- Да господи ж ты боже мой! – пропыхтела горгона Зернова, вылезая из-под каменного менеджера по продажам Тихомирова. Он застыл очень неудачно – обвивая её руками, поэтому Зерновой пришлось включить всю свою гуттаперчивость, чтобы выползти из цепких мраморных лап с подделкой под «Ролекс». Дальше будет рутина. Она дождётся 11 утра, достанет из кладовки молоток и расколотит Тихомирова на мелкие кусочки. Потом до позднего вечера она будет выносить менеджера в карманах и высыпать на пустыре, как этот долговязый Тим Роббинс, удирая из Шоушенка. Затем подметёт пол, выпьет бутылку вина (на самом деле две) и прорыдает всю ночь. Потому что такая жизнь уже, чесслово, задолбала.

Она не хотела его убивать. Ещё в переписке на сайте знакомств они договорились: если дойдёт до секса – она на него не смотрит, а он на неё. К тому же всю свою спальню Зернова давно заставила зеркалами. Это было мудрым решением: в сексе мужчины действительно любят глазами, и весьма часто – себя. И Тихомиров был как раз таким, она выбрала его из-за чёрно-белой аватарки с идиотским взглядом из-под шляпы, который он считал демонически-привлекательным. В общем, всё шло по плану, пока…

…Зернова давно свыклась со своей суперспособностью ставить памятники при жизни. Она носила тёмные очки (после ночи винных рыданий они были вдвойне полезны), соврав на работе, что у неё редкая форма светобоязни. Этот скилл ей даже нравился – например, она с удовольствием посмотрела на одну тварь из финотдела, которая распускала слухи о Зерновском алкоголизме и «логично» вытекающем служебном распутстве с коллегами обоего пола. Статуя получилась почему-то гипсовая и никак не желала тонуть в реке, что многое говорит о человеке. Ну и еще один раз она зыркнула на какого-то извращенца, который мастурбировал на неё из окна напротив. Это было большой ошибкой – выяснилось, что этот болван жил один (кто бы сомневался), и застывший в неистовом дрочеве памятник таращился на неё из окна еще два месяца, пока она не переехала.

Но вот к чему горгона никак не могла привыкнуть, так это к змеям на голове. Эти твари шипели и извивались круглосуточно. Серпентарий на собственной башке – та ещё радость. И главное – они норовили цапнуть всякого, до кого могли дотянуться. Её сестре повезло – на ней жили безобидные полозы. Зернову же природа наградила арлекиновыми аспидами. Мало того, что она выглядела как обдолбанный панк, так еще и одного такого «волосика» хватило бы, чтоб грохнуть 20 человек без всякого взгляда. Чтобы просто выйти на улицу, нужно было сначала накормить всех этих придурков мышами, чтобы они уснули, и запихать их под шляпу. Мыться шампунем и расчёсываться они категорически отказывались, а когда выставляли свои раздвоенные языки, это напоминало Зерновой секущиеся концы, и она бесилась пуще прежнего. Собственно, из-за них бедный Тихомиров и пострадал.

- У тебя из-под шляпы выползла змея!!!

- Где?!

- Смотри!... О, у тебя красивые гла…

…Личная жизнь Зерновой совершенно не складывалась. Её аспиды ненавидели мужчин и даже перекормленные находили в себе силы шипеть и клацать ядовитыми зубами. Всё им не нравилось. Они благосклонно приняли только Ерыкалова. Зернова познакомилась с ним на форуме серпентологов. Ерыкалов был в восторге и влюбился по уши… в аспидов, но никак не в саму Зернову. Он так задолбал её просьбами «показать малышек», что она с нескрываемым удовольствием посмотрела на него и после ссыпала в овраг. А змеи продолжили кидаться на мужчин.

…Выпив вина за упокой Тихомирова, Зернова твёрдо решила круто изменить свою жизнь и нетвёрдой рукой взялась за кухонный нож. Пьяные аспиды подобрались и притихли. Она должна это сделать. Это будет адски больно. Мать не поймёт: змеи – символ мудрости горгон, их гордость и житейский компас. Зернова подошла к зеркалу, медленно накручивая аспидов на руку. Надо было водки выпить. Зажмурилась, аж веки заболели. Блин, жалко… Это же мои змеи… А вдруг я умру… Ещё глоток винишка… Кем я буду без них?!.. Вина-вина-вина!... Что останется в моей голове?.. Ой, есть же ещё портвейн!... А вдруг я…

ВЖЖЖЖЖИК!

… Разноцветные обрубки с противным звуком плюхнулись на ламинат. Это оказалось совершенно не больно. Оказалось, аспиды не были частью Зерновой. Не были её сутью, разумом – вообще ничем. Они просто паразитировали в её голове. Обмазав голову зелёнкой, Зернова допила портвейн и поехала орать от счастья в караоке. Подцепила там пьянющего бухгалтера Валерьянова и прожила с ним 27 лет. Потому что выкинула всех своих змей из головы.

Головы, в которой, как оказалось, что-то кроме них было.

Керины  сказки

Кирилл Ситников

Лиза бодро шагала по лесной тропе, еле поспевая за тремя брутальными мужчинами. Она знала, зачем они её взяли в лес. Как любая женщина, Лиза догадывалась, что все эти мужские сказки про искреннюю дружбу – лишь игра. На самом деле, все эти мужики – хитрые, меркантильные твари. Даже маленькие. Если бы она не давала им списывать, не крала у мамы плед и огурцы с огорода – на неё бы даже не посмотрели. Ну и пусть, думала Лиза. Она им всем отомстит. Когда она вырастит, ни за кого из них не выйдет замуж!

- Во! Ребза, сюда! Кто-то кастрик палил! – Вожак стаи Мишка указал на ворох красных, тихо потрескивающих углей между двух берез, и смачно сплюнул на тропинку («Ах, как он мужественно плевал – не распылял аэрозолью, как все эти ботаны, а цельно, шумно и профессионально!... Но я всё равно за него не выйду!»).

- Сувай в них картошку!

Пока Лиза обустраивала пикниковый быт, расстилая покрывало и выставляя огурцы, сало и хлеб, мужички запихнули в угли ворованные картофелины, наломали шампуров и приготовились насаживать толстые прожилочные салинки вперемешку с чёрным хлебом. Мишка управился первым и протянул гастрономическую шпагу к углям. Что-то было не так. А, вот что – глаза. Они смотрели на Мишку прямо из углей и часто моргали. Потом появился нос, а за ним из углей медленно стал расти голый мужик, по ходу превращая пепел в частицы себя. Брутальные мужички взвизгнули и болоньевыми молниями ударились в галоп. Мужик, поёживаясь, встал во весь рост и огляделся.

- Ебучая собака… Ай! –вскрикнул он, увидев неподвижно стоящую Лизу, глядевшую на него во все глаза. Мужик задымился, но тут же прекратил, оценив размеры маленькой девочки.

- Ты извращенец? – с любопытством спросила Лиза, ещё не познавшая вкус жизненных реалий и поэтому спокойна как маленький удав.

- Чё? А, нееее. А, бляяяя… - догадался мужик, схватил покрывало и замотался в него патрицием эконом-класса. - Извиняюсь. А это чё тут у тебя? Огурцы? Оооо, картафан! Сальцо! Хлебушек!!! Всегда жрать охота после этого дела.

Мужик упал на колени и стал жадно запихивать в рот всё готовое и ещё недопечёное.

- Какого дела?

- Ну этого… - мужик неопределённо махнул рукой. – Возрождения долбаного.

- Меня зовут Лиза. – отчиталась Лиза, даже в стрессовой ситуации не забывая о хороших манерах.

