуют, и у тебя будет столько денег, что ты сможешь только и делать, что путешествовать на своем велосипеде. Главное пиши, рисуй и не останавливайся. Рано или поздно ты сотворишь что-то великое…
-Мне в это совсем не верится. Иногда мучаюсь, печатаю, печатаю, рисую, а через месяц прячу это подальше потому, что я просто удивляюсь собственной глупости. Часто у меня возникает ощущение, что я бездумно занимаюсь какой-то ерундой, что возомнил себя тем, чем не являюсь и зря пытаюсь пробить лбом кирпичную стену, за которой ничего нет. Конечно, часто пытаюсь поверить в то, что мои рисунки хоть на что-то годятся и в книгах есть хоть что-то, но тяжелее всего врать самому себе.
-Это свидетельствует только о том, что ты обречен на постоянный прогресс и потому ты рано или поздно станешь крутым писателем и художником.
-Наверное, в следующей жизни…
Вернувшись домой, я засел за свои рисунки и долго ломал голову над тем, что в них не так. Именно той ночью я впервые попытался рисовать с натуры, а не по памяти. Я начал перерисовывать человеческие рисунки из журналов, газетных фотографий. Получалось немного лучше, но я всё равно был недоволен плодами своих усилий. Я даже подумал о том, чтобы начать просто составлять коллажи из вырезок, признав свое бессилие в искусстве изображения.
В итоге мои отчаянные потуги и ничтожные результаты привели меня к депрессии. С глубокой ненавистью к самому себе я лежал, глядя в потолок после работы и в выходные. Она позвонила мне две недели спустя и спросила, как у меня дела. Я вяло ответил, что у меня пропало желание жить и что-то делать, мои стихи никуда не годятся, рисовать я совершенно не умею и рассказы мои - детский лепет. Все глупые дети, а я самый глупый из всех.
-Только сегодня вечером на себя руки не накладывай, подожди до завтра. У меня есть два билета на фестиваль местечкового панк-рока. Я выиграла их, позвонив на радио. Если тебе не в лом, то давай сходим.
В ужасном настроении я поехал в центр, где встретил её и мы вместе поехали в клуб на окраине города. Людей собралось мало. С два десятка совсем юных созданий, писклявыми криками требовавших больше пива и музыки тяжелее некуда.  Музыкантов было больше, чем слушателей. Звук был ужасным, слов песен было не разобрать. Каждой группе было выделено по полчаса. В перерывах выступали стриптизерши. Одного из подростков, толпившихся у сцены, раздели товарищи и бросили на сцену. Секюрити кинули его вниз, толпа отрыгнула его обратно. Хотя в большом зале было предостаточно свободного пространства панки и скины сбивались в тесную кучу падали, на упавших падали другие. Охранники в белых рубашках и наглаженных брюках брезгливо растаскивали кучу, швыряя пьяных подростков в разные стороны. Организаторы концерта провели конкурс соло гитаристов и соревнование по быстрому распитию пива. Победитель пивного соревнования получил упаковку подгузников для взрослых. Мы сидели за столиком в темном углу, и пили минеральную воду. Меня не затронула эта музыка, я не пошел скакать и стучаться головами с подростками, которые приняли допинг. Я чувствовал себя не в своей тарелке, чужим на этом празднике жизни.

Хотя за курение в цехе грозились оштрафовать на месячную зарплату все и каждый постоянно курили и бросали окурки в контейнеры с опилками. Старший смены такой же пьяный и беззубый, как и все иногда с сигаретой в зубах залезал к нам в просторную кабину и просил порулить, угрожая уволить. Работы было так много, что в туалет сходить было практически невозможно. С обеденного перерыва протяженностью в пол часа я крановщик должен был возвращаться на пятнадцать минут раньше остальных.
Перед уходом моя наставница не специально сделала мне гадость. Выдергивая из-под кучи бревен стропы, она так раскачала крюковую подвеску, что концевой выключатель не сработал. В результате гребни на шкивах покололись. Порвался трос, который заменили, а шкивы не стали, хотя из-за частичного отсутствия гребней, трос с них сваливался. Мне самому приходилось лезть на балку, крюками ставить их на место, пока разъяренные люди внизу громогласно кричали о своем желании лишить меня передних зубов, чтоб я не выделялся их наличием. Крановщицу хотели хорошо оштрафовать. Она ничего не поняла в том, что произошло, следовательно, и ничего не могла сказать в свое оправдание. Мне стало жаль глупую женщину.  Я написал вместо неё объяснительную, а так же напомнил начальству, что по закону штрафовать можно только, если рабочий подписал акт, в котором признавал свою виновность, иначе оштрафовать его можно было только решением судебной комиссии из трудовой инспекции, которую не хочет видеть у себя на заводе ни один работодатель. Всю вину за происшедшее я возлагал на несработавший концевой выключатель, который заменили на новый, хотя он и прекрасно работал.
В лице водителя, который привозил в цех бревна, я получил лютого врага. Скаля свой щербатый рот, он смотрел на меня зверем. Иногда он залезал в кабину и клялся мне в том, что я на его заводе работать не буду. В ответ на это я только молчал и улыбался. Уже после недели практики я написал заявление об уходе, но мне объяснили, что я по закону должен доработать месяц, пока мне найдут замену. В противном случае меня грозились уволить по статье и не заплатить зарплату вообще. В ту пору я еще не особо зачитывался кодексом законов о труде и решил попробовать себя на прочность и честно отработать месяц, тем паче, что мне очень нужны были деньги.
Добираться до работы на велосипеде становилось все труднее. Один раз, после ночной смены я попал в настоящий снежный буран. Встречный ветер достигал восемнадцати метров в секунду и нес с собой тонны мокрого снега. Приходя домой, я быстро ел и ложился спать. Девяти свободных часов мне не хватало, чтобы выспаться. В два выходных между четырехдневными сменами я в основном спал, перестаивался с ночного режима работы на дневной и наоборот. Все эти трудности были для меня терпимыми, кроме нервной нагрузки. Иногда мне очень хотелось дернуть рычаг не в ту сторону и придавить человекоподобное пьяное существо, которое залезло по поднятый груз. Я не испытывал к ним ненависти, как не испытывал её к комарам, которые донимали меня в другое время в лесу. Я знал, что задавив кого-то из них, я смогу доказать свою невиновность. В их крови полно алкоголя, они залезают под груз, грузовые тормоза плохо держат, колодки изношены. Конечно, мне влетит за то, что я сел работать на неисправном кране, в удостоверении могут сделать пометку. Я боялся, не хотел рисковать, понимая, что ничего не изменю к лучшему в своей жизни. Мысли о том, чтобы их всех убить кого-то из них мне всё же мучали  меня. Тюкнуть железякой по черепу из-за угла, насыпать яда в общий котел. Но чего я этим добьюсь? Получу минутное удовольствие и оборву их жизнь, которая хуже самой мучительной смерти.
От крановщицы «обучавшей» меня я узнал, что они работают без выходных. Получаемые деньги они полностью пропивают на рабочем месте. Тракторист, вывозивший с комбината опилки, водитель, развозивший готовую продукцию, постоянно привозили им дешевое пойло имевшее коричневый цвет, технический запах и градусов двадцать. В столовой они умудрялись насытиться на целые сутки, жили в бесплатном общежитии от завода по семь человек на двенадцати квадратных метрах. На автобусе ездили без билетов или ходили пешком. Многие шли в общежитие, не переодеваясь, в рванине, припудренной опилками. Кожа на руках и лицах у многих, даже совсем молодых была пурпурного цвета и шелушилась. Видимо это была аллергия на древесную пыль.
-А старший смены, - рассказывала крановщица, сильно шепелявя из-за отсутствия передних зубов. – Он еще в прошлом году простым рамщиком вкалывал, но тут приболел чего-то, от нечего делать запил, и начал в автоматы эти деньги просаживать. Зарплату за ночь спустил, в долг взял, а утром пошел квартиру закладывать. У него в нашем поселке квартира двухкомнатная была. Квартиру он продал и все деньги проиграл. После этого от него жена с детьми ушла. Он хотел после этого на Запад податься, но Влад его уговорил остаться, начальником смены сделал, они ж учились вместе и на завод вместе когда-то пришли. Теперь Серега в общежитии живет, правда комнату ему отдельную вроде бы сделали. Вон ту, горбатую малолетку видишь? Это любовь его. Недавно только восемнадцать, говорят, исполнилось, а ему уже под сорок. Прогульщица она. Иногда по пол месяца где-то шляется, зарплату ей почти не выплачивают, хорошо, хоть Серега ей чего подкидывает.
-Если бы не подкидывал, то она прогуливала бы меньше. Зачем ей деньги? Кормят её здесь бесплатно, из общаги не гонят, разве что одежду какую-то в секонд-хенде прикупить раз в сезон. А линия с автоматикой когда-нибудь тут работала?
-Ломают её постоянно. А ремонтники чинить отказываются, резину тянут. Рамщики сказали, что темную устроят тому, кто починит. Они ж тогда без работы останутся. Так у них сделка, по кубометрам платят, а так. Там же совсем ничего делать не надо. Только размеры задавать. Это ж столько людей без работы останутся! Там же только двое нужны, чтоб принимать и сортировать, да потом стропы заводить. А ты правильно сделал, что в общежитие не пошел, там платить ничего не надо, пока работаешь, а, как уволишься, так по договору тебе расчет не положен. Многие тут работают потому, что денег жалко.
-Глупо. Можно заявление написать и тут же заболеть после зарплаты. Главное все продумать хорошо.
-Так это с врачом договориться надо. А эти-то! Их вместе с этими бревнами из дремучего леса привезли. Двух слов связать не могут. Они и не знают, где этот врач есть и что такое больничный.
Иногда, поднимаясь утром или вечером на работу, я в серьез думал влезть в холодную воду реки простудиться и серьезно заболеть, правда, я не знал, сколько заплатят по больничному листу, и потому этого не сделал. Каждый день я с трудом уговаривал себя еще немного помучить себя, и домучил себя до конца месяца. Расчета пришлось ждать пятнадцать дней после увольнения и получил я за двести сорок часов работы и половину из них в ночное время только минимальную зарплату предусмотренную за сто семьдесят часов работы в течении месяца. Работница по кадрам показала мне оговорку, запрятанную в дебрях толстенного трудового договора, в которой говорилось о том, что если работник отработал меньше двух месяцев, то ему выплачивается при расчете только минимальная зарплата. Год спустя бесплатный адвокат от профсоюза рекомендовал отнести этот договор в трудовую инспекцию и подать на этот комбинат в суд по нескольким статьям. Мне было наплевать на справедливость и закон. Лень было ходить по государственным учреждениям. Так же относились к подобным вещам и остальные люди, поработавшие на этом ужасном заводе строгого режима.
Когда я сидел в вибрирующей, от движения крана по неровным рельсам, кабине, мне иногда приходили сообщения с глупыми вопросами от женщин самого разного возраста, живущих, по большей части, в провинции, но чаще просто гудели. Настроения отвечать на глупые вопросы или перезванивать у меня не было. Мое объявление в газете не осталось без женского внимания, но что это были за женщины! Позвонила даже Катя, правда, не по объявлению. Она сказала мне, театрально всхлипывая в трубку, что нашла работу и очень дешевую квартиру, просила, чтоб я дал ей ещё один шанс. Я ответил, что не могу дать ей то, чего у меня нет.
-Ты что, не слышишь? У меня есть работа и деньги! Я хочу жить с тобой. Я совершенно изменилась и стала такой же собранной, как ты…
-Я работаю, блин, в данный момент, а ты мне мешаешь. Пока!
-Подожди! Неужели ты не можешь дать мне пятнадцать минут? Это не так уж много! Я хочу сказать, что  люблю тебя. Я сделала аборт, как ты мне приказал, убила нашего ребенка, ради тебя, ради нашей любви. Скажи мне, что нужно сделать, чтобы быть вместе с тобой, какой нужно стать и я стану!
-Стань совершенно недоступной для меня! Я через год начну добиваться тебя и предлагать руку и сердце, которые заспиртованы в пробирках и выставлены в институте медицины в качестве наглядного пособия для начинающих медиков…
-Так значит, ты не хочешь начать все с начала!
-С какого начала! Вся бумага, предназначенная для нашего романа, заляпана всякой ерундой и не осталось больше свободного места и чистых листов.
-Тогда я хочу отдать тебе деньги, которые ты вместо меня платил за нашу квартиру.
-Пожалуйста! Ты знаешь мой почтовый адрес, так перешли. Расходы на перевод можешь вычесть из предлагаемой суммы. Это будет твоим первым серьезным поступком в отношении меня, ты сможешь гордиться собой.
-За два месяца я платить не буду, чтобы компенсировать себе моральный ущерб, а за третий заплачу только половину потому, что ты не заплатил за аборт. В итоге, я должна тебе за полмесяца, и дам тебе деньги только лично в руки. На них мы можем снять номер в гостинице и провести там выходные…
-А может ты пригласишь в этот номер кого-нибудь другого. Игоря, к примеру, или Покемона. Они не откажутся, я тебе это гарантирую. Таким образом, ты компенсируешь мне то, что я платил вместо тебя за квартиру…
-Какой же ты ублюдок! В тебе нет ничего человеческого…
Я бросил трубку потому, что человекоподобные существа внизу заревели уж слишком угрожающе. Мне было жалко своего времени и сил на то, чтобы делать секс в какой-то гостинице с несимпатичной мне особой. Потом я рассказал об этом Игорьку. Он вопил благим матом, что так нельзя, что он в это не верит, что настоящий мужчина должен этого хотеть всегда и гордиться своими достижениями в области секса. Я наоборот, в тот момент и долгое время после стыдился своих «достижений», а теперь я к ним равнодушен. Мне, в сущности, нечем гордиться, я просто делал то, чего не мог не делать, просто вертелся щепкой в водовороте бытия и пытался при этом наслаждаться этим бытием. Каждый получает то, чего заслуживает, на что соглашается. Я на том этапе заслуживал Катю, но потом возомнил, что заслуживаю чего-то лучшего или вообще ничего.
Трое суток после последнего дня работы на деревообрабатывающем заводе, я лежал дома упакованный в свой спальный мешок, изредка поднимаясь, чтоб бездумно запихать что-то съестное в полость своего рта и так же бездумно протолкнуть пережеванную кашицу в пищевод, да сходить в туалет. Темные декабрьские дни походили на ночи. В сущности меня не интересовало ночь или день в том ужасном мире, где человека не только эксплуатируют по двести сорок часов в месяц на неисправной технике, практически ничего ему не платя, но еще и унижают, треплют нервы, угрожают. Потерявшись во времени, я жил в своем воображаемом мире, в котором тоже были экстремальные трудности и нехорошие люди, но я там был другой. Там я, получив минимальную зарплату на этом заводе, узнал адрес директора – старого высокомерно разглядывающего каждый день, принимаемых на работу алкашей, задающего им глупые вопросы. Там я ограбил и убил этого жирного эксплуататора со сморщенным лицом в его скромной квартире, а потом поджег его детище – завод…

Глава пятнадцатая. Протекционизм современный.

Из коматозного состояния меня вывела мама своим пронзительным криком. Она информировала меня о том, что хороший и давний друг моего папы предлагает мне высокооплачиваемую работу на стройке рядом с домом. Созвонившись с Геннадием Ивановичем, я договорился, что на следующий день приду в рабочей одежде на объект со всеми необходимыми документами. Мне предстояло приваривать битумный материал к залитой бетоном крыше. Для начала я должен был высушивать бетон, сметать с него пыль, таскать учителю газовый баллон и рулоны битумного материала. Он был мастером советской закалки. Он был убежден в том, что в обязанности руководителя входит назойливое нытье над ухом подчиненного, выражающее недовольство мироустройством, и рабочим в первую очередь.
-Не надо тратить газ на растопку льда! – зудел он. – Попробуй отбить его ломом, только осторожно, чтоб не повредить бетон.
-Я уже пробовал. Без повреждения бетона не получается никак.
-Тогда растопи и вытирай воду тряпкой.
-Резиновые перчатки нужны. Мороз десять градусов, ветер в мокрых перчатках невозможно работать, руки немеют.
-Плохо! Значит давление пониженное у тебя. Надо закаляться по методу йогов…
-Угнетаемых английскими империалистами и потому одобренными политбюро.
-Слушай меня внимательно! Эффект простой. Чем меньше мы газа израсходуем, тем больше у нас будет зарплата. До вечера надо всю крышу освободить ото льда и высушить. А завтра тогда будешь учиться приваривать.
-А если ночью снег опять пойдет или оттепель и дождь. Вон ветер с Юга подул? Тогда все заново придется сушить и чистить.
-Это ничего! Терпение и труд всё перетрут.
За неделю работы я несколько раз полностью высушивал крышу, и её каждую ночь заметало мокрым снегом. При этом меня мучили сомнения в том, что этот сизифов труд будет оплачен. От работавших рядом каменщиков я узнал, что Гена не выплатил бригаде деньги, и они объявили забастовку. Это меня совсем расстроило. Я стал менее послушным помощником. Тогда Геннадий Иванович решил заняться моим профессиональным ростом. Объяснять он совершенно не умел, к тому же он и сам толком не знал, как приваривается битумная мембрана. Целый день он приваривал два рулона и постоянно показывал мне, как делать не надо и рассказывал мне, какой я идиот. На следующий день я не только таскал рулоны материала и баллоны, сушил крышу, но еще и варил. А потом явился один из кровельщиков. По его разбитому лицу и виноватому виду я понял, что он в отличии от своих товарищей не бастовал, а был в банальном запое, после которого явился вымаливать прощение у начальника. Горелки было всего две, и потому они достались мне и запойному. Гена же или стоял рядом, выражая свое недовольство, или уходил с крыши в неизвестном направлении. Тридцатого декабря мы благополучно доделали крышу и были отправлены во временный, неоплачиваемый отпуск. Хотя Гена обещал платить мне каждую пятницу он так и не заплатил мне ничего, порекомендовав обратиться к прорабу, который сказал, что меня на работу не брал и платить мне не собирается и вообще все наряды на крышу Гена закрыл на себя. Новый год я встретил в ужасном расположении духа, потому, что мобильный телефон моего работодателя был отключен. Радовало меня только одно, то, что я отработал бесплатно только две недели и работал по восемь часов бесплатно.
Находясь в «отпуске», я в новом году, с новыми силами принялся за поиски новой работы. Отработал две восьмичасовых смены на производстве металлического профиля для монтажа регипса. Краны с нижним управлением там были настолько неисправны, что было страшно браться за пульт. После того, как я поставил в станки новые рулоны стали, загрузил две машины готовой продукцией, меня посадили за один из станков. Надо было выхватывать заготовки и укладывать их в пачки. За обедом коллектив употребил какие-то странные таблеточки и после этого молодые парни показались мне подозрительно умиротворенными и довольными жизнью. Один из них был цыганом и признался мне в том, что они получают минимальную зарплату, но зато им ничего не бывает за прогулы и опоздания, только начальник немного покричит. Еще он спросил, какого рода допинг я предпочитаю. На второй день пришел директор, который начал меня что-то спрашивать, но я не услышал из-за шума станка. Я попытался выключить станок, чтобы поговорить с начальником о неисправностях кранов, которые недопустимы с точки зрения безопасности. Но за эту попытку получил по рукам и директор завопил мне оскорбления прямо в ухо так, что я учуял плохой запах у него изо рта. Он был возмущен тем, что я работаю уже второй день, но еще не починил ни одного крана, возмущен тем, что я потребовал слишком большую зарплату, а работаю, как старый дед и, наконец, выразил негодование по поводу моей бороды, прически, серебряных колец и даже военных сапог на шнуровке. Я ушел, собрав вещи буквально вслед за ним. Цыган выразил сожаление по поводу моего ухода. Сказал, что я ему очень понравился, и он за два дня успел привыкнуть ко мне так, будто мы с ним десять лет вместе отработали. Он от смеха валился под стол за обедом, когда я грыз свои зачерствевшие пряники. Денег у меня не было, и я взял на работу то, что попалось под руку на маминой кухне.