- Семичев, - давясь огурцом, ответил ей тем же мужик. – Обалденные огурцы. Я б тебе заплатил, да бабки были в куртке. Эх, такой куртецон высший был… Сгорел вместе со мной. Ещё и сигарет почти пачка…

- А почему ты сгорел?

…Потому что Семичев был фениксом. Сгорающим при каждой угрозе своей жизни, и восстающим из пепла. В принципе, это хорошая вещь, когда ты храбр – можно спокойно прыгать на вражеский дзот или занять парковочное место у Совета Федерации. Но Семичев до смерти боялся всего – пауков, высоты, клоунов, пневмонии, больших собак, рака кожи, инфляции, заражения крови, бородатых женщин… Список его фобий не уместился бы на рулоне туалетной бумаги, которого он тоже боялся – в размотанном виде он был похож на ленточного червя, который может забраться в задницу и съесть Семичева изнутри. Все эти страхи не прибавляли фениксу огнеупорности, поэтому горел он по нескольку раз на день. Это было всегда очень больно, но спасти свою жизнь было всенепременно важнее.

- Я тоже всего боюсь, - честно призналась Лиза. – Однажды, когда я была маленькой, я даже описалась из-за большого петуха!

- Хм. Я горю, ты писаешь – в случае опасности мы прекрасно дополняли бы друг друга.

- А что ты делал в этом лесу?

- Искал нестрашное место. Хотя бы недельку не гореть – чтоб организм отдохнул и всё такое. А тут эта дурацкая собака. Страшнющая такая… Брррр.

- У меня есть нестрашное место! – заговорщицки прошептала Лиза. – Идём со мной!

… - Проходи. - Лиза осторожно открыла калитку на заднем дворе своего дома. – Вон оно – НЕСТРАШНОЕ МЕСТО.

Она указала на покосившуюся деревянную хибару, окруженную огородом и кустами малины.

- А там нет пауков? Ржавых гвоздей? Клоунов?

- Нет. Это папин гараж.

- У тебя есть папа? Он большой? Занимается боевыми искусствами? Чем переболел?

- Его сейчас нет. Он в космосе.

- Где?!

- Ты правильно расслышал. Мама сказала, что он улетел в экспедицию на Марс, когда узнал, что я появлюсь, – гордо отчиталась Лиза. – Прямо с гаража на машине стартанул, правда, крутотень?

- Ну… Сейчас таких космонавтов каждый третий. Но здорово, да. Мой-то просто пешком куда-то съебался. Тебе повезло. А кто еще тут живёт?

- Мама. И дед Степан. Папин папа.

- Хм. Странно. Обычно папы космонавтов улетают вместе с сыновьями. А дед в нестрашное место не зайдёт?

- Не, нечего ему там делать. Он свой компотик с утра наварит, попьёт и потом спит или поёт. А мне не даёт – говорит, я маленькая ещё, у меня прошлого нет, чтоб компотом его запивать. Он для взрослых и депрессивных. Ты живи тут, хорошо? А я к тебе в гости ходить буду.

…И зажил Семичев как у Христа за пазухой. Лиза притащила ему надувной плавательный матрас, мыло и краски с альбомом, чтобы было нескучно. Она навещала его каждый день после уроков. Подходя к гаражу, она напевала детскую песню, чтобы её появление не было внезапным и пугающим феникса. Она приносила еду и квас, прилежно докладывала о своих страхах, а он делился с ней своими. Вместе пугаться оказалось как-то смелее и чуточку нестрашно.

…Пришла зима. Заморозила грязь, засунула её подальше от глаз под сугробы. Лиза облачила Семичева в папины свитера с оленями. Чтобы согреться, конечно, маловато, поэтому Семичев попросил у неё репродукцию картины Никаса Сафронова. Картина не несла угрозы для его жизни, но пугала изрядно и заставляла голову дымиться– как раз хватало, чтобы было тепло и комфортно. Это его и подвело. Как-то раз маму Лизы опять сократили, поэтому она вернулась домой пораньше. Завидев тонкую струйку дыма, вьющуюся из-под гаражной крыши, она подошла ближе, глянула в щель и обомлела – какой-то косматый дымящийся мужик приплясывал перед пугающим изобразительным уёбством, выставляя к ней руки. Женщина осторожно отступила от гаража и опрометью бросилась в дом.

- Степан Николаич!!! Лизка где?!

- На речке с пацанами, а что? – заспанный дед ржавой баржей выплыл из своего логова.

- Хватайте своё ружьё! А я милицию вызову! – женщина схватила телефонную трубку и, еле попадая трясущимся пальцем в дыры наборного диска, рванула его с «нуля». – Степан Николаич, ну что Вы стоите фонарём! У нас там в гороже…! Какой-то тип! Вы его это… на прицел…

- Нин, ты это, успокойся, лады? – ответил дед и нажал никотиновым пальцем на телефонный рычажок. – Не надо ментов.

- В смысссссссле?! – Нина не поверила своим ушам. – Там же… Он вор или… Вы что, его знаете?!

…Степан Николаич, ветеран-оперативник, вычислил Семичева в первые же дни его заселения в гаражные чертоги. Ночью, чтобы не пугать сноху и внучку, он снял со стены ружжо, методично его зарядил, и, тихо насвистывая «Не думай о секундах…», выдвинулся на задержание. За свою долгую профессиональную карьеру он видел много способов свалить от органов правопорядка: через окно, потайную дверь, подкоп, взятку, депутатскую неприкосновенность… Но чтоб бандит сматывался в свой собственный пепел – это с Николаичем было впервые. Сначала он из любопытства минут 40 издевался над Семичевым, наставляя на него двустволку и наблюдая пиротехническое шоу. Вдоволь наигравшись, дед устроил Семичеву допрос. Семичев, дымясь от одного вида увесистых дедовских кулаков, тут же раскололся и стал рассказывать всё как на духу. По мимике и жестам Николаич понял, что тот не врёт, а по факту первого возгорания феникса в 981-м году – что разговор у них будет долгим. Дед не увидел в нём никакой угрозы для семьи («ты только по сеновалу не шляйся») и оставил его жить в гараже. Не выгонять же бедолагу – ещё подпалит что-нибудь – справедливо рассудил он. А справедливость была его главным чувством и проклятием, за которое его никто никогда не любил. Никто пить с ним не хотел, на халяву даже. Потому как после первого стакана начинали ему на жизнь жаловаться, о проблемах рассказывать, совета просить. А он каждый свой ответ начинал с фразы: «Это потому что ты – долбоёб!». А никому ж не нравится, когда его долбоёбом называют. Тем более если это чистая правда.

Семичев же на эти оскорбления не обижался из-за трусости – так Степан Николаич получил дрессированного собутыльника. Каждую ночь он приходил с банкой компоту и перекрученным салом, и слушал Семичева, которому было что рассказать – он горел при Ельцине, Брежневе, Сталине и всех царях. Фениксу дедовский компот помогал – под ним он становился намного храбрее и при виде полевой мыши, иногда шляющейся по полу, всего лишь тлел. А пару месяцев назад лишили деда какой-то положенной единовременной выплаты. Дед почувствовал острую несправедливость. Ночью он усадил Семичева в свою болотную «Ниву», остановился за три квартала до «Сбербанка». Вместе с фениксом они подкрались к служебному входу, и дед показал Семичеву дохлую крысу, и затем ссыпал его пепел в дверную щель. Семичев возродился, вскрыл кассу, вернулся к двери.

- Готово! – прошептал он ветерану оперу и представил, как его будет брать российский спецназ. Николаич всосал его из-за двери автопылесосом, и оба ушуршали в туман. В отличие от Царьграда (ворота в который Семичев открыл примерно таким же трюком) трофей их был довольно скуден: одна тысяча сто девятнадцать рублей двадцать две копейки. Что равнялось единовременной выплате – больше дед брать запретил. Ну, потому что это было справедливо. Так они и жили последние полгода: днём к Семичеву прибегала Лиза, а по ночам приползал Николаич. И всё это в тайне от семьи, и тайну эту феникс свято хранил. В самом нестрашном месте. Поэтому…

…- Повторяю, Нинок, никого вызывать не надо, - попросил дед и отпустил телефонный рычаг.

- Ты старый конченый алкаш! – ответила та и яростно крутанула «0». Остановил её детский крик, донёсшийся с речки.

…Как любая женщина, Лиза догадывалась, зачем семилетние мужички взяли её на речку. Не потому что она была великим хоккеистом. Просто она единственная, кто безропотно становился на ворота. А ещё бегал за ускользнувшей далеко шайбы. Тольео она не догадывалась, что под слоем налетевшего снега, куда упал каучуковый диск, была незатянувшаяся еще крещенская прорубь. Лиза успела только вскрикнуть – течение быстро затянуло её под лёд. Брутальные мужички заорали на помощь.

…Прибежавшая на крики Нина увидела под ногами свою дочь, медленно плывущую по течению. В преломлении льда та походила на красивый акварельный рисунок. Её большие глаза удивлённо смотрели на мать, и из них неумолимо утекала жизнь, смешиваясь с вязкой холодной водой. Нина упала на колени и отчаянно заколотила ладонью по льду. Мимо неё галопом пронеслись вязанные олени – и Семичев нелепо, но храбро нырнул в прорубь.

…Тело пронзила такая боль, будто японцы пальнули в упор ледяной шимозой. Пробили лёгкие, оторвали руки и ноги, выбили глаза. Семичев мог ориентироваться только на стук о лёд материнских ладоней. Тук… тук… тук… Феникс загрёб отсутствующими руками. Тук… тук… В руку попало что-то шершавое. Лизин шарф. Семичев, судорожно царапая лёд свободной рукой, из последних сил искал путь обратно, против течения. Он уже почти потерял сознание, когда крепкая старческая рука ухватила его за шиворот и с силой рванула вверх.

…- ПФФФУААААА!!! – крякнул феникс. Первое, о чём он подумал – почему я не сгорел?! Я никогда не был так близок к смерти… Что это? Холод? Вода? Он посмотрел на тело Лизы в своих окоченелых руках.

И тут он загорелся.

Огонь был другим. Не ядовито-жёлтым, кричащим и разрушающим, как обычно. Пламя было мягкого, золотого с голубым цвета. И оно не пожирало Семичева, не обращало его в горстку красных углей. Оно было уютным и тёплым. Потому что когда ты горишь лишь за себя, ты сгораешь дотла. А когда за других – тебе просто тепло. И не только тебе.

Лиза открыла глаза.

…Ровнёхонько через год они отмечали возрождение Лизы. Её второй день рождения. И если бы вы были какой-нибудь нечистью, подкравшейся к окнам их дома, вы бы услышали следующий диалог:

- Мужчины, давайте за стол! Ли-за!

- Слушай, Семичев. А ты читал новость – к нам метеорит через неделю прилетит. Пиздец всей планете.

- Николаич!!! Ну на фига тыАААА жжётся, ЖЖЁТС…!

- Да господи боже мой! Лиза, возьми веник, подмети отца! И не заметай под ковёр, слышишь! А то папа опять без пальца останется! Степан Николаич, ну не надоело со своими шутками дебильными?!

- Не, никогда не надоест! Вон он растёт уже, ничо с ним не станется!

- БЛЯЯЯ!... Пальцы на месте… Николаич, ты заебал! Ну больно же, блин! И Нинке нервничать нельзя в её положении… Разливай свой компот уже! Ли-за!

Керины сказки

Кирилл Ситников

Краснова сидела на берегу Москвы-реки в ожидании рассвета. Через несколько минут должно взойти солнце, которое обратит её в пепел, чему она будет несказанно рада. Краснова немного завидовала людям. Им проще. С моста сиганул, самосвал лицом встретил – и привет. Масса способов уйти. А у вампиров выбор невелик. Кол осиновый да рассвет утренний. Кол она отмела сразу – это неэстетично. Морда синеет, язык наружу – не дай Сатана найдут такой, фу. А в солнечных лучах, да пеплом по ветру – это класс. Кинематографичненько. Можно ещё предварительно на цыпочки встать, руки расставить и воздух, улыбаясь, в ноздри втянуть – ну ващееее. Дым, искры, падение на колени… Классика эпичности, зовите Михалкова, не меньше.

Краснова приняла это решение не сразу. Всю ночь она задумчиво прохаживалась по потолку, переступая через люстру. И под утро отчётливо поняла, что ей надоело жить. Двести восемьдесят лет невезения (блин, ну ладно, триста два)!

Краснова была страшно некрасивой. Это только в фильмах вампирши обтягивают в латекс свои сорок пять кило и элегантно носятся по городу, тряся уверенной «тройкой». Краснова же была в этом смысле антивамиром. Маленькие глазки, широко расставленные по обе стороны сливовидного носа. Подбородки, застывшим водопадом ниспадающие на то место, где по анатомии должна быть грудь. Каплевидное тело на двух трубах-ногах. В общем, отсутствие отражения в зеркале было для вампирши скорее плюсом, чем минусом. Краснова, конечно, боролась. Она пробовала не пить кровь после шести и чуть не померла с голоду. Потом она решила бегать. В первое утро она добежала из Москвы до Смоленска, но даже не вспотела – то, что мёртво, похудеть не может. К тому же, по дороге обратно никто её так и не подвёз, и ей пришлось дневать в листьях до следующей ночи. О всяких там липосакциях не могло быть и речи – поход к врачам обернулся бы или мировой сенсацией, или застенками очень-очень тайного отдела ФСБ с мерзкими опытами под засекреченную видеозапись. Так что Красновой было предрешено оставаться пленницей своего немодельного тела. Да, всякие идиоты говорят, что главное, чтобы в человеке была красивая душа. Но Краснова была вамиршей, и души у неё не было…

Раньше было проще. В неё просто швыряли камни и мерзко хихикали. Это было не больно. Но сейчас народ просто отворачивал от неё взгляд или того хуже – смотрел с жалостью, и последнее было омерзительней всего.

А ещё Краснова как назло жаждала отношений. Одних и навечно. Если и кусать мужика, то только по любви, подростково рассуждала она. И поэтому холодный вампирский лоб всю жизнь избивали одни и те же грабли.

Сначала был драгун. С пшеничными усами и огромным войсковым барабаном, под бой которого он читал стихи про клён и верность. После укуса драгун долго целовал ей руки, благодарил за вечную жизнь и в ту же ночь укатил с какой-то смазливой баронессой в Вену – дожидаться наследства как вдовцу. Терпеливый был, гадёныш. Правда, так и не дождался – по словам очевидцев, на охоте их с баронессой порвал в клочья огромный бешеный барсук. Но Краснова даже не обиделась на такое обидное сравнение.

Потом был железнодорожный инженер Васин. Он всегда был безукоризненно выбрит, поглажен и наодеколонен, что перевешивало полное отсутствие романтики. Но, став вампиром, Васин напрочь поехал умом. Он вдруг возомнил себя избранным. Васин создал собственный Тайный Орден (кажется, «Голодной Луны»), выпилил напильником герб и пафосно заявил Красновой, что та его недостойна. Заказав у портного балахон со здоровенным капюшоном, магистр Васин нахлобучил его по самый подбородок и носился по городу как идиот. Постепенно к нему примкнули такие же, начинённые опиатами идиоты, но он так задолбал их своей избранностью, что они снесли ему башку его же собственным Мечом Величия.