Глава шестнадцатая. Новое знакомство.

Она позвонила мне именно в этот отчаянный момент моей жизни, когда я сидел дома, глядя в окно на природу казавшуюся мертвой и думал о смысле своего существования. Рядом лежали мои рисунки и стихотворные произведения, распечатанные на отдельных листах, которые раздражали меня своим несовершенством. Звучала «Гражданская Оборона»: «…В итоге всех горестей, бед и мучений мы будем под слоем промерзшей земли…».
-Привет! – сказал тихий, незнакомый, женский голос. – Я тоже слушаю ГрОбов. В данный момент Егор Летов меня убеждает в том, что всё идет по плану. Мы с тобой, кстати тезки.
-И оба картавим…
-Я этого очень стесняюсь и потому в основном молчу. И еще я не очень хорошо говорю на русском. Мой родной язык латышский.
-Я этого не заметил, даже акцента почти нет.
-Разговаривать я могу, но вот стихи писать не очень…
-Может быть, встретимся сегодня?
-Куда пойдем?
Этот вопрос загнал меня в угол и напомнил мне о том, что я безработный, у которого ветер в карманах, а потасканный кошелек валяется где-то на полке ненужной безделицей. Об этом я забыл, непринужденно проболтав две минуты со странной девушкой. Она была странной уже потому, что сама позвонила мне, а не скидывала гудки, не просила перезвонить, не прислала сообщение, и даже не очень-то спешила завершить разговор, за который платила. У меня, конечно, был денежный НЗ, остатки зарплаты за работу на кране деревообрабатывающего комбината, но я так же и не знал, на какое время мне придется эти деньги растягивать. После пятисекундной паузы я предложил просто попить чая в каком-нибудь кафе в центре.
-Давай лучше завтра пойдем в кино. На этой неделе демонстрируют грузинские фильмы, а я, кроме фильмов Данелии ничего из этого не видела.
-Это авантюра, которая может закончиться разочарованием. Я, кроме фильмов Данелии, видел еще тягомотный грузинский сериал «Спираль» о том, как хулигану студенту пересадили гениальный мозг его преподавателя и он стал преступным гением.
-Интересная идея.
-Но фильм был паршивый.
-Ты просто интересно рассказываешь. Грузинское кино я всё равно посмотрю, рискну своим временем и деньгами. Если не хочешь, можем встретиться при других обстоятельствах.
-Я не говорил, что не хочу смотреть даже плохое кино. На самом деле эта лотерея беспроигрышная. Если меня не порадует фильм, то меня порадуют кислые мины разочарованных зрителей.
-А ты, оказывается, злой!
-Вот злости-то мне как раз и не хватает. А постные лица ближних людей меня радуют из-за духа противоречия. Так, где и во сколько?
Я сказал ей, что буду в косухе и у меня рыжая борода и направился к самому заброшенному кинотеатру пешком, хотя идти предстояло километров десять, но надо было унять волнение, возникшее в результате разговора. Воображение начало рисовать невероятное, чтоб избежать идеализации и последующего оглушающего разочарования, я напряженно шагал, стараясь не строить никаких предположений. Я оглядывал свой родной микрорайон с его закопченными корпусами заводов, кирпичными одинаковыми коробками многоэтажек, перекошенными деревянными трущобами, которые не успели снести во времена перестройки. Некоторые из этих низеньких, убогих строений уже десяток лет стояли полуразрушенными, на месте других залили фундамент для кирпичной пятиэтажки, который понемногу превратился в место свалки. В сыром и холодном воздухе чувствовался запах нефтепродуктов и заводской гари. К нему примешивался запах ячменя с пивного завода и ставший для меня ненавистным запах дерева с мебельной фабрики. Странно, что возле моего дома было множество заводов, но я всегда работал где-то в другом конце города. Почему-то всегда, когда я искал работу, на этих заводах не было вакансий. В тот момент я ощутил нелюбовь к своей родине и страстно захотел на Запад, где все незнакомо и непривычно.
Не смотря на то, что я подустал, пройдя очень быстрым шагом, мой пульс участился, когда я подходил к кинотеатру. Разум говорил, мне, что все это слишком хорошо, чтобы быть реальностью, что возможно сейчас передо мной окажется Катя, а разговаривала со мной какая-нибудь её подруга. А может быть, меня тут ожидает нечто на шпильках, в шубе, с приклеенными ресницами, которое будет рассказывать мне о своих подругах. Но нет! Передо мной стояла девушка с широким и плоским лицом, раскосыми глазами, в черной шинели, из-под которой выглядывали шведские солдатские круглоносые сапоги. Её длинные, черные волосы слегка вились. Из-под поднятого воротника шинели, торчал клетчатый черно-красный платок. Она слегка мне улыбнулась, только глазами и протянула руку, будто была мужчиной.
-Пошли быстрее! Скоро начнется. Билеты я уже купила.
-Мне, право, как-то неловко. Давай я тебе отдам деньги.
-Потом. Идем, а то опоздаем. Не люблю приходить, когда всё уже началось.
Спешили мы зря. Реденькую толпу в фойе еще не запустили в зрительный зал, зато предлагали продегустировать грузинские вина, разлитые в тридцатиграммовые наперстки. Моя новая знакомая предложила мне опустошить парочку этих пластиковых рюмок. Я отказался, сказав, что уже давно не употребляю алкоголь, даже в таких микроскопических дозах.
-Странно, - сказала она, опустошив пару наперстков, вежливо поблагодарив человека преподносившего публике вино. – До этого момента мне казалось, что все панки не могут жить без алкоголя, травы и прочих наркотических веществ.
-Мне не нужно наркоты, я сам наркота. А вообще мне не нравится, какое действие оказывает алкоголь на состояние моего восприятия и моего организма. Если я выпью немного, то у меня начинает болеть голова, я становлюсь вялым. А  стоит мне выпить больше, то пытаюсь уехать в Перу на крыше поезда, который едет в какую-то Москву или предлагаю пожениться всем женщинам подряд. Да и просто не нравиться мне алкоголь на вкус.
-От этого вина голова, вряд ли, у тебя будет болеть. На вкус оно превосходное. Но, если не хочешь, то лучше не надо. Не надо вообще делать то, чего можешь не делать. Мой парень постоянно пьет, чтобы показать всем, какой он взрослый, и выглядит пьяным ребенком. Один раз даже потерял обувь, ходил босиком и ныл, что ему холодно.
-Уверяю тебя, со временем ему это надоест, как когда-то надоело мне. Я долгое время пил, чтоб поддержать компанию, чтоб был повод просто пообщаться, но со временем тяга к общению ослабла, я стал более разборчив в выборе друзей и в результате остался совсем один. Я понял, что лучше в одиночестве читать Оруэла, чем болтать с пьяными коллегами по работе, обсуждая газетные статьи и то, что крутят по ящику. Алкоголь был нужен мне, чтоб не быть чужим среди людей, но в один прекрасный год я смирился со своей отчужденностью и он стал мне не нужен…
В зале погас свет, я умолк, сделав над собой усилие. Мне уже не хотелось смотреть грузинское кино, хотелось говорить с новой знакомой, попивая безалкогольное пиво. На экране появилось старинное, немое кино, на белом фоне мелькали две темные фигуры, походившие на Чарли Чаплина. Зрители напряженно ждали, предполагая, что это пролог, когда начнется основная часть. На пятнадцатой минуте демонстрации ископаемой клоунады по залу пробежал недовольный ропот. Я шепотом спросил её, как ей нравится кино. Она в полголоса ответила, что пока очень разочарована, не отрывая глаз от экрана, хмуря густые брови. Совместив воедино, немое кино, недовольный ропот и её хмурое лицо, я засмеялся.
-Что тут смешного? – она удивленно посмотрела на меня. – Неужели они не могли найти что-то лучше? Над чем ты тут смеешься? Не могу поверить в то, что сто лет назад это кто-то смотрел с интересом.
-Видела бы ты свое лицо на фоне этой ерунды!
Она засмеялась, но все же сказала, что это свинство, со стороны тех, кто устроил этот фестиваль. Через двадцать минут фильм кончился и в зале загорелся свет.
-Какие нервные лица! – процитировал я Гребенщикова, улыбаясь. – Быть беде…
-А тебе всё смешно!
-На твоем лице тоже недостаточно печали и праведного гнева.
-Это всё из-за тебя. Ты посмотри на того лысого мужика! Да, того, который головой вертит. У него сейчас очки свалятся.
Свет в зале опять погас и начался цветной фильм восьмидесятых годов. Писатель принес рукопись в издательство, в котором царит бардак. Он ходит по кабинетам и в каждом из них находит людей, которые занимаются чем угодно, только не своими прямыми обязанностями. Из одного кабинета его посылают в другой и так далее. В итоге он уходит от туда ни с чем, унося свою рукопись, но потом он приходит туда еще раз осенью. В первый раз он был там летом. Все люди по прежнему пьют кофе, читают газеты, делают бутерброды и салаты на письменных столах и говорят писателю то же самое, что и в первый раз, жалуясь на низкую зарплату, на сотрудников и начальство, на родственников. Все повторяется весной и, наконец, летом. Фильм кончается тем, что здание издательства рухнуло.
-Классное было кино! – сказала она, когда мы шли людному тротуару, топча коричневую снежную кашу. – Хотя я толком ничего не поняла, что хотел сказать автор, но ощущение ошеломляющее и оглушающее. Извини, но других слов для характеристики этого фильма мне не пришло в голову. Глупо, наверное, звучит…
-Дело не в словах, а в том, как их говорить. У тебя неплохо получилось выразить свои впечатления. Это я тебе говорю, как человек имеющий сертификат радиовещателя выданный доктором педагогических наук Юрием Журавлевым.
-Ты работаешь на радио?
-Нет, только учился на ведущего три месяца. Неплохо провел время и заодно убедился, что на радио мне делать нечего. По ржавым болванкам водить драчевым куда интереснее, чем говорить ахинею по бумажке в микрофон. Там нужно говорить не то, что ты хочешь и как ты хочешь, а то, за что платят.
-Но есть же некоммерческие радио.
-На них ничего не платят и, опять-таки, существует определенный формат. Давай зайдем вот в это кафе.
-Извини, я не могу. Я опаздываю на встречу со своими друзьями.
-Ладно, тогда пока. И спасибо тебе за то, что ты есть. С такими людьми, как ты я перестаю умирать и чувствую себя вечно живым, как Ленин.
-Меня впервые в жизни благодарят за то, что я просто есть!
-Это только слова. Не придавай им большого значения. Личности состоят из поступков, а не слов. Нет поступков, нет и человека.
-Но я думаю, что это поступок – поблагодарить меня за то, что я есть.
-К сожалению, нет. Это просто красивая фраза. Сказать это - всё равно, что подарить цветы или отвесить поясной поклон.
-То есть, ты хочешь сказать, что не благодарен мне за то, что я есть, а просто сказал об этом потому, что так положено?
-В общем-то, да, если быть честным. Но, если быть честным до конца, то я уверен в том, что сегодня не смогу заснуть потому, что встреча с тобой меня не на шутку взволновала. Она, как красное винное пятно на белой, бесцветной скатерти моей жизни. Впрочем скатерть моей жизни не очень-то белая, на ней полно черных и неуклюжих клякс. В общем, я – художник слова запутался в оборотах речи, хранящихся на складе моей головы, и не могу выразить те чувства, что поселились в моей душе. Что за ерунду я несу!
-Очень даже красиво ты говоришь, как поэт девятнадцатого века…
-В белых рейтузах, с блестящими аксельбантами и ведром кивера на глупой голове… Ты опаздываешь, а я тут болтаю в свое удовольствие.