После Васина был Клюге, владелец пароходства. Когда Краснова призналась ему, что она вампир, Клюге от счастья захлопал в пухлые ладошки и поселил в своём поместье. Клюге одаривал её шляпками и каменьями, пока Краснова не узнала горькую правду – она для него лишь понт. Просто друг Клюге, газетчик Монштейн, завёл себе леопарда, и Клюге не знал, как его перебить. А тут настоящая вампирша. И вампирша бьёт леопарда – шах и мат Монштейну. Монштейн впал в депрессию и застрелился, и Клюге тут же охладел к Красновой.

Краснова завязала с очаровыванием мужчин своим вампиризмом и решила брать их сказочным богатством. Порывшись в сундуке, она нашла всякую мелочёвку, которая к этому моменту стала безумно антикварной и дорогой. Втюхав всё это на аукционе, Краснова стала самой желанной невестой Империи. Мужик попёр как из рога изобилия. Но первый проиграл кучу денег в карты, второй купил цирк уродов и укатил на гастроли, а третий с рук приобрёл бомбу и взорвал какого-то царя. Краснова плюнула и, памятуя о том, что мужики ценят умных, решила стать писательницей. У неё был богатый жизненный опыт и блестящее чувство юмора некрасивой женщины. Она за пару ночей накатала умопомрачительную историю про охотника на вампиров, который ходит по ночной Москве, мочит топором нечисть и отпускает саркастические реплики. Проигрывая последние деньги в казино, она рассказала эту историю соседу по столу (вроде, его звали Федя). Федя поморщился, сказав, что это какая-то пошлость и несуразица, а потом перенес действие в Питер, добавил драмы и огромных абзацев про город. Главный герой перестал быть охотником и просто замочил двух старух, отчего мучился до последней страницы. Федя отнес это в издательство и выдал за своё. Красновой расхотелось писать.

Но она не сдавалась, ведь был ещё путь к мужику через желудок. Краснова твёрдо решила научиться варить борщ. Ей понадобилось 30 лет экспериментов, чтобы вывести идеальный рецепт. Это был не борщ – гастрономический оргазм! И мужики влюбились. В борщ, сука. На ночь никто не оставался. Облизывали тарелку, раскланивались («храни Вас, Господь!») и бежали любить в бордель. А с утра – на совещание в ЦК.

От отчаяния Краснова пустилась во все тяжкие и завела девятнадцать красивых котов. Но эти ублюдки, чуя потустороннее, шипели, завывали и в конце концов сбежали в незакрытое окно и прибились к соседнему монастырю. Краснова осталась одна. Совершенно, инфернально одна. Как и все эти триста два года. Блин, ну ладно, триста сорок четыре…

…Первый солнечный луч скользнул по верхушке ивы. Сантиметр за сантиметром солнце отвоёвывало захваченное ночью пространство, опускаясь к сидящей Красновой. Пора. Вампирша медленно встала и, широко расставив полные руки, закрыла глаза. Шумно вобрала холодный воздух сливовидным носом. И сделала последний в своём существовании шаг…

- АААААААА!!!!! Печёт-то как, Господи, мать твою так-перетак!! АААААААААА!!!!

…Очнулась Краснова через полчаса. Приподнялась на песке, посмотрела непонимающе. Она видела свои ноги. Растущие из плоского живота. Красивые, загорелые ноги без капли целлюлита. С изящными лодыжками. Она провела по ним рукой. Красивой рукой с тонким запястьем и благородными «музыкальными» пальцами. Солнце не убило вампиршу. Оно лишь сработало как сжигатель вечного вампирского жира. Очаровательная Краснова немного помолчала.

А потом над Москвой-рекой разнёсся такой пятиэтажный мат, которого ещё не слышал русскоязычный мир. Досталось всем – и Богу, и Сатане, и всем этим голливудским вампирским штампам. За каждый год женской боли, страданий и унижений. Числом триста сорок четыре. Блин, ну ладно – триста восемьдесят восемь…

Керины сказки

Кирилл Ситников

Оглоблин проснулся среди ночи от смачного удара по лицу.

- Ах ты ж ёбыная ты скотина!!! – прокомментировал свой удар некто. Оглоблин продрал глаза и непонимающе уставился на небритого мужика, невесть откуда появившегося в оглоблинской квартире. Мужик яростно топал по ковру, пытаясь утихомирить пламя, расползающееся вокруг обронённой Оглоблиным сигареты.

- Ты кто, бля?! – возмутился Оглоблин. Ответом ему был размашистый джебб, отправивший Оглоблина в одеяло пребывать в коротком нокдауне.

- Пидорас, господи, ну какой же пидорррррас! – запричитал мужик, вернувшись к тушению пожара стоптанными туфлями.

- У тебя.. у вас там на спине… Это крылья, что ли?! – пискнул Оглоблин и на всякий случай юркнул под одеяло, испугавшись, что еще одного «ответа» его лицевые кости точно не выдержат.

- Крылья… И скоро их не будет. Если узнают, что я тебе показался, мне точно пиздец. Мля, у всех люди как люди, ну почему, ПОЧЕМУ ты у меня такой долбоёб?!

- Вы это, гражданин… Полегче с выраже…

- Чего, бля?!

- Только не по лицу!!!

Закончив с ликвидацией возгорания, пернатый мужик устало сел на журнальный столик и закурил.

- И зачем я тебя только взял… - произнёс он.

- Куда взял?! – вопросило одеяло с Оглоблиным внутри.

- Я твой ангел-хранитель, дубина. Слушай, я… Я, правда, заебался. Тридцать семь лет не спал. Ладно ты жрал мамины пластинки. Но я понимаю, тебе пять лет было. Дети всегда аварийные. Но, блять, потом же мозгом можно было разжиться, чувак?! Чтобы понять элементарные правила? Например, что не надо в хинкальной называть лезгин овцеёбами, чтобы ножом не прилетело?

- Да там хуйня же, по касательной…

- По ка-са-тель-ной?! По блять мать его касательной?! – заорал ангел и поднял свитер. Выглянувший из-под одеяла Оглоблин узрел наливной шрам на ангельском теле.

- Или что не надо лампочку вкручивать, пока свет не вырубил? – ангел продолжил экскурсию по своему телу, полному шрамов, ожогов и неправильно сросшихся костей, - Под балконами срать? Бухим в море лезть? Лошадь сзади пугать? Незнакомую бабу без резины трахать? Шрамы не ищи, там просто уколы были… Да хули тут далеко ходить! Ты перед сном вчера чайник ставил?

- Ну ставил…

- А газ ты выключил?

- Блять!!!

- Да сиди, я выключил уже!

- Это всё бес меня путает, - резюмировал Оглоблин, внутренне радуясь своей восхитительной отмазке.

- А, да? Серьёзно? Бес? Это который на левом плече сидит, хуйню всякую на ухо нашёптывает?

- Точняк, братан! Он, сука! Вот тебе крест! – истово и неправильно закрестился просветлевший Оглоблин.

- Я его грохнул, когда тебе 17 исполнилось, дебил бля! Иначе ты бы еще и на герыч подсел! На меня за эту мокруху Ад охоту объявил! Я фамилию поменял, жену у сестры спрятал! Короче, чувак. Я понимаю, тебя уже в 42 хуй исправишь. Но просто дай мне поспать. Просто залезь под одеяло и ничего не делай хотя бы до одиннадцати, ты меня понял?! Понял или нет?! Иначе я сам тебя грохну, клянусь Богом!

- Понял… Ну можно в туалет хотя бы…

- Под себя ссы!!! – пророкотал ангел и, хлопнув крыльями, растворился в прокуренном воздухе…

…Ангелу не спалось – адреналин разогнал навалившийся было сон. Сидя в райском баре и потягивая «Нектар» с колой, ангел грустно смотрел на группу пьяненьких купидонов, играющих в дартс; на стайку щебечущих муз, отмечающих очередную гениальную премьеру; на других хранителей – весёлых, румяных и выспавшихся, потому что их клиенты обладали хоть каким-то подобием разума и инстинкта самосохранения. Ангел Оглоблина жутко завидовал всем этим ребятам. А с другой стороны, подумал он, это его работа. Работа, которую он делал хорошо. Он не бросит своего долбоёба. Будет и дальше подставляться под ножи, ловить цветочные горшки и нырять в ледяные реки. Потому что он профессионал. Потому что он не может иначе. И он никогда не бросит Оглоблина. Оглоблин в принципе не плохой человек. Просто такой весёлый идиот. И он слаб. А слабому нужна защита. Таков Его Замысел.

Но профессионалам тоже надо спать. Поэтому, расплатившись со Святым Петром (тот иногда подрабатывал барменом – смысл было торчать с кроссвордами у Врат, когда в Рай уже 800 лет никто не попадал), ангел побрёл домой, поставил будильник на без пяти 11 и бухнулся на диван не раздеваясь.

- Дай же обнять тебя, мой ты хороший!

- Отъебись, Морфей, я засну и без твоих слюнявых обнимашек!

Ангел Оглоблина погрузился в сон, который был крепок и тревожен. Ангел сучил ногами, бился о подушку и отрывисто матерился. «Нет…! Блять!!!... Стой!! Куда ты лезешь?!?!... Левей-левей-левей!!!... Сссссука, больно-то как!!!» - слышали его соседи за стенкой. Под утро он успокоился, разжал зубы и расслабился. Дыхание его стало ровным, веки перестали дёргаться, тело наконец стало похоже на тело, а не скрюченный моток проволоки. Ангел улыбнулся во сне – впервые за 42 года.

…Он не знал, что за час до ангельского будильника Оглоблину невыносимо захотелось опохмелиться, что он сам для себя завуалировал как снятие стресса от встречи с божественным. Оглоблин наскоро оделся, напялил наушники, и под громкий альбомчик «Короля и Шута» выполз на улицу. Гастроном был прямо через дорогу, а до светофора аж 150 метров. Поэтому Оглоблин рванул напрямки и на второй полосе встретился с самосвалом. Бампер самосвала отправил Оглоблина в последний полёт из ботинок в вечность длиною в 22 метра.

Как сказали врачи «скорой», последними словами Оглоблина были: «Этот пернатый мудак меня кинул!».

Керины сказки

Кирилл Ситников

Электромонтёр Заволжского завода Пугачёв, зевая и ёжась от утренней свежести, привычно впрыгнул в подтекающий ялик и погрёб на середину реки – в самую гущу тумана. Там он открыл консервную банку скумбрии, глотнул тепла из фляги и стал ждать. А удочки даже не расчехлял. Потому что был Пугачёв необычным рыбаком.

Через полчаса на дно ялика бухнулся здоровенный судак. А за ним на борт влезла Сухомлинская – мадам ослепительной женской красоты, плавно переходящей в длинный рыбий хвост.

- Здарова, Пугачёв! Прости, проспала.

- Как всегда, в принципе.

- Ну не бухти. А чего скумбрия? Бычков в томате не было? – скуксилась Сухомлинская (она подсела на бычки как малолетка на айфон).

- Не завезли чёт. Или раскупили – аванс же дали.

…Познакомились они случайно. Пугачёв зацепил её блесной. Сухомлинская орала, Пугачёв от страха чуть не помер, но потом слово за слово, и как-то конфликт сам собой перетёк в дружбу. Каждое утро они встречались и болтали пару часов о всякой фигне. Он рассказывал ей о проигрыше хоккейного «Торпедо» и политической нестабильности, она – об оборзевших выдрах и высаженных у норы кувшинках, которые отказываются цвести. Сухомлинской Пугачёв нравился – он не пытался её сфотографировать, забить палкой и продать учёным, и совершенно не пялился на её сиськи (на самом деле ещё как пялился, но делал это исподтишка). А одинокому Пугачёву просто было в кайф потрындеть с красивой половиной женщины.

…Сухомлинская облизала пустую консерву длинным языком и как-то странно посмотрела на Пугачёва.

- Чего?

- Слушай, Пугачёв. Ты мне друг или портянка?

- Ну друг.

- Присмотришь за моими недельку?

Сухомлинская вытащила из воды стеклянную банку из-под абрикосового нектара. В ней Пугачёв узрел трёх крошечных русалчат с выпученными глазами.

- Я с подружками на море собралась, - затараторила Сухомлинская, - сто лет не была, на скалах рыбьи жопки погреть, морепродукты, всё такое, а оставить не с кем, смотри, - затыкала она изящной перепончатой ручкой в детей, - это Светка, это Марина, а это Леночка… А, нет, подожди… Это Мари… А нет, всё правильно. Им три раза в день мотыля жменю сыпанёшь и всё, ничё сложного, возьмёшь? Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!

- Давай, хули.

- Ты мой ангел-хранитель! – взвизгнула Сухомлинская, чмокнула Пугачёва в небритую щёку (он еще раз исподтишка посмотрел на сиськи) и китайским прыгуном нырнула без брызг в Волгу, на прощание шлёпнув хвостом по водной глади. Пугачёв поставил банку с русалчатами на дно и аккуратно погрёб к берегу.

…Пару дней всё было спокойно – Пугачёв кормил малявок мотылём, работал и выпивал за гаражами. Пока в один вечер не включил Рен-ТВ. Там хмурый Прокопенко рассказал свежую историю про странную женщину, которую разрубило напополам яхтенным винтом под Астраханью. И для повышения рейтинга показал «страшные кадры». Лицо женщины было заблёрено (в отличии от голубой кровищи), но Пугачёв всё равно узнал Сухомлинскую. Потом посмотрел на банку с её спящими детьми и пошёл за ключами от лодочного замка. Мальков надо выпускать.

…Пугачёв заплыл на середину, и уже открыл банку, когда к нему подплыл на своей лодке довольный коллега по цеху Штанюк.

- Доброй ночи, Пугачёв! Что, тоже на щуку выполз? Она попёрла, братан, попёрла! Клюёт как бешеная! Во, смотри – за два часа девять кило!

Сонные мальки испуганно смотрели то на Пугачёва, то на чёрные воды Волги. Пугачёв вздохнул, закрыл банку и поплыл с малыми обратно.