Я долго плутал по причалам в поисках дробильной машины указанной мастером. Когда же я нашел её, то встал рядом с мужичком стоявшим поодаль. Он объяснил мне суть работы дробильщика угля. В начале смены надо было поставить машину под кран. Некоторые агрегаты передвигались на гусеницах, другие же были снабжены колесами и выносными опорами, их буксировали тракторами. Потом надо было включить в определенной очередности транспортеры, барабан, и вибрирующие днища бункеров. И потом только стоять и смотреть, чтоб в куче раздробленного угля не было мусора.
-А заправлять эту хреновину как?
-Это уже не наша забота. Каждую смену мужик на погрузчике приезжает, и доливает. Наша задача под стрелой крана не стоять, бумажки и деревяшки подбирать, железо, вот этим крюком от магнита отрывать. Они, конечно, сами по технологии должны в бочку валиться, но иногда бывает, что как-то заскочат и прилипнут. Главное машину в конце смены почистить, а иногда и перед сменой приходится, если сменщик не почистил. На этой машине один работает, Олегом его звать, так часто во время ночной смены нажрется, и плохо чистит или вообще не чистит.
-И что, все молчат?
-А как же! У нас в коллективе стукачей не любят. Иногда приходится после своей смены вместо него работать, если он не выйдет. Он потом деньги отдает. А бывает, что на работу выйдешь, а твоя машина не нужна, тогда сидишь тут до обеда бесплатно и деньги на дорогу считай, что зря потрачены. Тут главное не заедаться. Если поломка, какая-то мелкая, самому починить, ремонтников зря не беспокоить. Говорят, тут один солярку сливал, и канистры через забор перебрасывал. Уволили. Да, смазывать надо раз в неделю по четвергам в дневную смену. А так работа что надо. Можно и врезать, чтоб не скучно и не холодно стоять было. Начальство тут не появляется почти. Летом тут пылища, хуже, чем зимой. Некоторые тут заведут машину и гуляют по всему порту или рыбу ловят с причала, к соседям ходят поболтать. Пошли, точки смазки покажу. Шприц в бытовке в углу за дверью лежит.
Отстояв восемь часов, я ушел домой, не дождавшись конца смены. Мой будущий коллега мне не понравился, а некий Олег, о котором он много рассказывал, вызвал у меня полное неприятие, как и механики похожие на гоблинов. На следующий день я снова стоял дневную смену с тем же мужиком. Он сказал, что Олег болеет, а для этой машины мало работы, так, что он эту неделю работает только в дневные смены, а ночь никто не выходит.
-На следующей неделе к нам Андрюху молодого обещали перевести в экипаж, временно, и Олег обещал с больничного соскочить. По мне так лучше бы сидел целый месяц. Проблематично с ним работать. Да и этот Андрюха тоже. Вместо того, чтобы машину чистить, попросит крановщика, чтоб пару ковшей воды туда вылил. Приходишь, вроде всё чисто, а начнешь работать, так она к обеду так забьется, что приходится час её драить. К мокрому металлу пыль так прилипает, что кувалдой не отобьешь. А ты женатый?
-Нет, а что?
-Плохо! Начальство всех спрашивает. Они считают, что семейных лучше брать. А че бороду такую отрастил? Мусульманин?
-Да нет, панк, анархист.
-Сбрей, а то на работу не возьмут. Выглядишь, как придурок. Потому и не женат. Какая дура за тебя такого пойдет.
-Но в бога-то ты веришь? – спросил он, погодя.
-Не верю в то, что он есть и не верю в то, что его нет.
-Чушь это всё! Верить надо, хоть в бога, хоть в черта, но надо верить. Если человек ни во что не верит, то в нем стержня нет. Выпить хочешь?
-Нет, спасибо, я не употребляю алкоголь вообще.
-Со вчерашнего дня?
-Три года почти.
-Наркотой, наверное, балуешься. Не понимаю я вас. Все вы, молодые, дурные какие-то. Я вот в твои годы уже давно на заводе работал, семью содержал и байдой всякой голову не забивал.
-Наркотой я не балуюсь, раньше траву покуривал, но быстро надоело…
-Как это надоело!
-Да скучно это всё, как и алкоголь…
-А что весело? – мужичок быстро становился я агрессивным.
-Рисовать интересно, книжки читать, на велосипеде путешествовать, музыку слушать. Работаю я с шестнадцати лет и семью уже успел покормить, теперь алименты плачу.
-Рисовать! На велосипеде! Тебе уже давно пора на машине ездить!
Шел первый, в том году, мокрый, снег. Устало скрежетали краны. Трактор с автосцепкой передвигал состав с углем. У причала стояло датское судно, и мне хотелось незаметно проникнуть на него,  уплыть подальше из этой страны населенной людьми с больным самолюбием. Вечно они доказывают всем и каждому свою правоту. Каждый пропащий алкаш и бомж поучает меня, как надо правильно жить. Может быть там, за морем тоже полно таких же учителей, как этот седой тракторист, поигрывающий своей вставной челюстью…
В конце недели я простоял двенадцать часов, чтобы посмотреть, как надо чистить машину. Юра, конечно, надеялся меня припахать, и я бы не прочь поработать, но его полупьяные разговоры озлобили меня. Я мягко дал ему понять, что не намерен делать его работу бесплатно. Пока он корячился, я держал переноску и закидывал его вопросами, на которые он не знал ответов.
-Зачем под барабан-то лезть? Можно и сверху почистить, если его не стопорить.
-По технике безопасности…
-Да кто увидит-то? К тому же под застопоренный барабан влезать гораздо опаснее, чем стоять над не застопоренным.
-Ты вот стоишь себе на верху, переноску держишь и п…ь всякую х…ю, а я, когда учился, залез вниз и х…л и мой учитель мне даже не светил, а стоял у причала и орал, чтоб я быстрее работал, а то он на транспорт опаздывает.
Услышав это, я ощутил острое желание уронить что-нибудь тяжелое на голову или хотя бы на ноги этому добросовестному работнику.
На следующей неделе Сержа среди учеников уже не было. Подойдя к дробилке, я увидел возле неё незнакомого пьяного человека, который перебирал гаечные ключи, громко разговаривая сам с собой. Судя по возрасту и опьянению, это был тот самый Олег, который не чистил после себя машину. Я вежливо с ним поздоровался, но руку подавать не стал.
-Стажер… - промямлил он. – Тогда давай чини, б…ь, эту х…ю…
Он показал на маленький транспортер перед магнитом. Резиновая лента съехала с роликов, которые были неровно установлены. Он пытался отрегулировать ролики, не выключив транспортера. Несколько раз у него чуть не затянуло руку под ролик, он постоянно падал с бочки, лежавшей на боку, ибо его роста не хватало, чтоб дотянуться до регулировочных болтов.
-Заглуши машину, тогда, может, починю, если мешать не будешь.
-Чо! Ты как со мной разговариваешь, д…б!
-Не гони волну, раз нарезался. Тебе сейчас голову под ролик закрутит, а меня потом долго расспрашивать будут, как это произошло. Ты хотя бы этот транспортер выруби на пятнадцать минут.
-Так! Иди сюда, сука! Вот тебе лопата! Отгребай уголь от машины!
-Это еще зачем? Можно тракториста попросить, так он уберет.
-Я твой начальник, а ты чмо болотное! Выполняй приказ, падла рыжая, пока я тебе бороду на х…й не намотал.
-Слушай, мужик, залезь в кабинку, проспись, а я вместо тебя поработаю. Окей? А то тут начальство ходит, увидят тебя, чего доброго и кердык тебе. Ты тут за деньги работаешь, а я не обязан тебе помогать должен. Я бы тебе помог, если бы ты человеком был…
-Не хочешь работать, пошел вон! Я тебя увольняю! Я здесь уже пять лет работаю.
Я повернулся и пошел прочь, но тут он приказал мне остановиться, подошел, сказал, что был не прав и решил устроить мне экзамен. Взявшись за мое плечо, он повел меня обратно к машине. Услышав опять несвязную брань в свой адрес, я отряхнул его руку со своего плеча, тогда он, чуть, не зашиб меня лопатой. Обычно я в таких ситуациях начинаю нервничать, но тут я был спокоен, и проворно убегал от лопаты, а когда мне это надоело, поймал лопату и попытался отнять её у него, но он крепко в вцепился в орудие угнетения непокорного ученика. В той ситуации я начал действовать автоматически, сделал ему подсечку, но не мог предвидеть, что он отпустит лопату и плюхнется всем весом на уголь, ударившись головой о гусеницу машины. Звук удара был глухим, тихим и страшным. Я по инерции отскочил в сторону и подальше зашвырнул лопату, а потом стоял и напряженно ждал. Только тогда я и испугался. А что, если он не встанет? Периферийным зрением я заметил, что кран остановился. Подняв голову, я убедился в том, что крановщик наблюдал всю эту нелепую сцену. К моему удовлетворению мой наставник поднялся, испугано попятившись, вытащил телефон и позвонил начальству. Я отошел в сторону, раздумывая над тем, что же будет дальше. Разводящий – приблатненный молодой человек лет двадцати пришел минут через десять. Я закурил, пока он разговаривал с Олегом, который к его приходу заглушил-таки машину и принялся старательно грести уголь лопатой.
-Что у вас тут случилось? – спросил разводящий, подойдя ко мне.
-Он разве не рассказал?
-Он сказал, что ты ему не помогал, а потом избил.
-Странный он у вас какой-то. Пытался в движении ленту на ролики натянуть. Его пару раз чуть не покалечило. Разве так можно?
-Можно, если осторожно. Сейчас я ему замену пришлю. Он пьяный в дупель. И ремонтники сейчас подъедут.
-Зря… Я бы и без ремонтников справился, если бы он не мешал мне.
-Ладно, иди, помоги ему.
-Че он делает-то?
-Не видишь что ли? Работает.
-Лопата-то одна. И он мне её не уступит. Что мне драться с ним что ли?
-Ладно, иди на обед и его с собой уведи.
-Что я ему нянька что ли? Он дерется и ничего не соображает.
-Тогда здесь останься, ремонтникам поможешь.
Прибывшие ремонтники за десять минут устранили неполадку. Я шел на обед вместе с пьяным наставником. Он ругался и угрожал мне, назвал стукачем.
-Хамишь! – злобно огрызнулся я. – Ты ведь сам позвонил и сам себя выдал, а сидел бы тихо, ничего бы не было.
-Меня из-за тебя оштрафуют на двадцать пять процентов, сука! Ты меня не слушался и вывел.
-А кто ты такой, чтоб тебя слушаться? В таком возрасте и так себя ведешь!
-Но ничего, я еще с тобой поквитаюсь! Ты у меня еще поплачешь! У меня друзья есть…
-А как ты думаешь, у меня они есть?
-Ох, и поработаем мы вместе!
-А это уж вряд ли! В одной фирме нам тесновато будет.
В бытовке он продолжал зудеть у меня над ухом и, заодно, рассказывал всем, что я на него настучал. Чумазые дробильщики угля смотрели на меня исподлобья и сочувствующе советовали ему поскорее свалить. Я думал о том, что не хочу работать с такими скотами, и не стоит тратить время напрасно. Следует сейчас же уйти прочь от этой грязи, пьяни и лая начальства. Но тут один мужик маленького роста сначала велел Олегу заткнуться, а потом энергично вытолкал его вон из бытовки.
-Это правда, что ты на него настучал?
-Он сам разводящего по телефону вызвал. Тот подтвердить может, спроси его.
-Ты не переживай. Я его в первый раз в таком состоянии вижу. Но вообще-то он м…а! Че он драться с тобой полез?
-Ага.  Я лопату у него отобрать хотел и нечаянно уронил. Он башкой ударился, испугался и бугру звякнул. Крановой все видел…
-От паскуда, пьяная! Хочешь бутерброд? Ты, смотрю, только шоколадку с минералкой съел. Давай я тебе чая горячего налью.
Пока я ел бутерброд и пил чай, мне было очень больно, не физически, а где-то глубоко. В горле стоял ком и на глаза наворачивались слезы. Я не понимал почему. Почему мне не было бы больно, если бы все были против меня, я только этого и ждал, я был готов к тому, что меня не слишком вежливо попросят убраться. Я даже не хотел оправдываться, знал, что поверят ему, пьянице, такому же, как они. Он был все же для них своим, а я чужим и непонятным. Они не думали почему, они просто это знали, чувствовали и дело не в моей бороде и прическе.
Я доработал ту смену с молчаливым парнем, который стоял, не двигаясь, блаженно глядя в одну точку. Только под конец смены он спросил, откуда я, и был очень удивлен и разочарован тем, что я родился и вырос в Риге. С гордостью он сказал, что два года назад приехал из деревни, где у него есть два быка и лошадь, а его жена самая красивая во всем районе. Он не требовал от меня, чтоб я чистил машину, а сам покорно влез под барабан и поработал там скребком, я ему посветил. По дороге к раздевалке он узнал, что я живу совсем рядом с портом и сказал, что врагу своему бы не пожелал жить в таком ужасном месте.
На следующий день я работал с новым наставником. Перегоняя машину с одной площадки на другую, он чуть не опрокинул её на крутом спуске. По этому поводу он потом долго и беззаботно смеялся. Рома сам месяц назад был учеником, а до этого работал на складе. Ему было уже за сорок, но он заявил, что когда-то был стилягой.
-Я, как и ты, одевался не так, как большинство, не мечтал стать завмагом или космонавтом, а носил длинные патлы, и хотел удрать в штаты, а потом по глупости женился, развелся, музыку забросил. Я же на басу играл одно время. Не слышал про группу КОТ? Вокалист у нас был бедовый, его все жирафом называли. Длинный был. Юра. Он на французском, кстати, в основном пел. Но это была не та музыка, что тебе нравиться, тогда еще не было этих немцев, как их? Раммштайн! Мне на складе пацан дал послушать, у меня нервный шок после этого был. Пошли, пройдемся, а то холодно тут стоять.
-А если железо какое-нибудь застрянет?
-Да и х…й на него! Все равно ты ничего сделать не успеешь. Машину можно самое малое за десять минут остановить. Если сразу главный транспортер тормознуть, то она так забьется, что не отковыряешь потом. Ты же знаешь, что сначала нужно вырубить верхний стол, посигналить крановщику, чтоб больше не сыпал, потом только барабан, нижний стол, и когда машина пустая можно остановить главный транспортер. Один тут рядом стоял, когда железяка под магнитом раком встала и ленту на две части за пять секунд распустила. Он и до рычагов добраться не успел. Так что пошли, не хай, крутится. Если чего крановщик длинный гудок даст.
Пока мы прогуливались, случилось то, чего я боялся. К магниту прилип большой кусок стали, который ломом отодрать не получалось. Мой наставник сильно занервничал и начал в ярости швырять бесполезные инструменты. Я же сбегал к соседней дробилке и попросил у мужика, который угостил меня чаем и бутербродом стропу, быстро, рассказав ему, что у нас случилось. Он сказал, что у него нет ничего подходящего, но в Ромкиной дробилке внизу есть ящик, где лежит всякая мелочь, вполне возможно, что там будет и стропа. Действительно, там лежала потертая матерчатая стропа. Из деревяшки я сделал клин, который мы забили между магнитом и железякой. В щель продели стропу и удавкой обвязали кусок стали. Подозвали трактор, к крюку которого привязали свободный конец стропы. Трактор короткими рывками отодрал железяку от магнита.
-Спасибо тебе! – сказал мне Роман. - Я один вряд ли бы до этого додумался.
-А куда бы ты делся? Понервничал бы немного, а потом успокоился, и подумал.
Подошел мужик с соседней дробилки, посмотреть, зачем я просил стропу. Рома рассказал, как я его выручил и выразил свое восхищение моей находчивостью.
-Да, - сказал мужик. – Я вот тут уже пять лет работаю, казалось бы, опыт, но поставят меня на эту машину, и придется всему заново учиться. Главное уметь быстро соображать по ходу пьесы, а стаж ничего не значит. Олега, кстати собираются увольнять, а тебя на его место поставить.
-Тут можно работать, - заговорил Рома. – Если нормальная компания подберется. Но, блин, если работать с такими козлами, как этот Олег или Андрюха, это просто кошмар. Андрюха, я слышал, солярку сливает, а отвечать-то всему экипажу надо за перерасход. Я уже не говорю, про то, что эти падлы машину не чистят или пьяные приходят и просят заменить их. Легко сказать две смены отстоять, а потом двенадцать часов только на отдых и опять на работу. Я ему тогда сказал, что мне эти деньги на х…й не нужны. Я спать хочу, у меня дома дел куча, а он, видите ли, не рассчитал свои силы, тоска его заела. Этот Юрка кучерявый, хоть и врезает, но на работу всегда выходит, и машину чистит. Если с ним и с кем-то другим, то я тут останусь, а с этими пусть муму работает. Это нужно уж совсем себя не уважать.
В конце смены Ромка показал мне, как он чистит машину, не застопорив барабан.
-Мне этот Юрка и Олег тоже говорили, что нужно под низ залезать. Я им ничего не сказал, делал, как они велят, а потом, когда сам начал работать, делал, как мне удобнее. Он же, когда туда лезет, не видит ни х…я. Грязь прямо на морду сыплется. А что толку чистить то, чего не видишь. Тоже мне, герои труда, великомученики! Мне бы и в дурном сне не приснилось под барабан залезть.
Выйдя за проходную, мы шли, по темной улице, к остановке, обсуждая фильм «Мертвец», который на меня произвел ошеломляющее впечатление. Рома предложил скинуться на двухлитровый баллон пива или поторчать в забегаловке и дернуть по сотке и совсем не расстроился, когда я отказался.
-Да, после такой работы только на пьянку и болтовню силы и остаются или на телевизор. Я тут всё равно долго не задержусь. Долги за квартиру отдам, и буду искать себе что-то приличное, чтоб коллектив нормальный был, и работа не для дебилов. Летом тут, говорят, пылища, дышать не чем. Я же себе не враг, чтоб так насиловать свое тело и разум, стоя по двенадцать часов.
На следующий день нам неожиданно устроили экзамен. Я ждал своей очереди в бытовке. Рядом сидел Олег в парадной одежде и трезвый. Его глаза испуганно бегали, хотя он и шутил по поводу своего залета, не обращая на меня внимания. Я оказался в самом конце списка. Передо мной вызвали Олега и через десять минут меня. Мы разминулись с ним в дверях кабинета директора. Он злорадно улыбнулся, заглянув мне в глаза и это меня ужасно разозлило.
Директор развалился в вертящемся кресле, выпятив свое тугое брюхо. Жирные щеки он прятал в слегка кудрявых длинных волосах пепельного цвета. Рядом с его столом, сгорбившись на низенькой табуретке, сидел тощий и долговязый мастер с узкими глазами и длинными черными волосами.
-Евгений Чернецов… - ухмыляясь, медленно проговорил директор. – Тяжелую музыку слушаем, значит…
-Это не имеет отношения к работе, - отчеканил я, перебив его.
-А это уж мне решать, что имеет отношение к работе, а что не имеет! Ясно? Тут, говорят, что у тебя какие-то проблемы в процессе обучения были. Рассказывай.
-Никаких проблем с обучением у меня не возникало.
-Что у тебя с Олегом там произошло? – спрашивая директор, рисовал напротив моей фамилии в списке, сдающих экзамен, большой вопросительный знак.
-Проблемы были у вашего работника, а его проблемы не моего ума дело.
-Нет, ты расскажи мне о его проблемах.
-Простите, но о его проблемах поговорите лучше с ним, а не со мной.
-Трудно с тобой, Чернецов, трудно. А это плохо. Совсем ты не думаешь о том, как семью кормить, деньги зарабатывать. Ладно, Коля, проверь ка его познания в области техники.
Мастер задал мне несколько дежурных вопросов, на которые ответил, не задумываясь. Тогда мастер одел очки, взял какую-то книгу, начал задавать вопросы по ней. Я полчаса, не умолкая рассказывал об устройстве гидро толкателей, гидро моторов, аксиально-поршневых насосов, о свойствах чугуна и конструкционной стали.
-А какая марка у конструкционной стали? – спросил директор, желая помочь своему мастеру.
-Третий номер.
-Какие части дробилки изготовлены из этой стали?
-Столы, бункер, рамы транспортеров, кабина…
-А верхняя крышка?
-Крышка изготовлена из чугуна.
-Почему?
-Чугун более износостойкий.
-Но почему все-таки крышку не изготовили из каленой стали?
-Вы спрашиваете об этом оператора.
-Чтобы стать оператором, нужно не только знать, из чего изготовлена каждая деталь машины, но и заслужить доверие начальства. А! Вспомнил один вопрос! Сколько точек смазки на главном транспортере?
-Мне показали только две, но по логике их должно быть три.
-Почему три, а не четыре?
-На четвертой находится гидро мотор, который сам смазывается. По логике вещей, конструкцией предусмотрена автоматическая смазка подшипников внизу из-за труднодоступности этой точки…
-Да, трудно тебя подловить. Ты, как Дружинин. Знаешь его? Он механиком работает. Тоже, всё рассуждает и рассуждает. Других о чем-то спросишь, они отвечают или да или нет, а он начинает философствовать. Ты, я вижу, такой же. Так сколько же точек смазки на главном транспортере?
-Тех, которые нужно смазывать шприцом только две. Во всяком случае, так мне сказали те, кто работает на этой машине.
-Нет, ты без всяких оговорок ответь, сколько точек смазки?
-Я попросил бы уточнить вопрос.
-Ладно! Обойдемся без уточнений. Ты  точно не хочешь мне ничего рассказать о том, что случилось у тебя с Олегом.
-Мне кажется, что он все вам уже рассказал, а я не склонен за глаза обсуждать человека.
-Иди на свою дробилку. Там сейчас этот Юра кучерявый работает. До вечера я подумаю, что с тобой делать.
К счастью для меня директор думал не долго. Через час он позвонил Юре и велел передать мне, чтоб я убирался. Юра передал мне пожелания своего начальника очень раздраженно, осудил меня за бороду и прическу, за строптивость и недостаток рвения и почтения к, стоящим выше. Я не дослушав мудрых поучений пошел сдавать на склад каску и жилет. Грязные джинсы и куртку я бросил в раздевалке и покатил на велосипеде по мокрому снегу обильно валившему на грязный город с хмурых низких небес. Я испытал облегчение, когда полностью осознал, что не буду работать в месте, которое мне не понравилось с первого взгляда. Мне не нравилась работа, не нравился коллектив, но больше всего не нравилось начальство привыкшее помыкать безответными пьяными скотами в человеческом обличии. Проанализировав свой разговор с директором, я понял, что разговаривал с ним дерзко специально, чтоб он меня взаимно возненавидел с первого взгляда и не принял на работу. Таким извращенным способом я сам себя подстегивал, чтобы продолжить поиск своего места. Тогда я еще упрямо спорил с судьбой, пытался плыть против её течения, потому у меня было постоянное ощущение, что меня тащат по жизни за волосы, а я беспомощно барахтаюсь и упираюсь. Сержу, к примеру, раньше меня стало ясно, что он лезет не к своему корыту. Он, следуя своей судьбе, добровольно развернулся и ушел. Я же рвался к чужому корыту, как слепой котенок, пока не получил пинка под зад.

Глава пятнадцатая. Еще один вариант современного рабства.