…Потянулись суровые отцовские будни. Девчонки росли быстро, и уже через пару недель банки стало не хватать. Пугачёв переселил их в ванну, а сам мылся под колонкой во дворе. Были, конечно, сложности. У Марины воспалился плавательный пузырь, и Пугачёв откармливал её смесью мотыля и крошеного антибиотика. Леночка проглотила пролетающую муху и испугалась, что умрёт. А однажды соседский кот пробрался в дом и утащил Светку. Пугачёв гонялся за мерзавцем, в пасти которого истошно орала Светка, почти час, пока тот не сдался и не выплюнул её на огород. Пугачёв капнул на Светкины ранки йоду и просидел в ванной до утра, пока она не заснула. Пугачёв снял деньги с карты и решил нанять няню. В объявлении он указал «с опытом и стрессоустойчивая». Первая же кандидатка, увидев «детей», перекрестилась и убежала в монастырь писать собственное «Откровение». Пугачёв плюнул на эту затею и бегал домой вместо обеда, а на время смен включал им «Садко» и мультики. Все эти неурядицы разом перечеркнулись, когда он услышал «Папа». Первой его так назвала Светка, а потом и остальные девчонки. Пугачёв прослезился и решил тут же нажраться от радости, но вовремя спохватился, достал с антресолей книжку с детскими сказками и читал их вслух до утра, попутно отвечая на миллиард детских вопросов.

Девки еще повзрослели. Пугачёв перевёл их на рыбные консервы. По вечерам он бродил по магазину, чтобы найти банки с цифрами, выбитыми изнутри – старушки подсказали, что это симптом заводского производства, а значит консервы «нормальные». Светка полюбила кильку, Марина – печень трески, а Леночку было не оторвать от бычков в томате. Вся в мать, думал Пугачёв. Да и похожа на неё больше остальных.

…Чуть позже по-советски воспитанный Пугачёв твёрдо решил, что девчонкам нужно образование. Он накупил учебников и заламинировал все страницы, чтоб можно было учиться даже на дне. Вместе с учёбой вырисовывался и характер каждой русалки. Бунтарка-Светка ненавидела любую науку, которая ей давалась очень легко. Заучка-Марина усердно зубрила, фанатея скорее от отцовской похвалы, чем от полученных знаний. А тихоня-Леночка искала себя, пока Пугачёв не купил ей водоустойчивые краски. И с тех пор Леночка рисовала ими на кафеле принцев с акульими хвостами и посейдоновыми трезубцами. Пугачёв не забывал и об уроках выживания. Он поймал карпа, отрастил длинные ногти и научил дочерей вручную разделывать рыбу. Лучше всего получалось у Светки, а Леночке было жалко карпа и она весь вечер плакала.

Через пару-тройку месяцев девочки превратились в девушек и перестали помещаться в ванной. Пугачёв снёс стены и купил огромный надувной бассейн. Счета за воду стали приходить просто безумные, но ничего не поделаешь – каждой нужно личное пространство. Но они стали грустить. Замкнулись в себе и днями, вздыхая, смотрели на стену. За этой стеной была река. Она манила девочек, и Пугачёву ничего с этим нельзя было поделать. Тогда он купил ржавый молоковоз, отремонтировал его и ночью отвёз их на пирс.

- В шесть утра чтоб были здесь! – грозно затребовал Пугачёв и, умирая от страха, выпустил всю троицу в Волгу. Естественно, не спал и, седея, сновался по берегу туда-сюда до самого утра. Ровно в шесть из тумана послышался звонкий смех, и все трое вернулись живыми-здоровыми. Пугачёв восстал из мёртвых и до обеда разгружал ушами их впечатления. С тех пор каждую ночь он вывозил их на берег и ждал до утра. А они всегда возвращались. Кроме одного раза, когда они опоздали на два часа, лицемерной виноватостью прикрывая вырывающееся из глаз удовольствие.

- Тупые жабы!!! – Орал Пугачёв в бешенстве. – Я вам зачем водонепроницаемые чехлы на мобильники купил?! Чтоб вы с самого дна…!! Из-под ила могли…! Не жалко отца?! Отвечайте!!!

- Ты нам не отец! – злобно выпалила Светка. Потом она извинилась, но Пугачёв понял, что это точка невозврата. Река победила. И через неделю это подтвердилось – дочери не вернулись. И не отвечали на звонки. Пугачёв три дня не уходил с пирса, бежал на каждый всплеск. Ничего. Потом он запил. Потом взял себя в руки, собрал бутылки, напихал в них записки с угрозами, проклятьями и мольбами вернуться, и раскидал их по всей Волге. Никакого ответа. Дочери уплыли из родительского гнезда. Навечно. Было больно и обидно. Но жизнь вот такая. И ничего с этим не сделаешь. Время, накинув медицинский халат, принялось усердно лечить Пугачёва. Он вернулся к работе и рыбалке. Через пару месяцев от девчонок пришла весточка. Как-то неспокойная Волга перевернула лодку с детьми. Все четырнадцать детей и воспитательница лагеря спаслись. В интервью они все как один рассказали странную историю. Будто их вытащили три девушки с рыбьими хвостами на остров и вызвали по мобильнику МЧС. Напоследок они просили передать привет папе и очень просили на него не обижаться. Детям никто не поверил, а Пугачёв впервые в жизни испытал космическую гордость и выдавил слезу.

Прошёл год. Майской ночью Пугачёв привычно отплыл от берега и закинул удочки. Ни черта не клевало, и Пугачёв почти уснул, когда за спиной послышался тихий всплеск.

- Пааааап…

Светка плюхнулась на дно ялика. Пугачёв хрюкнул и прижал её к груди так, что она чуть не задохнулась. Она была очень холодной, но Пугачёву стало невообразимо тепло, даже жарко. Светка рассказала ему об остальных. Марина снюхалась с морскими зоологами и ставит на каспийских нерп какие-то датчики. Леночка где-то под Ейском участвует в водных шоу при пансионате. А Светка… У неё всё нормально. Встречалась с водяным под Казанью, любовь-морковь, потом не сошлись характерами, в общем… Да, всё нормально. Гордая и свободная.

- Пап, Маринка к себе зовёт. Работа, говорит, интересная, но там типа вкалывать надо много, командировки постоянные. Я бы с радостью систер помочь, но… Короче… Тут такое дело…

Пугачёв всё понял.

- Давай их сюда.

Светка, потупив глаза, робко достала из воды банку из-под березового сока. С тремя маленькими пугливыми русалчатами.

- Вика, Кристина и Илона. Нет, подожди… Вот Илона, а… А нет, всё правильно. Это всего на месяц, я в начале июля вернусь и сразу…

- Хорошо-хорошо, Свет, не волнуйся.

- Спасибо, папочка! Спасибо-спасибо-спасибо! Я люблю тебя!

- Под яхты не заплывай.

Светка чмокнула Пугачёва в щёку и грациозно нырнула в воду. А дед Пугачёв осторожно поставил внучек на дно ялика и аккуратно погрёб к берегу. Он, действительно, был необычный рыбак.

Керины сказки

Кирилл Ситников

Доподлинно неизвестно, когда в квартире Иванюка завелось нечто. Или полтергейст. Или Барабашка. В общем, что-то жуткое и потустороннее. Иванюк был человеком пьющим, поэтому о сожителе догадался не сразу. Регулярная утренняя пропажа зажигалок, денег и паспорта, необъяснимое перемещение носков и чувство тревоги преследовали его с восемнадцати лет. Но однажды болеющий Иванюк сидел на антибиотиках и посему был практически трезв. Он депрессивно возлежал на диване, когда из кухни послышался грохот посуды. Так случалось и раньше, когда объём грязных тарелок превышал объём раковины в три-четыре раза, поэтому Иванюк не счёл это чем-то сверхъестественным. Но, когда отчаянно захлопали дверцы шкафчиков, Иванюку стало не по себе. Он побрёл на кухню и встал как вкопанный – по столу катался огурец. Докатывался до края и перекатывался в противоположную сторону. Глядя на шоу огурца, Иванюк зарёкся пить и лечиться, ушёл в комнату и накрылся одеялом. Послышался скрип паркета – кто-то последовал за ним и остановился рядом с диваном.