Вернувшись домой, я нарисовал картинку о том, как судьба учит людей своими ударами и написал нескладный стихотворный комментарий, после чего еще составил объявление в газету о знакомстве, не ожидая от этого ничего хорошего. А на следующий день созвонился с отделом кадров деревообрабатывающего комбината находящегося на отшибе. Добираться туда надо было двумя видами транспорта порядка двух часов или почти час на велосипеде. Комбинату требовался оператор мостового крана. Обнесенный бетонным забором с колючей проволокой по верху комбинат представлял собой пару цехов из неровно положенных кирпичей и нескольких жестяных ангаров. Еще на территории было много полуразрушенных железобетонных строений. Под ногами была грязная каша из снега, а в груди ощущение того, что я попал в тюрьму. Трудовой договор, который положили передо мной, был таким обширным, что на его чтение могло уйти часов двенадцать. Я прочел несколько страниц, которые мне рекомендовала работница отдела кадров, и без всяких подозрений подмахнул его. Потом высокомерный мастер по технике безопасности три часа читал мне и еще четверым новым работникам лекцию с философско-психологическим уклоном. Он рассуждал о религиях, фатализме и возвращался к технике безопасности.
-… Что такое техника безопасности? – рассуждал он, излишне жестикулируя, водя нас по территории. – У каждого есть свои понятия на этот счет, ибо не существует абсолютно одинаковых людей. У каждого своя уникальная точка зрения. К примеру, нескольким людям дали посмотреть на слона, до этого не видавшим сего зверя. И потом спросили каждого в отдельности, что такое слон. Стоявший спереди сказал, что это голова с хоботом, ушами и две ноги, стоявший сзади сказал, что это две ноги и хвост, стоявший сбоку. Это я всё к тому, что на технику безопасности нельзя смотреть, как на догматы церкви. Чтобы понять, что это такое, надо долго ходить вокруг, да около, залезть под неё, на неё. Допустим, один человек всю жизнь соблюдал технику безопасности на работе, но по пути домой поскользнулся, упал, ударился головой и умер, а другой напротив ничего не соблюдал, не учил никаких правил, постоянно рисковал и благополучно доработал до пенсии. Всё потому, что тот, кто соблюдал правила, был не осторожен, не внимателен потому, что был уверен, что соблюдая правила, оградил себя от неприятностей, а тот, кто нарушал, всё время был начеку и знал, что опасности повсюду и никто, кроме него самого его от них не спасет. С точки зрения фаталистов техника безопасности вообще не нужна потому, что если человеку на роду написано лишиться руки на работе, то никакие правила его не спасут.
-Позвольте! – я, сам того не желая, вмешался в умствования мастера. – Мне кажется, что вы несколько примитивно понимаете фаталистов. Ведь есть и люди, которым судьбой предначертано предотвратить несчастные случаи на производстве. Врачи, к примеру, тоже выполняют предначертания судьбы, спасая людей от гибели.
Услышав это, мастер недовольно замычал, с трудом подбирая слова для ответа, промямлил нечто нечленораздельное, а потом продолжил свою заученную наизусть лекцию.
-Дело не в том, что люди говорят, дело в том, как они это говорят. Вот один подойдет к своему новому коллеге и начнет орать матом, обзывать его, упрекать в неопытности, хулить его метод работы и показывать, как можно работать иначе, но его никто слушать не будет, хотя его советы весьма полезны и он, хотя и груб, но желает новичку добра, помогает ему. А другой, допустим, может бархатным голосом, вежливо, в изысканных выражениях наговорить начальнику гадостей, а тот его еще и похвалит. Вот бывает глупость какая-то написана в книге, но хорошо написана и её все читают охотно и запоминают. А бывает, что умные и нужные вещи изложены сухо и неинтересно и никто эту книгу не читает, а если и читают, то ничего не помнят. Правила техники безопасности написаны сухим, деловым языком, читать их не интересно, хотя они могут спасти вас от смерти или увечья. Потому я, собственно, и рассказываю вам все это…
В завершении своего выступления мастер по ТБ отвел нас в единственное на всем комбинате место, где разрешалось курить. Вокруг березки стояли квадратом четыре лавочки. За курение в цехе или любом другом месте срезали всю зарплату за месяц.
-Ты понял, о чем он говорил? – спросил старый мужик бомжеватого вида молодого, жадно затягиваясь своей пахучей «Примой».
-Каждый зарабатывает по своему, - экс штукатур курил «Мальборо». – Ты вот, смог бы три часа, как он говорить такие умные вещи?
-Но толку-то от них никакого!
-А не нужен толк, главное, чтоб тому, кто ему деньги платит, нравилось. Думаешь, от нас много толку будет? Если бы владельцу комбината нужен был толк, то он купил бы финскую автоматику, платил бы хорошую зарплату трем наладчикам и спокойно получал бы себе нехилую прибыль. Ему нужен не толк, не прибыль и отсутствие проблем, а ему нужна власть над стадом баранов, которых он может наказать, а может помиловать. Он может запретить им курить, а может разрешить, может кинуть им бесплатной еды, и дать им бесплатную общагу, а может выкинуть на х…й, или заставить работать бесплатно. Нам в армии один раз приказали широченный плац от льда чистить, но вместо ломов дали совковые лопаты. Я по неопытности старшине сказал, что ломом бы удобнее было, а он ответил, что это все надо не для того, чтобы плац от льда очистить, а чтоб солдаты з…ь.
-Не так-то просто автоматику финскую купить, она, наверное, стоит дорого.
-Зато окупается быстро и потом не надо бешеные деньги тратить на зарплаты сотням у…в, на налоги за них. Я в Финляндии поработал, так там на таких заводах по пять человек работает. Два оператора и трое на погрузчиках и кране. Там просто нанять работника очень дорого стоит. Профсоюзы свое дело делают. Сами финны себя уважают, за копейки у…я не согласны, потому там, всё механизировано.
-Так че ж ты оттуда уехал, раз там так хорошо?
-Нашему брату – совку везде х…о будет. Воспитаны мы неправильно. По дурости я вернулся, теперь локти кусаю. Я туда ехал на квартиру с машиной заработать. Заработал, вернулся. Есть у меня тут квартира в старом доме с частичкой, но своя и машина, которая не намного меня младше, но нет нормальной работы. Летом еще по специальности на стройках неофициально шабашил, так кидали на бабки по страшному, своим инструментом работал. А сейчас объектов нет, денег тоже, вот и пришел я сюда. За квартиру платить нечем, машина на стоянке сломанная стоит, да и на бензин денег нет и моя еще рожать надумала…
Лекция, не смотря на её бестолковость мне, понравилась. Понравилось и то, что в кране, на котором мне предстояло работать, имелся обогреватель и то, что на комбинате бесплатно кормили обедом. Однако меня насторожил график работы – четыре дня по двенадцать часов, потом два выходных и четыре дня по двенадцать в ночь и всё с начала. Так же мне предложили прописаться в общежитии, находившемся в пяти км от комбината, и жить там. Так же мне поведали о возможности халтурить, то есть выходить помимо своей смены в чужую и получать за это деньги сразу после смены. Причем халтурить мне предлагали не крановщиком, а помощником оператора ленточной пилы, за смехотворную плату.
Две недели я должен был работать в качестве стажера под надзором крановщицы, которая до этого работала в том цеху только одну неделю и у неё не очень-то получалось. Кран был чудовищно разбит. На ходовом механизме и грузовой тележке тормоза вообще отсутствовали. Рычаги ходили очень туго, слетали троллеи. Обледенелые бревна стропили стальными стропами, которые в любой момент могли съехать и более десяти тонн дерева могли рухнуть на пол и задавить пьяных и агрессивных существ без передних зубов, которые, будто специально, постоянно лезли под груз. Почти все стекла в кабине были выбиты. Крановщица говорила, что эти вечно пьяные люди в основном мужского пола, иногда бросаются в крановщиков палками, а иногда и бьют. От обогревателя под ногами не было никакого толка. Цех не отапливался и почти всегда ворота были открыты, так что дул ледяной и промозглый ветер.

Я чувствовал себя перед ней виноватым, потому согласился проводить её до магазина электротехники и объяснить продавцу, что она хочет. А хотела она портативную стерео магнитолу, работающую на батарейках с мощными динамиками, в которую можно воткнуть микрофон. Для того, чтобы пение Дианы слышал весь дом, в которой она живет. Она хотела очень громко петь про миллион алых роз, ходя по квартире с магнитолой. Когда я пересказал пожелания Дианы молодому продавцу, тот выпучил глаза, глядя на шарообразную фигуру Дианы, а потом начал искать гнездо входа на магнитолах, расставленных на стеллажах. К счастью для её соседей такой магнитолы в магазине не нашлось.
-Могу предложить для этих целей диктофон. Можно записать пение на кассету, а потом воспроизвести. А так нужен специальный аппарат. Я бы вам посоветовал сходить в магазин музыкальных инструментов на улице Тербатас. А что, эта девушка действительно поет?
-Начинает, - тоскливо ответил я. – О ней, пока, никто не знает и, надеюсь, никогда не узнает.
Отделавшись от Дианы в тот раз, я был очень счастлив, топая по лужам на неровном тротуаре. У меня было чувство удачного побега из тюрьмы, чувство миновавших неприятностей, когда не нужно надеяться на лучшее, ибо и так хорошо.
Через недели две Матвеевна заманила меня к себе в гости, тактично умолчав, что у неё сидит Диана, которая, как выяснилось, являлась к ней каждые выходные без приглашения с кипой своего грязного белья и просила, чтоб Матвеевна прокрутила её тряпки в своей автоматической стиральной машине. Я терпеливо ждал, пока Диана уйдет, но она не уходила и вдобавок начала парить мне мозги своими националистическими идеями, придвигаясь ко мне все ближе. Чтобы быть с ней несогласным, я даже взялся оправдывать немецкий фашизм и китайский тоталитаризм. Она же требовала от меня, чтобы я боролся за свободу Тибета, территориальную целостность Грузии и Молдавии. Наша дискуссия завершилась тем, что она попросила меня подать ей журнал, лежащий на тумбочке. Я отказался, сказав, что до тумбочки ей дотянуться - раз плюнуть, а мне нужно вставать и обходить стол перед диваном или лезть через её необъятные телеса.
-Мне нужен не журнал, - зашипела Диана. – Мне нужно, чтобы ты поднялся и прошелся по комнате и угодил мне.
-А говна на лопате не желаете?
Услышав это, она ухватила меня за горло и попыталась придушить и была ужасно удивлена, когда я брезгливо отряхнул её руку со своей шеи, будто я должен был благодарно принимать от неё мучения. Тем временем Матвеевна уложила её выстиранное белье в пакет и зашла в комнату, чтобы нас помирить. Она не придумала ничего лучше, чем врубить порнографию, от которой Диана демонстративно прикрылась журнальчиком, но периодически стреляла глазами в телевизор. Когда я её в этом уличил, Матвеевна радостно заулюлюкала, а Диана бросила в меня журналом.
-Эх, Матвеевна! И ты, как Брут! Неужели ты думаешь, что я второй раз наступлю на точно такие же грабли. Ведь сценарий тот же! Один в один! На улице дождь, поздно, транспорт уже не ходит…
-Да у меня и в мыслях не было, а у Дианы тем более!
-Не было, значит! Тогда я буду спать в той комнате, в которой ты ляжешь, а иначе пойду, разомну ноги и помою голову дождевой водой. И выключи ты эту порнуху! Мне тяжело смотреть на это и ничего не делать. Потому я не люблю стриптиз.
-А тебя никто и не сдерживает. Я могу выйти погулять.
-Да нет, уж лучше я тихо, сам с собой.
-Онанист! – зашипела Диана. – И ему не стыдно об этом говорить!
-Нет! Не стыдно. Лучше быть свободным онанистом, чем журнальчики подавать таким, как ты.
-А я возьму и всем расскажу о том, чем ты занимаешься!
-Рассказывай! Я позвонил Игорю, и он мне на тебя жаловался. Слопала торт, что он принес, практически не поделившись с ним, зажала полбутылки бренди. Всю ночь скакала на нем, а утром выпроводила, даже не покормив, а когда он отказался повторно встретиться с тобой, ты начала угрожать, что все расскажешь его жене и для этого спрашивала его адрес у меня. Только должен тебя разочаровать. Он и его жена уже десять лет живут в разных квартирах. Он на пятом, она на четвертом этаже и сексуальной жизнью друг друга мало интересуются.
-Это все не правда! Ничего между нами такого не было. Это просто хвастовство! Как после неудачной рыбалки.
-Да нет, мы не рыбаки, мы рыбы, а рыбак это ты. Кто тебя ловить-то станет? И дело даже не в том, что ты не умеешь одеваться, не в твоем лишнем весе, дело в твоем желании всех унижать. А это все от больного самолюбия…
Она не дала мне договорить, начав визжать и бросаться всем, что попадало под руку. Я не уехал в ту ночь, не уехал и утром. Я ругался с ней, пока она не ушла.

Глава тринадцатая. Попытки безболезненного расставания.

Мучительными для меня были попытки сделать расставание с Катей приличным. Она постоянно звонила мне, не смотря на то, что я грубил ей в ответ на её предложения встретиться. Один раз она сообщила мне, что у неё сломался велосипед, и просила меня немедленно приехать, и починить его за деньги. Рыча от злости на самого себя, я приехал и заклеил ей проколотую камеру, подозревая, что она проколола её специально. Сделав работу, я умчался прочь, поклявшись себе в том, что больше никогда не откликнусь на её зов.
Раз она пришла к моей маме и рассказала, что я не посещаю храм божий. Мама призналась ей, что сама тоже туда никогда не ходила. Катя в замешательстве ушла, ушла, чтоб на следующий день опять прийти, и рассказывать моей маме про то, что я употребляю наркотики и общаюсь с насильниками и грабителями.
-И откуда же он берет деньги на наркотики? – спросила мама.
-Он продал свой музыкальный центр. – убежденно ответила Катя, хотя и я и музыкальный центр находились в комнате, за стенкой. – Сейчас он тусуется на квартире у Игоря. Я визуально помню, где он живет. Нам нужно сейчас же ехать туда, и спасать вашего сына!
-Не надо! Если он хочет погибнуть, пусть гибнет. Он взрослый человек и волен сам распоряжаться своей жизнью…
-Как вы можете так говорить! Вы совершили преступление против своего ребенка, не крестив его, и, не приучив ходить в церковь, а теперь вы просто бросаете его на произвол судьбы! Вас совершенно не интересует, что он не умеет обращаться с женщинами! Он бил меня и ругался матом. Вы даже не знаете, в каком свинарнике мы жили!
-Вот именно, я плохая, он плохой, а тебе такой хорошей нечего с ним делать. Так что до свидания! Не будем портить друг другу нервы.
Мне было неудобно перед мамой, что она должна выслушивать эту околесицу.
-В следующий раз будешь сам разговаривать с этой дурой! И откуда ты таких ненормальных берешь!
-Ты могла не приглашать её внутрь, а сразу послать куда подальше!
-Я её приглашала? Да она сама заперлась, как трактор «Беларусь».
-Ну не открывай ей дверь в следующий раз.
-Я еще буду прятаться от неё! Ты должен послать её так, чтоб она все поняла и больше не возвращалась!
Когда я в очередной раз встретился с ней, чтобы послать её так, чтоб она больше не возвращалась она, попускав сопли, сообщила, что беременна и ничего, уже, сделать нельзя.
-И когда же ты могла забеременеть?
-Я не знаю. Наверное, в последний раз, когда мы с тобой провели выходные вместе…
-А как же твои противозачаточные свечи?
-Случилось чудо, они не сработали! Я так хочу детей!
-Но с тех пор и месяца не прошло! Почему ничего нельзя сделать? Аборт можно сделать до четырех месяцев срока. Ты просто паришь мои мозги осиновым веником!
-Я ходила к гинекологу, и он сказал, что делать аборт на таком большом сроке опасно. Если я это сделаю, то, скорее всего, я уже никогда не стану мамой.
Я не был на неё зол потому, что знал, что следует отвечать на подобные заявления. Тем не менее, мне очень хотелось сказать, что ей не следует рожать, ибо она сама еще ребенок, больной человек. Эти слова исходили не от злости на неё и на себя, я был убежден в этом. Через мгновение ход моих мыслей изменился. Я вдруг понял, что беру на себя слишком много. Решаю, кому быть, а кому не стоит! Рожать ей или не рожать? Это всё же её дело, её и только её. Пусть сама принимает решение! Я же принял свое решение.
-Ты хочешь, чтобы я сейчас взял и наступил на грабли, от которых у меня еще шишка на лбу не прошла? Хотя я и бледнолицый, но всё же способен учиться на своих ошибках. Так вот, добровольно я свое отцовство не признаю. Даже, если ты и докажешь, что этот ребенок мой с помощью ДНК экспертизы, ты ничего кроме мизерных алиментов не получишь. И то вряд ли. Если еще и ты меня нагрузишь, то я просто уеду в Россию, я уже давно собираюсь это сделать.
-Ты меня не понял! Мне не нужны твои деньги. Я хочу создать нормальную семью, ячейку общества, и достойно продолжить свой и твой род…
-Ты хоть сама понимаешь смысл сказанного сейчас тобой? Какое общество, какие, к черту, ячейки и продолжение рода?
-Я готова пожертвовать своим творчеством, ради счастья маленьких чудовищ.
-Чего-то, нервный я в последнее время стал. Не могу больше слушать твою галиматью спокойно. Она просто гвоздями врезается в мой мозг. Так что давай разговаривать конструктивно. Я знаю, ты думаешь, что будешь жить вечно, потому тебе не жалко тратить драгоценное время на цитирование телевизионного мыла. Я же понимаю, что могу сдохнуть в любую минуту, потому не могу себе позволить тратить время на подобную ерунду. Ты не хуже меня понимаешь, что наше дальнейшее сожительство невозможно по материальным причинам. Нам негде жить, у меня нет работы, я уволился с последнего места работы и не знаю, что мне делать дальше.
-Давай уедем на Кипр! Моя подруга занимается трудоустройством за границей, помнишь её, она мне поможет. Я слышала, что на там требуются сварщики…
-У меня нет диплома сварщика, и я толком не умею варить. То, что я, лепил решетки, в какой-то частной фирме не значит, что я могу варить газопровод и суда. И я знаю, что значит поехать за границу по рабочей визе. Мой одноклассник чуть ли не пешком возвращался из Испании, где хотел собирать апельсины. Я хочу уехать не на какой-то Кипр, а в цивилизованную страну и уехать навсегда.
-А как же родители! Тут же наша родина, наши корни…
-Слушай, скажи хоть что-нибудь от себя лично! Скажи что-то не из книг, не из забытой школьной программы, не из клятвы пионера, не из газет!
-Ладно! Я только сейчас поняла, с кем имею дело. Ты бесчувственный и беспринципный дьявол. Ты не человек потому, что даже для самых опасных бандитов есть хоть что-то святое, а тебе ничего не дорого, тебе на всё плевать, ты не любишь даже самого себя. Если бы ты себя любил, то не обрекал бы себя на одинокую старость…
-Я всё это уже слышал множество раз. Ты мне льстишь. Я еще не достиг уровня дьявола, для которого уже нет ничего святого. Да, я старательно избавляюсь от своих привязанностей, но у меня не выходит. На счет бесчувственности ты тоже преувеличиваешь. Я, к сожалению, много чего чувствую, злюсь на себя, скучаю, когда слушаю, как ты озвучиваешь общественные стереотипы, грызу свои локти по поводу того, что мой сын будет половину жизни жить с этой злой, невежественной женщиной, а потом, скорее всего, сопьется в этом райцентре. Много чего меня гложет и мучает, а вот тебя, похоже, нет. Ты самый настоящий пластмассовый пупс! Все твои травмы нанесенные тебе любимыми домашними животными и мужиками, которых тебе удалось склонить к сожительству, только притворство, за которым пустота. Зачем я тебе это всё говорю? Ты всё это знаешь и без меня. Ладно, я пошел, у меня еще куча дел…
-Это не правда! Ты злой и эгоистичный и не хочешь нести ответственность за свои поступки! Какие у тебя дела? Я знаю, что ты употребляешь наркотики и продал свой музыкальный центр и кожаные штаны. Зря я их тебе возвращала! Мне жаль тебя, твои родители совершенно не занимаются твоим воспитанием! Твоя мама сказала, что она сама не ходит в церковь и тебя не заставляет. Я пытаюсь тебя спасти от ада, а ты отталкиваешь меня…
Я без слов зарычал на неё и быстро зашагал прочь. Разговаривать с ней можно было сутками, и она была просто не в состоянии исторгнуть из своей головы хоть что-нибудь новое. На счет дел, я ей сказал правду. В ту пору я развил интенсивную творческую деятельность. Очутившись в отчем доме, я получил хорошее питание и массу свободного времени. Художественной литературы, которая бы меня захватила, мне не попадалось. Время от времени я почитывал Фридриха Ницше, слушая Вагнера. Насмотревшись на кляксы Кати, я почувствовал острое желание  рисовать хотя бы лучше неё, рисовать, чтобы внести свою лепту в разрушение общественных стереотипов, рисовать, чтобы попрать кукольные святыни стоящие в храмах, чтоб осмеять людские понятия о добре и зле, рисовать то, что я слышал в песнях Летова и Тиля. Я рисовал, как умел, простым карандашом в школьном альбоме. Рисовал я на уровне ребенка, уделяя внимание только сюжету, будучи не в состоянии даже выстроить композицию, подробно вырисовывал мелкие детали. К каждому рисунку я писал стихотворное объяснение. Стихами я называл зарифмованные наборы слов, выстроенные в куплеты. Читавшие эти поэтические потуги говорили, что я изобрел новый стиль в поэзии и рисовании, что побуждало меня продолжать творить с упорством одержимого. Это было выражение моего осмысления того, что я слушал, о чем читал. Усмотрев, что смысл нарисованного не совсем понятен немногочисленной публике и для его разъяснения мало несуразного стишка, я попытался сопроводить каждый рисунок еще и прозаическим рассказом в стиле Зощенко, которого я время от времени почитывал на работе.
Мои тогдашние дерзания были похожи на дерзания героя Сервантеса.  Я не претендовал на гениальность. Я отдавал себе отчет в том, что это не искусство, а баловство, я чувствовал недовольство плодами своих усилий, но вопреки доводам разума всё же надеялся на что-то, толком не понимая на что.
Не смотря, на финансовые затруднения, я почти каждые выходные отправлялся в поход на новом велосипеде, иногда вместе с Ксенией, которую велотуризм немного захватил после путешествия к Наполеоновичу. Эти походы и творческая деятельность помогали мне примириться с низкой зарплатой, с долгами, работой, которая мне надоела, коллегами, которых я уже давно не хотел видеть. Моя сестра, бросившая учебу в техникуме и работавшая в другой фирме моего шефа, поняла, что жить в родной стране ей не хочется и последовательно предпринимала меры для того, чтобы оказаться в Ирландии, как и Лукашенко. Я же об этом не думал всерьез. Я грезил стать писателем, поэтом, художником и музыкантом. Даже начал брать уроки игры на гитаре. Для меня не было особой разницы работать курьером или делать жалюзи на родине или в цивильной Европе, в которой писателем или поэтом я точно не мог стать, а на родине мне мерещился ничтожный шанс.
С первыми заморозками Лукашенко уволился и уехал в Ирландию, не получив расчета. И я решил использовать это происшествие в своих корыстных целях. Заручившись поддержкой коллектива, я предложил директору занять его место. В отличии от Лукашенко, я составил список своих полномочий, а так же схему управления. Директор в то время каждый день приходил в мастерскую, и устраивал скандалы, выражая свое недовольство работой мастерских. К примеру, Коля  делал только деревянные горизонтальные жалюзи, никто кроме него этим не занимался. Иногда целую неделю он сидел без работы, в то время, когда Юра должен был сделать сто штук своих рулонных за три дня. Разумеется, что Юра не хотел отдавать Коле половину заказов, чтоб не терять своих денег. Платили-то нам только за квадратуру. На следующей неделе Коля вкалывал, а Юра сидел в курилке. К тому же директор запретил нам самостоятельно нанимать себе помощников и работать по ночам. В шесть часов вечера мастерские он лично запирал, подозревая каждого из нас в том, что по ночам мы делаем жалюзи для себя лично. В результате заказы не выполнялись в срок и сильно упали показатели качества, а от многих больших и выгодных заказов приходилось просто отказываться. Я в письменном виде предложил директору доверить распределение заказов бригадиру, который бы лично следил за сроками выполнения и занятостью сотрудников. С моими предложениями согласились все сотрудники, хотя они, по началу, вызвали у них гнев. Ранее обязанности бригадира были неопределенными, фактически это был официальный стукач, которому все сотрудники платили десять процентов от своей зарплаты, якобы за то, что он помогал каждому выполнять неоплачиваемые обязанности, вроде разгрузки материала, его складирования, разговоров с клиентами. На практике же бригадир занимался только своей сдельной работой, а разгрузки проводили сообща, если это было необходимо, а если нет, то каждый разгружал свой материал и разговаривал со своими клиентами. В сущности, процессом работы никто не управлял. Директор же понятия не имел о том, что такое технология и производство. Он неоднократно повторял, что его совершенно не интересует, как мы выполняем заказы, Руководить он не умел и не любил, но и никому не позволял.
И вот, в один день он пришел и, как всегда, запел свою надоевшую всем и ему самому песню, но тут я нагло перебил его и сунул ему свой проект в письменном виде, подписанный всеми коллегами. У него тут же началась паника. Он заорал, что мы все сговорились против него и хотим его разорить. Коллеги пытались его образумить, уговаривали хотя бы прочитать то, что я предлагал, но он изорвал бумаги и швырнул обрывки в мусорное ведро.
-Ничего не надо менять! Я просто требую, чтобы вы были внимательными и ответственными. Сейчас настали тяжелые времена, чтобы нас не съели конкуренты, нам нужно не думать о собственной выгоде, а тянуть фирму. Мы все в одной лодке! Если плохо фирме, то плохо и вам лично. Неужели вам это непонятно! А вы хотите работать только за деньги. Да?
-Да! – нарушил я боязливое молчание, длившееся больше минуты. – Я не собираюсь больше ничего делать, если это не оплачивается нормально. Я больше не буду переоборудовать рабочие места, убирать их, разгружать и складировать материал и детали, если вы не начнете это оплачивать.
-Что же это получается? Вы за каждое свое действие хотите с меня деньги драть! Проблемы, связанные с выполнением ваших заказов – ваши проблемы и сами их решайте. Поступил заказ, вы его должны выполнить в срок, любой ценой и без брака. Я устал вам повторять, что не хочу ничего слышать о ваших проблемах.
-Не наших проблемах, - вставил я. -  А ваших проблемах.
-Если вы будете так относиться к своей работе, тогда нас сожрут акулы капитализма!
-Опять-таки, не нас, а вас.
-Кому что-то не нравиться, тот может убираться на все четыре стороны! Людей за воротами достаточно стоит, которые готовы и бесплатно работать. Вот, Евгений в свое время ушел от нас и понял, что работы нет, и потому вернулся…
-Это не правда! – опять я его перебил. – Работа есть. Курьером я зарабатывал больше, чем тут. Тем более можно найти другую работу, более тяжелую и более высокооплачиваемую. Если сейчас ничего тут не изменится, то меня на следующий день здесь уже не будет.
-Пожалуйста, - он продолжал, сделав вид, что не слышал, что я сказал. – Все знают, что я честно выдаю расчет сразу после увольнения. Евгений может это подтвердить…
-И это не правда! Все знают, что я после увольнения полгода ходил, и выпрашивал у вас, честно заработанные, деньги. В итоге я получил только половину, а остальное вы просто отказались мне выплачивать и даже номер своего телефона сменили, чтоб я вас не тревожил. Я вижу, что вы и сейчас не хотите, чтоб я тут работал. Так, что завтра меня на работе не будет. Всего вам доброго! Я пошел…
-Стоп! Так не пойдет! Ты должен, по закону, отработать месяц.
-Я работаю у вас незаконно. Вы не платили за меня налоги государству, но срезали с моей зарплаты сумму налогов, якобы за риск.
-Тогда я не выплачу тебе расчет! Вот так! Против лома нет приема.
-Если лом в умелых руках. Вы помните, какая у меня была зарплата, сколько я взял авансов? Так, что то, что вы мне остались должны, я вам дарю. Кстати, свои инструменты я забираю – все инструменты, которые я купил сам
-Но это мое! Ты же оставил мне это, когда ушел в первый раз!
-Тогда я всё это просто забыл. Я потратил на эти вещи немало своих денег…
-Да у нас за такое морду бьют! Ты никуда отсюда не уйдешь и ничего не унесешь!
Он встал в дверях в угрожающей позе. Я порядком перетрухнул тогда, но старался не подавать вида и решительно двинулся к двери. Отступать было некуда, и, в то же время, я понимал, что директор тоже боится. Он отскочил в сторону раньше, чем я приблизился к нему на расстояние в два шага. Я сбросал в сумку весь свой инструмент, взял свой велосипед и поехал домой. На следующий день я взял сумку с обрезками алюминия, которые я таскал домой в течении последнего месяца и сдал их, получив примерно ту сумму, что мне остался должен шеф. Я знал, что он будет требовать, чтоб я отработал месяц, пока он будет искать мне замену и может не выплатить те гроши, что я у него заработал и потому потихоньку таскал домой обрезки.

Глава четырнадцатая. Удары судьбы.

Вернувшись домой, я начал обзванивать объявления о найме на работу. Пять звонков были безрезультатны, либо просто не брали трубку, либо говорили, что уже нашли человека, либо предлагали нечто несерьезное. Шестое объявление возвещало о том, что требуются крепкие мужчины для работы в порту.
-Здравствуйте! Вам еще требуются крепкие мужчины для работы в порту?
-Нам всегда требуются, - этот ответ меня насторожил.
-А в чем заключается работа, которую вы предлагаете?
-Работа на дробильных машинах возле причала. Две недели вы будете обучаться, а потом сдаете экзамен и приступаете к работе. Зарплата у нас официальная и выше средней. График работы – двенадцати часовая смена днем, сутки отдых, затем ночная и двое суток отдыха. Если вы согласны завтра начать обучение, то подходите к проходной порта в восемь часов с паспортом.
-А пока я буду учиться, это будет как-то оплачиваться?
-Вы что, с ума сошли? Это все равно, что въехать в гостиницу, пожить там, а потом заплатить, если понравиться или не заплатить, если не понравиться…
-В том-то и дело. Вы предлагаете мне две недели поработать бесплатно в процессе обучения, а потом будете думать принимать или не принимать меня на оплачиваемую работу. Это всё равно, что пожить в гостинице две недели бесплатно, а потом или начать за неё платить или, не заплатив, выехать.
-Я вижу, вы слишком умный, и при этом собираетесь работать руками.
-Понимаете, я учился на автокрановщика, заодно мы учили устройство дорожной ремонтной техники и дробильных машин заодно. Так, что возможно мне и трех дней обучения хватит для того, чтобы сдать экзамен, и приступить к самостоятельной деятельности…
-Хватит пудрить мне мозги! Если хотите у нас работать, тогда будете обучаться две недели, меня не интересует, где вы там учились. Мне важно, чтоб работник был дисциплинированным, и четко выполнял свои функции без всякой отсебятины.
-Хорошо! Я подойду завтра к девяти. До свидания!
Это собеседование не предвещало мне ничего хорошего, но деньги кончались, а нужно было платить алименты и ежемесячные взносы за велосипед. Делая над собой титаническое усилие, я на следующий день поднялся рано утром, позавтракал, влез на велосипед и подъехал к проходной порта.
Дул холодный северный ветер. Небо было ясным. Светило яркое осеннее Солнце. Опадала пожелтевшая листва. Прислонившись к серому бетону забора, стояли другие претенденты на работу в порту. У них были опухшие багровые лица и мутные глаза. Одеты они были в растрескавшиеся дерматиновые куртки или засаленные болоньевые. На одном из них красовались кримпленовые брюки видевшие утюг только на фабрике, где их пошили. Обут он был в чудовищно грязные резиновые сапоги. Он что-то оживленно рассказывал остальным хриплым голосом, как однажды, выпил литр водки, и свалился на тракторе в глубокий овраг. Его мат лишь слегка разбавлялся нормативными словами. Поодаль от них стоял упитанный парень прилично, по сравнению с остальными, одетый. К нему я подошел, и осведомился, не ученик ли он дробильщика угля. Тот подал мне руку и назвался Сергеем, сказал, что месяц назад уволился телефонной компании, где занимался рытьем траншей.
-…Ты, блин, пропустил теоретические занятия. Мы две недели ходили каждый рабочий день. Теперь вот практика. Не нравится мне что-то в этой фирме! Вон, видал, какой коллектив, одно слово – белая сибирская лиса. Начальнички еще те. Чуть что, сразу штраф, двадцать пять процентов от зарплаты. Четыре залета за месяц и считай, что работал бесплатно.
-Так по закону же…
-Закон для культурных организаций, в которых контингент не такой, как тут. Этим денег не надо, только налей, и будут работать круглыми сутками. О! Нехороший человек приехал! Пошли грузиться.
Длинноволосый мастер пересчитал нас, как баранов, собрал паспорта, зашел с ними в будку проходной, и через минут десять, роздал паспорта, с вложенными в них, одноразовыми пропусками.
-Хорошо хоть пометку в паспорте не сделали, - шутливо заметил Серж.
-Ты, - зарычал мастер, услышавший его замечание в полголоса. - Слишком много разговариваешь! Терпеть не могу умников!
Нас загрузили в темную будку «каблука», где мы сидели на корточках, среди промасленных деталей и инструментов. Серж сказал, что один раз сильно испачкал штаны, сидя в этом авто-заке.
-Так, что ты осторожнее. Один раз эта патлатая заточка нас полтора часа возила по всему порту, наверное, забыл, что мы тут сидели. Ноги, блин, затекли тогда. Да, и продрогли порядком…
-На практику будем сами ходить, - сказал один из синяков. – Сегодня он в последний раз нас подвозит, чтоб показать, где раздевалка находится и бытовка, где вахтенные журналы лежат…
-Запоминайте дорогу, - смеясь, сказал Серж, всматриваясь в узкую щель меж дверей.
Переодевались мы на шаткой лавке в темном коридоре между туалетом и душевыми. Сообразив, что работать будем на улице, а парадно-выходную одежду придется оставить на лавке, я просто натянул старые джинсы поверх новых, и поверх косухи натянул старенькую кожанку. Я был удивлен, когда увидел, что человек в растрескавшейся дерматиновой куртке начал переодеваться. Резиновые сапоги он сменил на кирзовые с подошвами протертыми по самое основание и латаный широкими стежками блестящий от масла комбинезон и телогрейку простреленную на вылет во многих местах, будто снятую с партизана убитого в лесах Белоруссии во время первой мировой войны.
-Стоячие унитазы полны говна, - сказал Серж, выходя из туалета. – А в душе только летняя водичка в две тонких струи…
-Ты! - мастер заорал на Сержа, выкатывая свои черные семитские глаза. – Мудила, вышел, из душа! Тут люди босяком ходят, а ты в сапогах заперся.
-Да у меня сапоги чище, чем их ноги. И по такому ледяному полу не очень-то босяком походишь. Одно место можно застудить и потом ссать каждые полчаса…
-Не гундось! Стрелять таких, как ты надо! А то засели, в правительстве и житья от них нет.
-Вы обещали рукавицы выдать…
-Ты сначала покажи, что ты работать можешь не только языком своим поганым. У меня таких уродов, как ты по полтысячи за год бывает, и только десятая часть из них на работу устраивается. Некоторые рукавицы возьмут, и на следующий день не являются.
-С чего бы это? – спросил я, желая поддержать Сержа. – Зарплата у вас вся официозом и выше средней. Времени свободного много, да и работа не такая уж тяжелая, если разобраться.
-Да, - повернувшись ко мне, мастер умерил свой праведный гнев, и даже начал выбирать выражения, наверное, просто еще не привык ко мне, чтобы орать, как на Сержа. – Текучка у нас, конечно, сильная, даже при таких условиях. Народ после первой зарплаты запивает, то ли от счастья, то ли от тоски. Меня это не интересует, мне нужно, чтоб все машины работали.