- Кто здесь? – прорычал Иванюк, не давая яйцам нырнуть в живот.

В качестве ответа что-то сорвало с него одеяло и закинуло в угол комнаты. Оставшись в трусах и свитере, Иванюк вскочил и…

…Тут надо сказать вот что. Другой бы звонил в МЧС, убежал из дому или умер от страха, в чём нет ничего зазорного. Но Иванюк был не такой. Иванюк не привык бездумно решать проблему – он мудро старался с ней ужиться. Поэтому кран в ванной был примотан скотчем, яичница жарилась на вчерашней яичнице, а с тараканами был заключён пакт о ненападении (кроме совсем уж отмороженных, которые бегали прямо по Иванюку).

…Поэтому Иванюк вскочил, злобно схватил одеяло и, замотавшись в него как мясо в лаваш, в позе шаурмы бухнулся на диван.

- Отвали, скотина, - пробурчала Иванюк-шаурма.

Нечто явно не рассчитывало на такое отношение. Оно немного пободялось по гарнитуру, пнуло люстру и куда-то свалило. Иванюк уснул.

Шли дни и ночи, и с наступлением последних неизменно притаскивалось нечто. На первых порах Иванюку было жутко некомфортно. Нечто вело себя отвратительно – грохотало дверцами, включало телевизор и бегало по квартире. Иванюку пришлось приспосабливаться. Сначала он пихал в уши вату, но она не очень-то и помогала, а потом вообще закончилась. Тогда Иванюк стал использовать испытанный метод – перед сном напиваться вусмерть, но его начальство вскоре заподозрило, что столько человек болеть не может, если только у него не последняя стадия рака. Тогда Иванюк пошёл на хитрость, здраво рассудив, что нечто можно выключить как и любое существо на Земле – споить его к чертям собачьим. Он налил водки в блюдце и затаился. Ждать пришлось недолго – через пару минут водка исчезла большими глотками. Волосы Иванюка зашевелились – кто-то явно ими занюхивал. Иванюк налил ещё и надел шапку. Ну и налил для храбрости себе в рюмку. Водка быстро исчезла из обоих сосудах. И уже через полчаса Иванюк чокался с блюдцем и рассказывал про Крым. Нечто било по столу, а после носилось по стенам и до утра смотрело «Челюсти» на полную катушку.

…Постепенно Иванюк стал находить в потустороннем жильце и некоторые плюсы. Во-первых, его разговоры самим с собой в голос уже не выглядели шизофреническими монологами. Это были полноценные диалоги, просто собеседник интеллигентно отмалчивался либо был благодарным слушателем – и то и то вызывало в Иванюке безмерное уважение. Во-вторых, однажды, ища под диваном завалившийся штопор, Иванюк выудил старый теннисный мяч, оставшийся от помершей давным-давно собаки. Мяч тут же заинтересовал нечто – оно пнуло его и разбило торшер. Иванюк пнул мяч в ответ. Нечто остановило его красивым финтом и зарядило точно Иванюку в лоб. В Иванюке проснулся футбольный азарт. Он быстро соорудил ворота из лыж и валенок, и началась игра…

Первый матч Иванюк продул в одну калитку 4:13. Это привело Иванюка в бешенство. На адреналине он сделал хет-трик, но нечто быстро раскусило его тактику и отыгралось за пару минут. Пропустив еще два, Иванюк потёк, но быстро собрался, и итоговую ничью 7:7 он рассматривал скорее как победу (плюс нечто играло грязно, пару раз ударив его створкой шкафа по колену). Иванюк достал из кладовки фломастеры и прямо на обоях расчертил здоровенную таблицу – их ждал долгий, изматывающий турнир…

…Это ребячество неожиданно их сблизило. После вечерних матчей нечто уже не так бесчинствовало, что давало Иванюку шанс выспаться. Каждый раз перед сном Иванюк обещал порвать нечто и желал ему спокойной ночи. За это нечто иногда снимало со спящего Иванюка ботинки и делало телевизор потише. К тому же оно оказалось не без чувства юмора: однажды, решившись на душ, Иванюк пел в мыло «Я люблю тебя до слёз». Выбравшись из ванны, он обнаружил на запотевшем стекле рисунок человечка с микрофоном и надпись «Ебать ты Лещенко ».

- Это Серов, долбоёбина, - беззлобно огрызнулся чистый Иванюк, за что получил полотенцем по спине и 8 безответных голов в последующем матче. Но Иванюк почему-то не расстроился.

…А потом случилась Бегункова. Иванюк познакомился с ней в трамвае, когда нечаянно на ней заснул. Бегункова была одета в спортивный костюм индонезийской болони и красила глаза зелёным. Излучала независимость от мужчин, матери и вкуса. Бегункова была из тех женщин, которые призваны спасать мужчин ценой своей молодости, и Иванюк даже не заметил, как она к нему переехала. Это было перед матчем за золото чемпионата. Иванюк отставал от нечто на два очка, зато взял кубок. Бегункова сразу невзлюбила нечто. Сначала она по-мхатовски заистерила. Иванюк расстроился, а нечто обиделось и два часа не давало Бегунковой открыть холодильник. Иванюк попытался их примирить, назначив Бегункову судьёй на золотую игру. Но та зло пнула мяч под диван и демонстративно ушла из дома пить с подругами пиво. Иванюк перенёс встречу и утром ушел на работу. Когда он вернулся, его ждала Бегункова и батюшка, призванный изгнать нечто. Иванюк запротестовал, но батюшка по-христиански отпихнул его пузом и, хмуро читая молитвы, задымил кадилом всю квартиру. Получив за праведный труд пять тысяч рублей из общей шкатулки «Отдых в Абхазии», святой отец пафосно удалился, незаметно прихватив ложку для обуви и удлинитель. Пропажу заметили не сразу, что дало Бегунковой повод обвинить во всём нечто. «Пусть удавится в аду на своём удлинителе!».

…Прошло полгода. Нечто не объявлялось. Таблицу заклеили новыми обоями. Иванюк бросил пить и стал ходить в магазин со списком. По мнению Бегунковой, до полного спасения осталось совсем немного, когда она, убирая квартиру, обнаружила под диваном доказательство измены. Это была книга «Оккультные обряды народов мира» с закладкой «Вызов духов и демонов». Скандал не заставил себя долго ждать.

- Ты думаешь о нём! Ты всё ещё думаешь об этой твари, мразь такая! Что? Вызываешь её, пока я на работе?! Шпилитесь тут в свои игры дурацкие?! Я!! На него!! Свою молодость!! Из кожи вон!! А он!! А ты!!!... Ла-а-а-а-адно! Я ухожу! Мне уйти? А??? Я правда ухожу!!! Скажи что-нибудь!!!!

Иванюк молчал, сверля глазами ковёр. Бегункова яростно собрала три клетчатые сумки и уехала к маме ничего не есть и умереть от голода. Поникший Иванюк опустился на диван.

- Эй… ты тут? Эй? Ну бля… прости… А?

Иванюк прислушался. Тишина. Ни скрипа, ни шороха… И тут впервые в жизни Иванюк почувствовал себя очень-очень одиноким. Он медленно лёг и отвернулся к стене. Послышался тихий шорох. Иванюк приподнялся – из-под дивана по ковру неспешно выкатился теннисный мячик. Иванюк с шумом отодрал новую обоину.