-Думает, что раз она устала, ей всё позволено!
Моя злобная реплика вызвала в палатке бурю. Казалось, что она вот-вот лишит нас нашего скромного крова. Она выпрыгнула из палатки и ушла в лес.
-Как же! – процедил сквозь зубы я. – Побегу я её искать и утешать. Гуляющему, ложка на окошке. Пусть спит натощак! За свои психи нужно нести ответственность.
Когда мы доели ужин, она вернулась с букетом цветов и выпила остатки минералки. Промочив свое горлышко, она начала вечерний свой концерт.
-Вы знаете, что сегодня самая короткая ночь в году? В прошлом году мы этой ночью пили пиво и делали шашлыки с Андреем. Он был таким милым, кормил меня шашлычком с руки. А вы тупые и жестокие животные! Садо-мазохисты! Вы специально издеваетесь надо мной, но я вам этого не позволю! Семейство уродов! Вы никогда не будете счастливы потому, что не умеете жить, как нормальные люди…
Ксения еще пыталась с ней дискутировать. Я же обдумывал, как отделаться от этой размазни-кокетки повежливее. Хотя зачем мне была эта вежливость в лесу близ дороги?
-Пошли спать! Завтра надо подняться пораньше, чтоб съехать с шоссе, пока не поднимется ветер.
В палатке Катя долго ворочалась и пихалась, задавшись целью не давать мне заснуть до рассвета, но Ксения на неё нарычала, и она притихла. Подняться пораньше нам опять не удалось. Пока мы просушили запотевшую изнанку палатки, пока позавтракали, Солнце уже высоко поднялось над лесом. Задул суховей с Юга. Вытянуть Катю из палатки стоило немалых нервов. Она брыкалась и рычала, будто пытаясь задержать нас как можно дольше. От завтрака она отказалась. И в ярости изорвала пачку, в которой больше не было сигарет. Когда мы выбрались на дорогу, пейзаж перед глазами плавился от жары, а ветер кидал в глаза мелкую пыль.
-До станции доедем вместе, - сказал я Кате, которая уселась на скамейке автобусной остановки. – Тут совсем не далеко, километров пять. Вставай! Поехали быстрее, мы и так уже потеряли по твоей милости много времени, а ты будто специально тормозишь!
-Пошли вы! Уроды! Ненавижу вас! Вы хотите меня убить оба!
-Поехали! – оборвала её триаду Ксения и сделала в её сторону пару решительных шагов.
-Никуда я не поеду с такими гадами, как вы! У меня нет сил! Я хочу пить! Я останусь здесь и умру!
-Вот тебе деньги на билет. Тут еще и на еду и воду хватит. Станцию будешь сама искать. На этом всё! Прощай любимая!
-Идите в жопу, уроды! – крикнула она нам на прощание, показывая средние пальцы.
Ксения не любила быстро крутить, она только давила на педали на малых оборотах, и не желала менять тактику. Против ветра её манера езды была просто самоубийством. Потому она часто слезала с велосипеда и шла пешком. Она ехала на моем велосипеде. Её ранец я привязал на руль, чтоб ей было удобней, но двадцать км до съезда с шоссе мы преодолели за два с половиной часа. Я думал, что она сдастся, но она молча вставала снова и снова и упорно двигалась вперед. Только к полудню мы круто повернули на Восток, испытывая несказанное облегчение. Дорога шла сквозь дремучие леса, в которых дуновения ветра совсем не ощущались. В попавшемся на дороге сельмаге я не нашел ничего съедобнее маринованной и обжаренной селедки и вермишели быстрого приготовления. Купленную там плитку шоколада мы с трудом разгрызли, почти бесплатная минеральная вода имела какой-то странный кисловатый привкус. Ксения к моему удивлению с аппетитом съела и  селедку, и Роллтон, и старательно грызла твердокаменный шоколад.
-Помнишь, как ты спросила маму: «Что я эту колбасу грызть буду?»?
-Я бы сейчас с удовольствием погрызла докторскую колбасу. Никогда не думала, что гадкая селедка может быть такой вкусной и Роллтон тоже.
-Там были еще макароны на развес. Такие, как в советское время. Может, даже, оставшиеся с тех времен. Стратегические запасы, наверное. Я их варил, один раз, постоянно помешивая, на маленьком огне, даже масла в воду добавил, и они всё равно слиплись. Вера их где-то на базаре покупала, они дешевые…
-Как думаешь, Катька уже дома?
-Черт её знает… Она же ненормальная. Может, шляется еще где-то. Велосипед, наверное, выкинула. Может и рюкзак с моими кожаными штанами и спальным мешком тоже. Штаны жалко. Столько денег за них когда-то отдал! Блин, когда связываешься с истеричками, попадаешь в идиотские ситуации. Вернусь домой, а там её мамаша начнет предъявлять претензии, мол заманил моего дебильного ребенка в дикую глушь и там бросил на произвол судьбы, а у неё там отобрали дядин ценный велосипед, и изнасиловали отморозки какие-то. Может, она встретит какого-то человека, безумно в него влюбится, уедет с ним.  Все она делает безумно потому, что ума у неё нет, и совести тоже, и бесчувственная, как бревно…
Дорога поддавалась легко. Холмов не было, асфальт был положен недавно. В лесах у дороги мы видели косуль, мчащихся по кущам быстрее, чем мы ехали по асфальту. На обочине в изобилии валялись раздавленные ёжики и белки. Одного из них еще свежего пыталась унести в лес лиса, но мы её спугнули. Мы ехали молча, молча отдыхали. К вечеру небо затянуло облаками, ветер утих. Часто попадались брошенные крестьянские избы, прогнившие, с проваленными крышами. Места казались вымершими. Следы пребывания человека уродливо выглядели на фоне природы. К полуночи мы въехали в город среднего размера с населением больше двадцати тысяч. Я предложил объехать его по шоссе, но Ксения захотела посетить это очаг культуры и взялась сама ориентироваться в спящем человеческом муравейнике по крохотному плану города на обратной стороне карты. Это кончилось тем, что мы заблудились среди блочных пятиэтажек. Одни прохожие пугливо убегали, когда мы к ним приближались, другие, пьяные и агрессивные нас обращали в бегство. Выяснить у местного населения, куда нам следует ехать, не получалось. Когда мы оказались на перекрестке двух указанных на плане улиц, Ксения свалилась в обморок. Она подошла к стене и медленно осела на корточки, закрыв глаза. Я побрызгал ей водой в лицо и дал пожевать мюсли. Мы торопились и потому не устраивали большого перекура и не подкрепились основательно.
-Давай пройдемся пешком, пока ты отойдешь.
-Да не, всё в порядке. Я, просто, есть очень захотела. Дай шоколадку. И поехали быстрее из этого города в лес, а то я засыпаю уже.
Едва выехав за город, мы разбили палатку на отгороженном от дороги плотным кустарником лугу, между стогов сена. Наскоро попив чаю, мы улеглись и моментально заснули. За тот день мы проехали больше ста пятидесяти километров. До цели оставалось пятьдесят. Под конец дня я даже начал надеяться, что к полуночи мы, может, и доберемся до конечного пункта. Я не очень устал, но Ксения выложилась полностью, достигла предела своих возможностей.
На следующий день дело спорилось хуже. Дорога стала узкой и извилистой на ней появились целые караваны мчащихся грузовых машин. Ветер изменил направление и начал мешать нам ехать. Но главной проблемой были холмы, на которые Ксения предпочитала восходить пешком. Жара сильно раскалила асфальт. Хотелось спрятаться в тень или залезть в прохладную воду. Первый обед мы устроили на заброшенном кладбище. Ели рис с колбасой, сидя на чьем-то замшелом надгробии. Оно было мягким от мха, как плюшевый диван. Ржавые кресты, сваренные из труб, стояли тесно и не были православными. По углам небольшого кладбища были столбики, сложенные из гранитных голышей, между ними были натянуты массивные цепи. Вековые липы раскинули над кладбищем свои ветви, храня его от зноя и ежегодно осыпая могилы своей мертвой листвой. Даже в солнечную погоду в том месте царила скорбная атмосфера. Рядом на лугу паслась корова. Она мычала, глядя на нас.
-Эта корова похожа на Покемона. Взгляд такой же и мычит точно так же, как он, выражение лица абсолютно совпадает и уровень развития одинаковый. Разница только в назначении. Покемон – это та же корова, только приспособленная размазывать все, что ему скажут шпателем по стенам. Как-то раз он сильно оголодал в велопоходе, а жрать было совсем нечего, не было денег, а до дома километров пятьдесят. Так он ел листья с березы без помощи рук. Так же, как эта тупая корова. Из-за него я теперь коров не люблю.
-Почему ты все время общаешься со всякими гоблинами и покемонами? – спросила у меня Ксения в сотый раз.
-Ты же сама знаешь, что я не ищу легких путей. Если общение лёгкое и безоблачное, то впоследствии практически нечего вспомнить. Допустим, мы отправились бы в это путешествие без Кати и на машине. Каких-то три часа дремы в кресле и всё. И нет ничего, о чем стоило бы вспомнить. Мы пишем свою жизнь, как книгу и самое худшее из мучений, это, когда эту книгу скучно читать не то, что постороннему человеку, но даже и самому автору. С развитием общества его монады испытывают все меньше ощущений, в их жизнях случается всё меньше того, о чем стоило бы вспоминать. Потому они все больше употребляют чужих впечатлений и ощущений, лежа перед телевизором. В сущности, творчество, искусство является переваренными и переработанными ощущениями, впечатлениями, чувствами, мыслями. Это некие оксиды жизни, то есть кал. И большинство современных людей питаются исключительно копро. То есть они употребляют только чужие ощущения, всячески ограждая себя от получения собственных в своей жизни. Виртуальный секс, закон и порядок на улице, томагочи вместо детей, роботы, выполняющие всю тяжелую работу. Я в депо видел мужика, который туда пришел работать, как только окончил школу и доработал до пенсии. Жил он в трех шагах от рабочего места, на котором он всю жизнь крутил одни и те же гайки. В центр он поехал только тогда, когда нужно было поменять паспорт и это путешествие повергло его в такой глубокий шок, что он потом беспробудно пил неделю. Он даже ходил очень плохо потому, что на рабочем месте стоял, а дома лежал и сидел. Очень многих писателей неинтересно читать потому, что они жили в изоляции от реальных ощущений и только пользовались отрыжкой чужих. Чтение их книг и просмотр их фильмов, это уже копрофагия в квадрате…
-Ты за обедом не мог лучшей темы для разговора найти?
-А ты не могла предложить лучшего места для обеда?
В середине дня нас примерно полчаса пытался намочить дождь. А часа в четыре вечера мы въехали, наконец, на холм, с которого далеко видна равнина, в которой располагалась деревня, заселенная в основном Островскими.
Пришлось съездить на другой конец деревни, чтобы взять у Юркиных родственников ключи от его квартиры. Открыв дверь, я увидел на пороге человека отдаленно напоминавшего Наполеоновича, который назвался его именем ,но не узнавал меня. Включив в коридоре свет, я увидел, что лицо Юры изуродовано до неузнаваемости. На лбу вмятина размером с кулак. Глаза на разном уровне. Нос сильно искривлен и, будто укорочен. Один из глаз был безжизненным и неподвижным. По всей голове тянулись шрамы. Передвигался он совсем плохо, мало что помнил и плохо воспринимал то, что ему говорят. Это был некий человек – овощ, радовавшийся без причины. В квартире был ужасающий бардак. Кошка гадила, где попало, а хозяин не обращал внимания на её экскременты. Он давно говорил мне, что после одной из травм не чувствует запахов. Раньше он, хоть по требованию частых гостей, проветривал квартиру. Теперь же в ней стояла отвратительная вонь от застоявшегося сигаретного дыма. К ужину я сварил суп, в котором Юрка безразлично ковырялся, говоря разную околесицу. Я долго допытывался, что с ним произошло, по отрывочным репликам понял, что полгода назад он поехал в санаторий у моря, а на обратном пути заехал к брату, с которым они сильно напились, а очнулся он уже в реанимации.
Странно, но я почему-то не чувствовал к нему жалости или сострадания. Я был убежден, в том, что рано или поздно это должно было случиться. Он был магнитом для разных неприятностей или наоборот, он постоянно искал их. Утром мы с Ксенией немного пошлялись по деревне пешком, читали объявления на заборах возвещавшие о том, что продается коза, цыплята, свиньи и корова. Продавали так же и предметы домашнего обихода, сельскохозяйственный инвентарь и мопед. Сообщалось о том, что по субботам работает общественная баня. Мужчины парились с полудня до трех, а женщины с трех до пяти. Правильно, чтоб мужики в бане надолго не засиделись.
Рано утром к Юрке приехал его друг детства, которого я видел впервые, но много слышал о нем. Он так же был удивлен состоянием Наполеоновича и так же, как я не мог добиться от него вразумительных ответов на вопросы. С его другом я как-то не нашел общего языка, да, признаться, и не искал. Мы с Ксенией дожидались поезда, гуляя по населенному пункту, в котором не было абсолютно ничего примечательного. Каждый прохожий почему-то с нами здоровался. Крепкая старуха вела под уздцы лошадь, впряженную в телегу нагруженную пьяными до бесчувствия мужиками, которых она развозила по домам.
Ксения села на поезд, а я двинулся в обратный путь на своем велосипеде. За три часа я проехал то расстояние, которое мы проехали за последний день путешествия, но тут хлынул мощный ливень, под которым я ехал до двух часов ночи. Заночевал я под мостом через железную дорогу. Очень уж мне не хотелось лезть в мокрый лес и разбивать палатку под проливным дождем, который не собирался кончаться. Когда я курил после ужина по рельсам, вдруг промчался старинный паровоз, за которым катились старинные вагоны. В светящихся окнах, которых были видны люди одетые, как в конце девятнадцатого века. Поезд промчался, как галлюцинация. После пяти часов езды без передышки в темноте и под дождем, против ураганного ветра, который будто хотел выбить меня из седла, мне показалось, что я потерялся во времени. Но бетонный мост над головой напомнил мне, что я в начале двадцать первого века. Потом Ксения сказала, что видела этот паровоз на одной из станций, когда ехала на поезде. Вроде бы, кино снимали.
Утро встретило меня тем же дождем и встречным ветром. Не выспавшийся и усталый я за четыре часа проехал только сорок километров. В основном я не ехал, а сидел на крытых остановках, попивая чай, ждал, пока кончится дождь. Но он не кончался, а ветер усиливался, а когда я въехал на шоссе упирался в меня не наискось, а прямо в лоб. Еще за три часа я с трудом добрался до той станции, близ которой мы оставили Катю, и сел на поезд, понимая, что оставшиеся до дома полторы сотни километров я проеду только к утру в таких условиях, а утром мне надо на работу. Когда я ехал в поезде мне начала трезвонить Катя с маминого телефона. Выяснив, что она благополучно вернулась домой, я бросил трубку, оборвав её сумбурные излияния. Я был не в настроении слушать её оправдания, извинения, обвинения. После путешествия мне вдруг стало ясно, что я хочу ехать вперед и познавать мир, а Катя хочет валяться в постельке и, чтоб её кормили шашлычками. Мне с ней просто не по пути. У меня и у неё разный подход к жизни, разных вещей мы хотим. К чему стоять на месте и доказывать друг другу свою правоту, портя нервы, убивая время, которого нет ни у кого. С вокзала я направился домой к родителям, где залез в горячую ванну, и лежал там больше часа. В голове было прохладно и пусто. Сомнений относительно Кати больше не было.

Глава двенадцатая. Хищническая политика.

На следующий день после возвращения из путешествия, вечером, я за два рейса на велосипеде перевез все свои вещи со съемной квартиры. Только я включил телефон, как она начала на него названивать. Я несколько раз ответил на её звонки и послал её подальше, но она упорно трезвонила, ведь ей было нечем больше заняться.
-Слушай, чего тебе от меня надо? Скажи кратко и лаконично, в двух словах.
-Я хочу с тобой встретиться и поговорить.
-Ладно, в пятницу вечером я заеду на квартиру.
Она с порога накинулась на меня и полезла в штаны. Я решил, что после секса разговор будет яснее и короче и уступил ей. Удовлетворяя свою физиологию и её прихоть заодно, я обдумывал предстоящий разговор.
-Ты думаешь, что я получил удовольствие?
-Тебе разве не понравилось?
-Я очень не люблю делать кому-либо одолжения, не люблю, когда их делают мне. Сейчас я просто уступил тебе, наверное, в последний раз. Я хочу честно признаться тебе в том, что ты не удовлетворяешь меня ни в каком плане, что ты не нравишься мне внешне и внутренне. Я не держу на тебя зла, но полностью равнодушен. Я сто раз тебе говорил, что не хочу ни семьи, ни детей. Мне хорошо одному. Просто я об этом немного забыл, но ты мне напомнила. Спасибо тебе за это! Разговаривать дальше нет никакого смысла.
Хотя я ей ничего не обещал, я всё равно чувствовал себя отрицательным героем из мыльной оперы. Я осуждал себя, вместе с миллионами зрителей. Она много и долго говорила мне о своей любви, над которой я просто надругался, на повышенных тонах. Я терпеливо выслушивал эту словесную солянку, сваренную из сериалов и мелодрам. Я знал, что она не скажет ничего нового, что её слова ничего не изменят, но всё равно слушал, будто наказывал себя за то, что связался с ней. Я не отпускал сам себя, сидел и слушал. Я хотел есть, но всё равно не уходил.
Я проторчал вместе с ней на квартире все выходные, питаясь всякими вредными продуктами. Как она ни старалась, она не могла пробудить во мне даже примитивный инстинкт размножения. Нет, я не отталкивал её, не спорил с ней, только молча смотрел в окно. Тело как-то обмякло. Лень окутала меня, и я уже не спокойно выслушивал всё, что она, не умолкая, болтала. Пришла уверенность в том, что она уже не скажет ничего нового. Рядом с заводной игрушкой, я сам стал таким же. Похоже, было на то, что таким я ей понравился больше. Осталось только начать выполнять приказы её мамы, которые она могла мне передать, слегка искажая, и появилась бы еще одна ячейка общества.
-Что же с тобой случилось? – спрашивала она, наваливаясь на меня. – Почему ты больше не хочешь меня?
-У меня болит спина, нет настроения.
-Давай, я похожу по твоей спине, и тебе станет лучше!
Я посмотрел на её тучную, не смотря на то, что она сильно похудела за последнее время, фигуру и ничего не сказал. Не надо было быть ясновидящим, чтобы предсказать, что станет с моими ребрами, когда Катя начнет топтать мое туловище. Если даже ребра выдержат её семьдесят кг, то позвонки точно сместятся. Может быть, впервые за время наших отношений, она поняла меня без слов.
-Зря ты так! – загнусила она. – Это тайский массаж. Я видела по телевизору, как две девушки ходили по лежащему на животе мужчине.
-Зачем ты зря сотрясаешь воздух? Неужели не ясно, что тайские девицы весят не по семьдесят кг и, наконец, они учились делать массаж, они знают, куда и как, нужно наступать, что это целая наука, а не баловство и подвиг во имя скучного и одинокого секса!
-Почему одинокого?
-Потому, что мне одиноко, когда я с тобой. Тела наши прижаты друг к другу, как резиновые куклы, а мы, сами, находимся черт, знает где, управляем ими с помощью пульта и смотрим на них через камеру.  Любовь – для нас только ружье, чтобы убить время на остановке автобуса, который везет нашу смерть…
-Ты опять начинаешь говорить мне гадости! Что тебе мешает быть сейчас со мной, хотя бы из благодарности? Я столько для тебя сделала! Я даже ходила в эту ужасную общественную баню ради тебя, и два часа смотрела на уродливые туши старых баб, чуть не откинула копыта в парилке. Я, как последняя дура, поехала с тобой и твоей сестрой в это путешествие, после которого меня мама целую неделю собирала по частям! Я должна постоянно жертвовать собой, ради твоего удовольствия, а ты не можешь даже удовлетворить меня сексуально!
-Я не могу найти тебя среди твоих несуразных подвигов, которые никому не нужны. Я еще ни разу не почувствовал, чтобы тебя что-то действительно радовало! Человек состоит из поступков, а у тебя их нет, есть только жертвы. Может ты мне или кому-то другому понравилась бы, если бы делала не то, чего от тебя ждут окружающие, а то, чего хочешь ты, ты и только ты. Все твои желания, страдания, удовольствия насквозь фальшивы, позаимствованы у общества. Ты рисуешь, чтобы угодить маме, трахаешься, чтобы угодить мужикам, живешь с мужиками, чтобы быть не хуже своих подруг и прочих баб. Ты носишь эти штаны не потому, что они тебе нравятся, а потому, что они модные, потому, что тебе их подарила мама и ей будет неприятно, если ты положишь её подарок в дальний ящик, ты влюблялась потому, что судя по сериалам, которые ты смотрела, влюбляются и женятся все, даже оловянные солдатики. Твоя жизнь - сплошное одолжение обществу. Это полный бред!
Я вскочил с дивана, схватил свой велосипед, и уехал. Я много раз повторял ей одно и то же, но до неё не доходило ни слова. Для неё речь не являлась средством обмена информацией, она не вникала в смысл сказанного. С помощью разговора она только колотила понты, то есть пыталась унизить собеседника, оказавшись правой и подчинить его своей персоне, но проблема была в том, что она не знала, что делать дальше с подчиненным человеком. Она не получала от жизни удовольствия по причине того, что не хотела ничего по настоящему.
В одну из пятниц мне позвонила Диана, просила подъехать немедленно в одну из кафешек в центре, мол, меня и Катю все только и ждут уже два часа. Толком, ничего не поняв, я приехал в кафе, где за столиком в углу, чинно попивая всякую гадость, сидели Матвеевна, Диана и еще несколько женщин с курсов.
-Это свинство! – Матвеевна поднялась со своего место, чтоб облобызаться со мной. – Я ей позвонила, она сказала, что вы будете через полчаса.
-Ты куда дел Катю, злодей? Мы всё знаем, она всё про тебя рассказала.
-Я её убил, - невозмутимо ответил я, сохраняя серьезный и мрачный вид. – Она долго и упорно ныла и её старания наконец-то увенчались успехом. Я обездвижил её тупым и тяжелым предметом, расчленил её тело, упаковал в мусорные пакеты и всю ночь раскидывал их по разным контейнерам…
-Ты только пришел, но уже достал меня своим черным юмором!
-Но не белым же юмором шутить Чернецову! Кстати, Матвеевна, на какой номер ты звонила Кате? Её мобильник уже давно лежит в ломбарде, насколько я знаю.
-Со вчерашнего дня её номер работает. Она, наверное, выкупила его.
-Я уже не живу с ней. Опять свобода! Я добросовестно терпел её маленькие странности, но теперь. В общем, я в один прекрасный момент спросил себя: Зачем мне всё это надо? И не нашел вразумительного ответа, собрал вещи и вернулся под мамину юбку.
-А как же любовь? – спросила Лариса – манерная женщина лет сорока, учительница танцев. – Мне тут столько наговорили о ваших возвышенных отношениях, о самопожертвовании ради семейного счастья. А тут такое разочарование. Я была удивлена тем, что вы, Евгений способны на такое, но теперь все встало на свои места. Я лишний раз убедилась в том, что все мужики сволочи. Рыцари, бьющиеся на турнирах за расположение прекрасных дам уже давно вымерли!
-Да их и не было! Средневековые феодалы были вечно пьяными, немытыми скотами, которые жрали руками, никогда не мылись, насиловали служанок, а дрались на турнирах, чтобы выплеснуть свою природную агрессию и самоутвердиться. Прекрасные дамы были для них не более, чем боевой трофей, красивая вещь, с которой они играли, как с куклой,  заточали её в монастырь, когда она надоедала им и на горизонте появлялась новая.
-Не надо всех мерить по самому себе! Пушкин стрелялся на дуэли, защищая честь жены.
-Так он и не в средние века жил! И защищал он, прежде всего свою честь. Быть рогоносцем не очень-то приятно. Это только дворянская спесь. Дантэс его жену не изнасиловал, не оскорблял, а даже напротив. Был бы он действительно любящим мужем, он не мешал бы очередному увлечению своей жены и благородно ушел в сторонку. А он, как Отелло вознамерился продырявить каждого, с кем пофлиртовала его жена, лишь бы его кучерявую голову не украсили оленьи рога. Да он просто самовлюбленный эгоист!
-Так что же у вас с Катей случилось?
-Я не собираюсь оправдываться и плакаться в жилетку, рассказывать, какая она плохая, а я хороший. Я не нуждаюсь в одобрении окружающих, поддержке общественности. Скажу лишь то, что я в очередной раз убедился в том, что любовь невозможно вылепить своими руками, в одиночку. Плохая она была или хорошая, не имеет значения. Просто я ничего не чувствовал к ней, не получал удовольствия от общения с ней, но в течении нескольких месяцев глупо надеялся на то, что мое отношение к ней изменится, надеялся на то, что она изменится, но ни того, ни другого не произошло. А тут еще и финансовые затруднения. Она обещала ежемесячно платить половину суммы за квартиру и питание, но за несколько месяцев не внесла ни копейки…
-Я считаю, что, если мужчина живет с женщиной, то обязан полностью содержать её.
-Именно это я и делал. Но теперь понял, что Катя этого не стоит.
-Это безответственно с вашей стороны!
-По-вашему, все замужние женщины проститутки, оформившие со своими мужьями пожизненный договор. Мужья отдают им всю зарплату, а за это получают скучный секс, прибранное жилище и домашнее питание. А, чтоб этот трудовой договор было не так-то просто расторгнуть, жены рожают детей. Тоскливо всё это!
Лариса была возмущена сравнением замужних женщин с проститутками, но не вспылила. Соблюдя все приличия она, удалилась вместе с другими женщинами. Матвеевна и Диана остались. Диана начала клеймить Катю позором, и утешать меня. Она разоблачала все её симуляции нервных болезней, обличала её лень и лицемерие. Это был просто научный трактат на тему женской психологии. Матвеевне было скучно это выслушивать, потому она, выпив две сотни водки, принялась петь караоке, после чего переместилась за соседний столик. Запахло скандалом. Я ушел, не попрощавшись и во время.
Диана последовала за мной. Было уже за полночь, транспорт уже не ходил. Мы шли вдвоем по плохо освещенной улице, застроенной обветшалыми деревянными строениями в сторону вокзала и моей съемной квартиры. В тот момент я был мягок, и готов идти туда, куда дует ветер. Именно потому я не сказал ничего против, когда Диана предложила пойти на съемную квартиру и скоротать там остаток ночи. Я только сообщил ей, что я очень голоден и у меня нет с собой денег. У меня не возникло никаких подозрений, когда моя случайная спутница, напросившаяся в гости, купила в круглосуточном магазине булочек, хлеба, гусиного паштета и самого дешевого чая в бумажных пакетиках.
-Думаю, что Катя не привела туда никого и квартира пуста. Еще я сильно надеюсь, что она не прихватила мой электрочайник.
-А почему ты уехал к родителям, а не живешь тут один? За квартиру же заплачено.
-Так-то оно так. Я пытался дожить этот месяц один в этой квартире, но её постоянно осаждает Катя. Выламывает дверь, скандалит. Соседи грозятся вызвать ментов. Я устал от всего этого. И тут у меня нет компьютера, чтоб печатать свои произведения.
Съев больше половины булочек, выпив три стакана чая, в которые кидал по два пакетика, скурив четыре её сигареты потому, что у меня кончился табак, я, от нечего делать, затопил печку, и сжег в ней один из стульев. После  я улегся на сложенный диван, в одежде,  сделал вид, что сплю, пока Диана отлучилась из квартиры.
-Ты уже спишь? – она не нежно тормошила меня за плечо. – А где мне ложиться?
-На том диване. Пледом прикройся. Че-то холодно после дождя…
-Давай еще немного поговорим, - громко сказала она. – Я не могу заснуть в незнакомой обстановке.
-Ты же тут уже одну ночь провела, и много раз до того тут целыми днями сидела. Если говорить будем, точно до утра не заснем, а у меня завтра дела, на работу, в общем, надо сходить с утра пораньше…
-Тебе там не холодно? От окна дует, а ты совсем не укрыт.
-У меня куртка теплая. Всё в порядке. Не волнуйся.
-А мне холодно, даже под пледом. Иди ко мне, вдвоем будет теплее…
Я прекрасно понимал, что от меня требуется в данной ситуации. Я должен быть мачо или хотя бы послушным мальчиком, но не хотел быть ни тем, ни другим. Если женщина отказывает мужчине, то это в порядке вещей, мужчина, конечно, должен расстроиться по этому поводу, попытаться её уговорить, завоевать её сердце, совершая великие подвиги. Таковы стереотипы общества, правила этикета. Эпатаж «Евгения Онегина» заключается в том, что женщина объясняется мужчине в любви первая и мужчина ей отказывает, но в заключении всё становится на свои места и негодяй получает по заслугам. Пушкин говорит, что отказать влюбленной женщине большое свинство. Читая этот роман в четырнадцать лет, я сам был возмущен поступком Онегина. К нему со всей душой, а он! Девушка подарила ему самое сокровенное, самое дорогое, а он посмел жестко отвергнуть её! Он вел себя, не как мужчина, а, как капризная барышня. Но вот и мне выпало почувствовать себя на месте Онегина. Диана, правда, не требовала у меня любви до гроба, ей нужен был всего лишь секс без всяких обязательств. Только тепло моего тела. Хотя я ясно осознавал, что дай ей палец, и она возьмет всю руку, а потом и сожрет меня со всеми потрохами. Я этого боялся и потому выглядел трусом в собственных глазах. Я молчал и делал вид, что сплю и готовился к обороне и выходу из квартиры. Но решительной атаки не последовало, и я был этому искренне рад, даже мысленно поблагодарил за это женщину, которая вызывала у меня отвращение.
-Ты не мог бы дать мне номер домашнего телефона своего друга, - попросила она за завтраком. – Его мобильник почему-то отключен и я никак не могу с ним связаться.
-По-моему, у него нет уже домашнего телефона.
-Тогда дай мне его почтовый адрес, - её голос зазвучал зловеще.
-Я сейчас ему позвоню и передам тебе трубку…
-Нет, не надо…
-Что значит не надо? Я должен спросить у него разрешения перед тем, как давать его адрес.
-А без его разрешения никак?
-За кого ты меня принимаешь?

Глава одиннадцатая. Путешествие в город восходящего солнца.

В середине недели Лукашенко предложил подработать вечером в соседней фирме. Надо было разгрузить несколько контейнеров с игрушками. За пару часов напряженной работы я заработал то же, что в среднем получал на своей основной работе. С досадой я оплатил счет, предъявленный Лукашенко, который лицемерно отказывался взять всю сумму сразу. На следующий день мы грузили старинную мебель в другой фирме и тоже неплохо заработали. Я купил себе новый спальный мешок, задумав взять пару отгулов, и поехать на велосипеде к своему другу Наполеоновичу – старому хиппи, который уже два года грустил по родному городу в деревне, где жили его родственники. К моему удовольствию, до выходных подвернулась еще одна подработка. Я заплатил алименты, немного осталось на покупку провизии в пути, к тому же Ксения тоже захотела четыре дня крутить педали и в итоге увидеть человека, о котором я ей очень много рассказывал. Она купила себе новый велосипед и хотела его обкатать. Ехать предстояло триста км в одну сторону за четыре свободных дня. Впрочем, обратно можно было вернуться на поезде.
-Откуда ты взял его? – строго спросила Катя, когда я вернулся домой с новым спальным мешком. – Он, наверное, очень дорогой? Конечно, дорогой!
-Мне его одолжил папа, чтоб я с комфортом прокатился до Наполеоныча и обратно.
-Ты всё-таки поедешь! Нам нечего платить за квартиру, а ты берешь отгулы и тратишь деньги на путешествия!
-Заказы, которые примут за те два дня, никуда от меня не денутся, а есть мне всё - равно придется, где бы я ни был, в пути или на работе.
Я сам не понимал, зачем я вру Кате не счет спального мешка, зачем оправдываюсь на счет отгулов и дорожных трат. Было ясно, что я с ней расстанусь, через полтора месяца, когда придется убраться с неоплаченной квартиры. Я просто не хотел лишних пару часов выяснений отношений, бессмысленного сотрясания воздуха криками.
-Мы с Ксенией выезжаем завтра вечером, постараюсь пораньше освободиться с работы…
-Я еду с вами! – торжественно объявила Катя. – Хорошая жена везде следует за своим мужем. К тому же, я очень люблю придорожные кафе! Я в них провела всю свою юность и соскучилась по ним…
-Мы едем не автостопом, а на велосипедах и в кафешках сидеть не собираемся. Мы будем целый день крутить педали на солнцепеке или в дождь. А у тебя нет ни велосипеда, ни спального мешка. И главное, что ты не хочешь ехать, но преподносишь мне жертву, которая мне абсолютно не нужна.
-Я достану велосипед, возьму на время у своего дяди, у него их много, а спать буду в твоем старом спальнике. Мне, действительно, хочется поехать с тобой в путешествие! Поближе познакомиться с твоей сестрой, мы так мало с ней общались. И ты так много рассказывал про Наполеоновича, что я, просто, мечтаю его увидеть.
-Если пойдет дождь, у тебя нет ни плаща с гетрами, ни болоньевого комбинезона, как у Ксении.
-Я одену твои кожаные штаны и куплю в супермаркете пончо из полиэтилена, оно очень дешевое, а из обуви твои старые сапоги.
-Врешь ты всё! Не хочешь ты ехать! Но, пожалуйста, если настаиваешь, только учти, кроме себя, тебе на этот раз обманывать некого. Предупреждаю сразу, отстанешь, ждать не будем, поедешь на поезде обратно сама.
-Еще неизвестно, кто отстанет!
Наполеонович был обрусевшим поляком и ревностно верующим православным. В Риге он жил по соседству с Саней, тем самым другом Игоря, который кинул меня на деньги после четырех месяцев совместной работы. Познакомившись по пьяной лавочке, мы с Игорем и Покемоном потом часто тусовались в его квартире. Пьянствовать с ним было интересно, он был незаурядной яркой личностью, такой же, как его отчество. Отец его был капитаном дальнего плавания и рано умер. Мама работала в солидном банке в Москве, а потом эмигрировала в Нью-Йорк. Старший брат был редактором одного из глянцевых журналов. Сестра двойняшка была чьей-то женой. У Юры  же жизнь не сложилась, хотя и началась неплохо.
Учась в средней школе, он занимался музыкой и рисованием, писал стихи, носил длинные волосы и широкую бороду, слушал битлов и АКВАРИУМ. После школы поступил в московское театральное училище, успешно отучился два курса, будучи любимчиком преподавателя. Однако его учителя вдруг осудили по очень скандальной статье. Про Юрку начали сплетничать. Он бросил учебу, вернулся в Ригу, где пошел учиться в ПТУ на краснодеревщика. Однокурсники издевались над двухметровым, волосатым и безобидным хиппи. Частенько он возвращался домой избитый и упорно утверждал маме, что упал по дороге домой. Потом он устроился в гробовую мастерскую, где неплохо зарабатывал и как-то раз, покупая сигареты, нечаянно показал бандюгам содержимое своего кошелька. В результате год лежал в больнице с переломами позвоночника. Когда он на костылях вышел из больницы, от него ушла невеста. Тогда он направился в церковь, намереваясь, стать священником. С церковной службой у него тоже ничего не получилось. О причине скандала он говорить избегал.  Вскоре он нарвался на наркомана, который, требуя у него денег на дозу героина, прострелил ему ногу в подворотне. Потеряв много крови, Юра все же выполз на тротуар и был спасен клошаркой, которая вызвала скорую помощь. После этой травмы он потерял надежду расстаться с костылями и, получая инвалидность, спивался, практически, не выходя из квартиры. Его мама не решалась высылать деньги ему лично, знала, что их тут же украдут или отберут соседи алкоголики, которых мы с Игорем часто выставляли из его квартиры. Она посылала деньги соседке, которая платила за квартиру и иногда подкармливала Юрку, присваивая себе большую часть присланных денег.
Я помню, что как-то раз оставил его одного на железнодорожной станции на полчаса, а потом выкупал его у ментов, которые, услышав его отчество и фамилию, изрядно над ним потрудились, но, не добившись от него другого отчества и фамилии, решили сдать его в дом для умалишенных. В барах от него нужно было постоянно оттаскивать желающих набить ему морду. Своим беззащитным видом он просто вызывал на себя агрессию. В его квартире время от времени появлялись потасканные женщины, потом исчезали. Одна из них привела к нему уголовников, которые терроризировали весь дом, а Наполеоныча заставили писать слезливые письма в разные благотворительные организации с требованиями материальной помощи, которую он отдавал им вместе со своей пенсией. Они его постоянно били и издевались, морили голодом. В квартире устроили притон, жили там, пока один из них не умер от передозировки наркоты. Соседка, опекавшая Юрку, не обратилась в правоохранительные органы, хотя знала, что твориться с её подопечным, зато собрала со всего дома подписи в требовании лишить его жилплощади, и передать жилплощадь её дочери – матери одиночке. Любовник её дочери дал, где надо, взятку и Юрка остался на улице. Приехала его мама из Америки и поставила его перед выбором – в Нью-Йорк или в деревню к дальним родственникам. И он предпочел деревню, где мама купила ему двухкомнатную квартиру со всеми удобствами, купила ему синтезатор, телескоп, телевизор, компьютер, музыкальный центр, множество дисков, которые у него быстро растащили местные девицы. Пропажа дисков послужила причиной, по которой его дядя стал запирать его в квартире на неделю, выводя его на улицу только на несколько часов в неделю, забивая его холодильник полуфабрикатами, забирая у него все то, что присылала ему мама и его пенсию по инвалидности. Я приезжал к нему раз в три месяца, писал ему письма, высылал диски с новой музыкой, книги, звонил. Как-то раз приехав, увидел его сильно избитого. Оказалось, его навестила сестра со своим мужем. Они привезли ему маленький и дешевый телевизор, а дорогой забрали, забрали, вроде еще что-то. Он не хотел распространяться по этому поводу.
До того, как в его квартиру в городе вселились уголовники, один из его соседей оставил ему крупную сумму денег на хранение. Юрка деньги пропил с другими соседями. Я узнал об этом, случайно встретив этого мужика на улице. Даже не поверил ему. Наполеоныч это подтвердил и еще начал злословить в адрес соседа, которого обокрал. Сосед, мол, гадина потому, что не простил кающегося грешника и мученика, и не хочет с ним разговаривать.
До того я ценил его за то, что он ни про кого не говорил плохо, ни на кого не злился. Я считал его чуть ли не святым, не способным на агрессию, готовым помереть в муках на кресте ради искупления людских грехов. Я был уверен в том, что его доброта искренняя, но в итоге она оказалась лишь притворством, ради плюсиков в небесной канцелярии.
Пока я жил со своей бывшей женой, он часто гостил у меня неделями и подвергался её нападкам. Вера обладала редкостным талантом чувствовать фальшь и выводить человека из себя в состояние, в котором он срывает с себя все свои маски. До того, как я сошелся с ней, я считал себя безобидным человеком, который не может за себя постоять, не способным на ненависть, агрессию. За месяц совместной жизни она доказала мне, что я способен избить женщину, получая от этого удовольствие, желая ей смерти. Наполеонович напротив, с умильной улыбкой Христа сносил все её издевательства и жалел её потому, что считал, что ей очень тяжело жить, таская столько ненависти в себе. Однако, когда он в последний раз приехал ко мне в гости из деревни, Вера взялась за него основательно. Она терпеливо выискивала его слабые места и доводила его потихоньку, мелкими тычками, оскорблениями. Слабое место она нашла. Ему было невыносимо больно, когда она злобно рычала на своего сына, с которым Наполеонович любил играть. Еще он чуть не разрыдался, когда она на его глазах специально сломала любимую погремушку мелкого и выкинула её. И наконец, он не выносил, когда его выступление обрывают на полуслове, особенно, когда он выступал перед малознакомым человеком. В один из вечеров ко мне заглянул бывший коллега по работе, принес бутылку хорошей водки, стакан который, вдохновил моего друга исполнить ряд пародий на видных политиков. Коллега был восхищен его артистическим талантом, но Вера подрезала Юре крылья на самом взлете, она колола его штопальной иглой в спину, требуя, чтоб он заткнулся. Гость умолял его продолжить. Я понимал, что мое вмешательство бесполезно, и молча наблюдал за происходящим, желая узнать, действительно ли мой друг такой добрый, за какого себя выдает. Зрелище было не для нервных! Может быть, впервые безмятежное лицо Наполеоновича исказила гримаса неконтролируемого гнева. Он взревел, как лев, опрокинул стол и поломал своим костылем её стул. Она жалобно завопила и ловко увернулась от серии его сокрушительных ударов, кинувшись вон из квартиры. Размахивая костылем, круша все на своем пути, он кинулся за ней, как профессиональный бегун. Он мчался за ней по улице, распугивая прохожих, выкрикивая клятвы в суровой мести до последнего вздоха. Вера же вопила, что он пьяный и хочет убить её, кормящую мать, хотя ребенка она никогда грудью не кормила. Добежав до церкви, Наполеонович вдруг вспомнил о своей роли в жизни, сел на лавку и разрыдался. До полуночи он молился и не хотел возвращаться домой.
-Какой он святой? – удовлетворенно, злорадно, ядовито прошипела Вера. – Даже прощения у меня не просит, падаль! Ребенка сиротой хотел оставить гнида церковная, крыса мокасейная. Жрал, тварь, на халяву, две недели и еще надо мной издекивается. Инвалид хренов, еле убежала от него! Пошли домой, скотина, мне холодно и ребенок дома один остался.
-Я не пойду с ней никуда! – выл Островский. – Я хочу умереть на этой скамейке! Почему господь не убьет меня здесь за такой грех?
-Не парься, Юра! Я горжусь тобой! Мне поначалу тоже мерзко было, а теперь ничего. Ты просто дал человеку то, что он заслуживает. Богу богово, кесарю кесарево! Если бы Вера над тобой в юности поработала пару лет, то ты вряд ли бы инвалидом стал. Она, конечно, генератор зла, но она нужна в этом мире, чтоб лечить людей от лицемерной святости, ложной филантропии. Пошла вон, зараза! Иди к ребенку! Из-за тебя мне его теперь на себе такой кусок переть надо.
Весь следующий день Наполеонович пролежал, накрыв лицо простыней, отказываясь от еды и питья. Он даже не сходил в туалет, пока я не вернулся с работы. Вера любезно предлагала ему не только еду, чай и поиграть с ребенком, но и спрашивала, не слабо ли ему вскрыть себе вены со стыда в туалете или повеситься там, но он отвечал на её провокации гробовым молчанием. Когда я вернулся с работы, он попросил меня проводить его до друга, жившего неподалеку от меня. Я проводил его до друга, того самого, деньги которого он легкомысленно растратил. Друга не оказалось дома, но женщина открывшая дверь предложила нам его немного подождать. Я оставил Юрку там и пошел в магазин, намереваясь на обратном пути забрать его из маргинального вертепа, но мне долго не открывали и я ушел искать его в ближайших пивных, парке, но не нашел. Потом выяснилось, что обокраденный мужик не пустил кающегося грешника на порог, и отказался с ним разговаривать. Всю ночь Юрка ходил по городу, а утром сел на поезд в свою деревню…
-В последнее время, - говорил я Кате и Ксении перед отъездом. – Наполеонович что-то сдал. Домашний арест, наверное, на него плохо влияет. Смотрит в основном канал «Детский мир», пишет сказки для детей и иллюстрирует их. А раньше он голосом Новодворской рассказывал о женской анатомии, а голосом Жириновского и Ельцина о мужской, а как он пел рэп…
-Вот и хорошо, - залепетала Катя. – Я буду вместе с ним лежать на диване, смотреть мультфильмы и кушать гамбургеры, которые ему оставляет его дядя. Обожаю гамбургеры политые кетчупом!
-Надеюсь, - недовольно спросила Ксения. – Ты не забыла, что до дивана и мультиков нужно триста километров ехать на велосипеде!
-Я тебя умоляю! Ничего особенного в этом для меня нет. Я в свое время всю ночь шла пешком по шоссе, когда не могла поймать попутку.
-Идти - одно, а ехать на велосипеде и притом быстро - совсем другое.
Ксения скептически осмотрела её велосипед. Это чудо советского производства весило килограмм тридцать. Дамская рама была искривлена. Широченное мягкое седло грозилось натереть зад. Катин дядя поступил неразумно, установив на заднее колесо этого уродца втулку свободного хода с тремя шестернями и переключателем передач, но забыв установить ручной тормоз на заднее колесо. Тормоз на переднем был дурацкой конструкции и искривленный обод колеса не давал ему исполнять свое назначение. Одним словом, этот тарантул был практически без тормозов. Ксения посмеялась над моей попыткой выровнять обод, подтяжкой и ослаблением спиц.
-Мы теряем время. Уже темнеет. На этом жалком куске стали все равно не разгонишься так, чтобы пользоваться тормозом. Поехали быстрее, нам еще в магазин за продуктами надо зайти! Черт, дождь пошел!
Катя же разложила платья и юбки на диване, раздумывала какие из них запихать в ранец, а какие оставить. Из её рюкзака уже торчала, не вмещаясь внутрь пара туфель на высоком каблуке. Я бросил велосипед, согласившись с Ксенией, что тормоз этому велосипеду не нужен, сказал, что я готов. Мне было приятно то, что я могу, предоставить сестре, воспитывать свою бестолковую подругу, и отдохнуть. Ксения отняла у неё ранец, вытряхнула из него все, кроме спального мешка и куртки и бросила его ей.
-А как же платье и туфли! В чем я буду ходить по деревне?
-Мы едем не на светский вечер и потому не обязательно переть триста километров на плечах бесполезные тряпки и это дерьмо предназначенное для выворачивания ног!
-Но я хочу произвести на друга моего будущего мужа благоприятное впечатление! Впрочем ладно! Но кожаные штаны-то я должна взять!
-На улице дождь. Одевай их сейчас на джинсы и сними колготки!
-А вот этот свитер? Он трикотажный и так выгодно облегает мою фигуру...
Ксения поняла, что дискутировать словесно с Катей можно очень долго и потому молча смотрела на неё в упор, шевеля мышцами стиснутых челюстей. Суровый взгляд вразумил Катю быстрее, чем словесные доводы.
-Я всё поняла! – отчаянно воскликнула она, выполнила то, что от неё требовалось с несчастным видом и пошла к зеркалу над раковиной красить глаза и губы и припудрить пухлые щечки.
-Ксюшечка, - обратилась она к моей сестре. – Помоги мне, пожалуйста, подвести глаза, а то я без очков плохо вижу, а в очках мне неудобно. Надо, кстати постараться втиснуть в рюкзак косметику…
-Кончай заниматься херней! – Ксения с трудом сдерживалась и с укором посмотрела на меня. – На улице дождь и темно! Мы едем в поход!
-Но моя мама говорила, что неприлично, когда женщина выходит из дома, не подкрасившись. Тебе тоже не мешало бы подвести губки…
-Я ненавижу краситься! Пошли быстрее!
Ксения одела свой ранец, взвалила свой велосипед на плечо и пошла вниз. Катя сказала, что моя сестра ведет себя не как девушка, а как терминатор и она соболезнует её парню.
-А кто пособолезнует мне? – съязвил я, но ирония до Кати не дошла.
Облачившись на улице в свой плащ и гетры, я поехал вперед, предупредив Катю, чтоб она не ехала за мной колесо в колесо, а держала порядочную дистанцию. Но она меня не поняла и на первом же перекрестке снесла бы меня, если бы я, зная её, вовремя не отскочил в сторону. Она глупо улыбалась, когда я повторно объяснял ей, что значит держать дистанцию. Потом я часто оборачивался и орал на неё, когда она приближалась ко мне слишком близко. На окраине города я купил пару бутылок минеральной воды, палку вяленой колбасы, плитку шоколада и пару пачек вермишели быстрого приготовления.
К полуночи мы проехали тридцать километров. Дождь перестал моросить, но до ближайшего леса было далеко. Вокруг, насколько хватало глаз, расстилались луга. Вдалеке мерцали огоньки селения, слышался собачий лай.
-Устали? – спросил я у своих спутниц. – Завтра будет хорошая погода. Вон, на Юге, откуда ветер дует, небо чистое. Надо будет встать пораньше. И проехать как можно больше, пока он не разошелся к полудню. Рано утром редко бывает ветрено. Так что пора ложиться спать. Приглядите за велосипедом и рюкзаком. Я пойду через поле, поищу там место для ночевки.
Я шел по мокрым травам к черневшим посреди поля кустам. Оказалось, что кусты росли вдоль маленькой речки или мелиорационной канавы. Места, где можно было разбить палатку так, чтоб её не было видно с шоссе я близ них не нашел и вернулся к дороге. Катя показала мне найденного светлячка и сообщила, что она счастлива.
-Надо проехать еще немного. Там будет двухуровневая развилка дорог. Между путепроводов вроде был небольшой сосновый лесок. Попробуем там заночевать, а если не выйдет, то придется еще километров двадцать по темноте и этой сырости чесать. Поздно выехали, блин!
Катя выглядела бодрой и распространялась о красотах вокруг, а Ксения угрюмо молчала. Я старательно облазил все окрестности развилки и нашел отличное место для стоянки. При свете фонарика на моем лбу мы вместе расчистили площадку от палок и шишек. Ксения пристегнула велосипеды цепью к дереву и помогла мне поставить палатку, а Катя, чуть не опрокинула чайник, пытаясь поставить его на горящий примус.
-Давай лучше я этим займусь! Иди коврики и спальники в палатке расстилай. Ксюх, гидрокостюм сними и на велосипед повесь, думаю, что не украдут, пока мы спать будем, катькин плащ тоже заодно повесь.
-Этот не промокающий костюм изнутри больше намок, чем снаружи.
-Каждый час примерно надо останавливаться под крышей, выворачивать его и протирать туалетной бумагой или салфетками, иначе просто намокнешь изнутри… Погасите вы эти мигалки! А то еще кто-то остановиться и подойдет сюда поинтересоваться, чем мы тут занимаемся. Куда вы курите до еды? Тошнить же будет. Сигареты вот так держите, чтоб огоньки с дороги не видно было.
-Мы прячемся, как диверсанты!
-Не знаю, как вы, а я гостей сегодня принимать, не намерен. Заглянут еще на огонек какие-то пьяные провинциалы и испортят нам настроение…
Ксения отказалась от вермишели быстрого приготовления и колбасы, только погрызла сухие мюсли и съела свою шоколадку с чаем. Палатка оказалась узковатой для троих. Я лежал посередине, и подо мной была щель между двумя ковриками, но зато у меня был теплый спальник.
-Спать только на боку, переворачиваться осторожно, а то порвем, еще, палатку, и нам будет, совсем, хорошо.
Ночью Катя тычками требовала от меня ласки, в которой я ей отказал. Мне было не до слюнявых нежностей. Едва не повалив палатку, Катя резко повернулась ко мне спиной и тихо заныла. Так что я благополучно заснул.
Опасаясь, что опять пойдет дождь, я наглухо закрыл двери палатки, и к утру она основательно запотела изнутри. Она была однослойной иглуобразной с клапаном наверху, от которого было мало толку. Проснулся я, как и задумал, рано, но пока поднялся, пока растолкал своих спутниц, пока вывернул и просушил палатку, свернул её, пока мы позавтракали разваренными мюсли, был уже девятый час. Ксения еще помогала мне с палаткой и завтраком. Катя же, сидя на корточках, клевала носом, пища о том, что она совершенно не выспалась. Только после еды она окончательно проснулась. Пыхтя сигаретой, она сказала, что очень удивлена тем, что палатка не промокла, и мы остались сухими.
-Я не могла себе представить, как можно спать в этом мокром и темном лесу на этой мокрой, грязной и холодной почве…
-Ты где-то видела чистую почву?
-Я один раз прожила целую неделю в палаточном городке, только у нас была другая палатка, поменьше, желтенькая такая… Она все время промокала, когда шел дождь. И мы вчетвером спали под одним большим ватным одеялом, на двух надувных матрасах, которые сдувались к утру.
-Доедай кашу быстрее и лей туда чай. Хватит тут неправдоподобные истории рассказывать. Мы в эту палатку втроем еле влезли, а ты говоришь, вчетвером неделю жили в палатке поменьше. Вы что, друг на друге спали или, сидя на корточках?
-А зачем туда выливать чай?
-Чтобы пить его оттуда и заодно котелок сполоснуть.
-Какая мерзость! – сказала брезгливая Ксения, употреблявшая мюсли в сухом виде, запивавшая их чаем из своей железной кружки. – Это будет не чай, а какие-то помои!
-А как ты предлагаешь вычистить котелок? Воды осталось пол литра, а до ближайшего магазина километров пятнадцать и солнышко припекает.
-Не надо было разваривать эти мюсли, лучше есть их прямо из пакета.
-Вареные они быстрее перевариваются, а так много энергии уходит на их переработку. Кать, ты ложкой там по стенкам поскреби и все не выпивай, мне тоже оставь. Потом еще его мокрой травой надо будет протереть.
За два часа езды под палящим солнцем мы продвинулись только на двадцать километров вперед. И это при том, что установился полный штиль и я поменялся велосипедами с Катей, которая ехала впереди, за ней Ксения, а я замыкал колонну. Ксюхин велосипед был тяжелее моего, у него была стальная рама и шестерни впереди и сзади не совсем удобного размера. До того мы с ней в прошлом году ездили на дачу к нашим старикам – примерно тридцать км в одну сторону с утра и столько же вечером обратно после продолжительного отдыха и она держалась молодцом. Но тут она сильно отставала от Кати, часто спрыгивала с велосипеда и шла пешком. Катя то уезжала далеко вперед, то наоборот тормозила движение.
-Она едет рывками, - жаловалась Ксения. – Я несколько раз в неё чуть не врезалась. Будто трудно сесть на седло и спокойно крутить педали в одном ритме.
-Ничего, ща пообедаем, когда городок этот проедем, я там куплю чего пожрать и воды. Тогда вы велосипедами поменяетесь.
-Я пока могу еще на своем. А ты на этом не устал?
-Да я совсем не напрягаюсь. Ты, кстати тоже иногда привставай, чтоб жопу размять, а то кровь застоится и плохо станет. Капюшон одень, а то хватит еще солнечный удар.
-Я же не рыжая, как ты.
-Поехали, а то эта совсем далеко уехала и даже не оглядывается.
После обеда Катя решила похвастаться своей выносливостью, поехала на своем велосипеде, но её хватило только на пол часа пока она не проколола шину, часто заезжая на обочину. Её дядя прикрутил колесо гайками странного размера, на которые у меня не нашлось ключа, и я заклеил камеру, не скручивая колеса. Хозяйка этого чуда техники не поняла, что с ним случилось и что я делаю с колесом, но была очень напугана и чувствовала себя виноватой. С велосипеда Ксении она завалилась, проехав на нем пару километров. Во время второго обеда она начала жаловаться на то, что ей трудно ехать за Ксенией, что её велосипед неудобный. Мы сидели на голом холме и жарили картошку с колбасой. Дорога шла вдоль Даугавы. Катя умудрилась сесть на подземный муравейник. Вся её оголенная поясница покрылась волдырями, которые она расчесала до крови.
-Сходим искупаться? – предложила она. – Какая тут роскошная фактура, жаль, что я не пейзажист, можно было бы взять, такой мольберт, складной, и написать столько картин.
-Там спуск очень крутой, замучаемся с велосипедами спускаться, да и берег каменистый. Я в прошлом году там ноги об камни побил и вода грязная, мутная какая-то…
-Хороший ты себе велосипед купил, - сказала Ксения с аппетитом, поедая жареный картофель с колбасой, который не любила. – Седло удобное, легкий, педали крутить как-то легче.
-У него еще посадка ниже. Меньше сопротивление ветра и потому легче ехать. Хорошо бы еще на руль рога с подлокотниками прикрутить, тогда вообще лафа на нем ездить будет.
-Ты мне его потом подаришь? – спросила Катя. – Он такой красненький, как раз для девочки. Давай я к реке схожу и помою посуду.
-Иди. Только смотри себе шею там не сверни. Бумага тебе нужна.
Катю сильно смутил вопрос о туалетной бумаге. Она, стыдливо опустив глаза, вернулась и взяла у меня рулон. Было уже четыре после полудня, а мы проехали только шестьдесят километров с утра. До Екабпилса, где наша дорога поворачивала на восток, нам надо было проехать еще столько же. Шоссе шло среди полей, на следующий день мог подняться сильный встречный ветер. За Екабпилсом же дорога шла среди дремучих лесов и южный ветер дул бы уже сбоку, не мешая езде. Я сильно надеялся, что по вечерней прохладе и безветрию мы преодолеем эти шестьдесят километров еще до полуночи. Шоссе было прямое, широкое, никаких холмов. Когда Катя вернулась с плохо вымытой посудой и наполовину израсходованным рулоном бумаги, я озвучил свои соображения. Ксения была настроена решительно, чего нельзя было сказать о моей подруге. Узнав о том, что до вечера нам необходимо проехать столько же, сколько мы проехали с утра, она захныкала, сказала, что умрет, но на велосипед сегодня садиться не собирается. Однако, она не долго упорствовала в своем решении, когда мы молча принялись собираться.
На закате мы спустились в долину реки Пэерсэ впадавшей Даугаву, вдоль которой шла дорога. Крутые берега извилистого потока были покрыты широколиственным лесом. Местами краснели глинистые обрывы. Мы перекурили на мосту, под которым шумел стремительный поток. Катя начала рассказывать про это место, которое с давних времен облюбовали художники, и предложила там заночевать.
-Ты что! – возмутилась Ксения. – Нам еще тридцать с лишним километров ехать. Иначе завтра замучаемся против ветра по полям корячиться. Давай, пройдемся пешком, пока дорога в гору, разомнемся немного. Солнце уже заходит. Я не хочу опять по темноте ехать.
-Тебе разве тут не нравится?
-Красиво, но мы вообще-то не сюда ехали, а дальше, к тому же тут ночевать негде. Вон, дома кругом.
-Почему бы не попроситься на ночлег? Почему мы должны, как дикари ночевать в этой тесной палатке?
-Оставайся здесь и просись на ночлег, если тебе тут так нравится, а мы поедем дальше. Ты едешь, Женька?
-Еду, конечно! Не знаю, как вы, а я готов ехать всю ночь. Меня ночью больше прет, чем днем. Прохладно, ветра нет…
-А я устала и хочу принять душ, съесть тортик и спать в нормальной постельке, как человек.
-Какого черта тогда ты перлась с нами? Я тебя предупреждал, что будет трудно, но ты сказала, что будешь терпеть.
Дорога то ныряла в ложбины, то круто шла в гору. На одном из подъемов Катя устроила истерику. Она визжала на всю округу, что больше не проедет и метра. Я был на неё очень зол, стоял поодаль и молча улыбался.
-Что у вас случилось? – строго и спокойно спросила Ксения.
-Она говорит, что не может дальше ехать, нехорошими словами обзывается. Говорит, что умирает.
-Успокойся, пожалуйста! Где ты тут собираешься ночевать? Посмотри, какие тут заросли! А там дома. Собаки лают, и будут лаять всю ночь, пока их хозяин не спустит на нас. Давай сегодня эти холмы хотя бы проедем. Еще пару километров осталось, а там лес сосновый впереди. Пошли пешком пока.
Катя взяла у меня свой велосипед и попыталась на нем въехать в гору, но после пяти минут нервной борьбы сдалась и пошла пешком впереди. Мы не торопясь следовали за ней. Она часто оглядывалась и прибавляла шагу.
-Она что убегает от нас? – удивилась Ксения.
-Далеко не уйдет, кишка тонка. Истеричка, блин, увязалась, а теперь ноет. Достала она меня! Так и знал, что с ней будут проблемы! Вода кончается, а до ближайшего магазина километров десять, закрыт, уже, наверное. Черт! Что теперь с ней делать? Бросим её, ввяжется в какую-то историю, отвечай потом за неё!
-Хорошо я её хоть немного еще проехать уговорила. Откуда воду возьмем?
-А вон избушка! Люди шашлыки делать собираются. Пошли у них попросим. Полторалитровая бутылка есть одна пустая. Может у них еще одна найдется.
-Стой тут. Я сама с ними поговорю.
Я послушно остался у дороги с велосипедами. Лишней тары у, показавшихся мне угрюмыми, сельских жителей, для нас, не нашлось, но они наполнили нашу бутылку водой. Посмотрев на воду я не нашел её идеально чистой, но решил, что мы ей не отравимся, если её прокипятить. Проехав сто метров, мы увидели Катю сидящую на пыльной обочине дороги. Её велосипед валялся поодаль.
-Чего сидишь? Давай на другую сторону, туда за кусты на лужайку.
Всхлипывая, она поднялась и поплелась через дорогу, волоча свой рюкзак по земле. Пока мы ставили палатку и готовили ужин, она сидела и курила одну за другой сигареты. А потом залезла в палатку и завернулась в мой спальный мешок. Это лишило меня терпения. Мне очень захотелось выдернуть её из палатки, вытряхнуть из своего спальника и накостылять ей, после чего дать пинка под зад и отправить на все четыре стороны.