…В тот вечер Иванюк играл как бог. Чемпионство было почти в кармане, но нечто переломило игру и победило 15:14. Если бы у Иванюка были биографы, они бы разделились на два лагеря: одни бы доказывали, что нечто проявило бойцовский характер, другие – что Иванюк поддался из чувства вины. И, если быть честным, правы были бы вторые…

…Умер Иванюк через 18 лет, прямо во время матча ветеранов. Сердце, мать его. Понаехавшие дальние родственники, обдавая друг друга родственными слюнями, пересрались в хламину, деля квартиру, гарнитур и телевизор. Никто сначала даже не заметил, как с потолка стала капать вода. Прямо в гроб с усопшим Иванюком. И никто так и не понял в чём дело. Вода была почему-то солёная.

Керины Сказки

Кирилл  Ситников

Звонок на перемену сдул с парт засыпающую было школоту. Учитель природоведения Разбегаев жалобно бросил в уносящиеся маленькие спины домашнее задание и уныло опустился на стул. Всем было наплевать на его предмет, и это Разбегаева чрезвычайно бесило. Он был фанатиком природоведения. Как любой учитель любого предмета, нахуй никому не нужного в дальнейшей жизни.

- Только ты меня слушаешь в этой бляцкой школе, да, Бедросыч? – грустно улыбнувшись, сказал Разбегаев школьному соловью и выпустил его из клетки. Соловей с удовольствием взобрался по руке на плечо и запел. Пел он лучше настоящего Бедросыча, но тем не менее приводил в бешенство трудовика Вигая, дрыхнувшего в учительской.

- Разбегай, сука, заткни свою тварь!

- На хуй пошёл!

Разбегаев ненавидел Вигая. Желтозубая скотина в засаленном халате, постоянно занимающая туалет в общежитии. Напивающаяся до одури, засыпающая под многодецибелльного Круга из векового магнитофона «Романтик М-306». Который никогда не сломается, потому что у его запойного хозяина золотые руки. Вот сам весь из говна, а руки золотые. У Разбегаева всё наоборот, поэтому в природоведы и пошёл. А такие разные люди обычно ой как конфликтуют.

Разбегаев вышел на школьное крыльцо. Разогнал школоту, вытаптывающую на липком мартовском снегу здоровенный детородный орган, направленный в сторону директорских окон. Любят дети в этом возрасте рисование. Клали они вот это и на разбегаевское природоведение, и на деревянные болванки Вигая. Разбегаев художников разогнал, но хер не вытер. Согласен он был с ними в чём-то. Поэтому вытоптал ещё и крылья, чтоб хрен быстрее добрался до адресата, и побрёл по селу, почёсывая шею.

Тонкая интеллигентская шея Разбегаева жутко чесалась уже несколько дней. Что-то в ней нарывало, и это раздражало. Сегодня особенно сильно. Разбегаев зашёл в комнату, подошёл к зеркалу. Сорвал пластырь и уставился в своё отражение. Из шеи проклюнулся зелёный росток. Трясущимися пальцами Разбегаев раздвинул края порванной кожи: под ней проглядывался древесный рисунок с вколоченной шляпкой гвоздя. Природовед вскрикнул. Самое время навестить отца.

… - Здарова, сын! – Отец обнял Разбегаева и пустил в дом. – Чифирнём?

Отмотав пятнашку за убийство в пьяной драке, он 20 лет как откинулся, но привычки остались.

- Бать. Я… - Разбегаев размотал шарф. – Я дерево!!!

Отец молча выключил газ и убрал чайник.

- Лиственница, если уж доёбываться. – Бывший зэк достал из шкапа литр. – Не под чифир беседа.

… - Лето, кажись, 88-го. – Отец смотрел в окно, уставившись в прошлое. - Да, точняк, из Афгана как раз вояк наших выводить начали. По всей Бурятии жарень. Погнали нас лес валить. А гнус, мама дорогая! Вертухаи псами воют, «Правдой» отмахиваются. Подошли мы, значит, с Пшеком к дереву, на руки поплевали, пилой его рррраз! А оно как за орёт белугою! Мы врассыпную, вертухаи в воздух как давай палить… Но делать-то нечего – план. Повалили мы, обсираясь, орущее дерево, короче. Ну и… Чо, шкатулки что ль из него ваять. Я тебя в цеху и выстругал от нечего делать. Где-то гвоздями сбил, где-то «Моментом» склеил… Он тебя так вштырил – всю ночь не угомонить было. В опилках неделю тебя прятали, потом через лейтенантика прикормленного бабе Зое передали. Я ей в уши налил, мол, врачиха зоновская от меня нагуляла. Она и поверила. Там смешно было – она тебя ж сразу крестить потащила. Батюшка тебя в купель – а ты не тонешь! Ну, в хорошем смысле… Вот такие дела, сынок.

Разбегаев долго смотрел на свои руки – обычные человеческие руки, с бледной кожей, сквозь которую проступали голубоватые стрелки вен.

- Фантасмагория какая-то… А кожа?! Волосы… Остальное…

- А-а-а-а, это всё Лившиц.

- Какой Лившиц?!

- Старый Лившиц. Хороший мужик, хоть и еврей. Костюмы на воле шил. Для всего Политбюро. На примерке Леонид Ильичу нечаянно булавку в позвонок загнал, ну и того с тех пор переклинило – причмокивать стал, с Чаушеску сосаться… Впаяли Лившицу вышку за покушение на Первое лицо. Типа китайский шпиён своими хитрыми иглами диверсию совершил. Потом на пожизненное поменяли – говорят, масоны ихние еврейские за него подписались, он им балахоны иерархические шил. Но это слухи всё… Короче, этот Лившиц из наших кирзовых сапог тебе кожу забабахал. Прослезился – мол, вот вершина творенья моего, и помер. На загляденье ты получился, сынок. Вся братва тебя любила. Ну окромя одного. Чёрт был, крысёныш, балагурил всё. Называл тебя деревянным терминатором, присланным из прошлого, чтоб посмотреть, победил ли мировой коммунизм. Мы его… ну не важно. А то ещё на червонец строгача наболтаю.

- Бать. А ты помнишь место, где дерево срубили?

- Такое забудешь. А чего?

- Съездить хочу.

…Всю дорогу до Улан-Удэ Разбегаев переосмысливал свою жизнь. Он нашёл много ответов. Почему его так любил школьный соловей. Почему его так тянуло в лес, где он чувствовал себя как дома. Он, наконец, понял, за что ненавидел Вигая. Не за халат и не за Круга. А за мерзкий, раздирающий душу звук рубанков о дерево. За хруст упавших стружек под ногами. За запах свежих трупов своих сородичей.

Добравшись на чадящем «ПАЗе» до лесной опушки, они шли с отцом по заросшей просеке, где когда-то зэки перевыполняли план по древесине. Отец вглядывался вдаль, вертел седой головой во все стороны – сверялся с одному ему известным ориентирам. Наконец, запыхавшись, остановился и ткнул никотиновым пальцем в старый почерневший пень, побитый мхом и гадами.

- Вот она где росла. Твоя мамка-то настоящая.

Разбегаев медленно подошёл, расчистил перчаткой снег на поверхности пня.

- Привет, мам…

Учитель приложил озябшую руку к мёртвому пню и… в глазах позеленело, от ладони пошёл пар – пробилось сквозь холод затаившееся материнское тепло. Щурясь и высунув язык, Разбегаев пересчитал еле видимые кольца на тёмном потресковшемся спиле – вышло ровно сто двадцать лет.

- С юбилеем.

Разбегаев достал из-за пазухи две гвоздики и положил у её выступивших корней. Молча постояли немного.

- Бать?

- М?

- Какой она была?

- Красавица. Статная, высоченная, ствол роооовный такой, крона ветвистая. Софи Лорен, а не дерево.

- Высоченная, говоришь? Хм. Чёт у меня не срастается. На меня полено ушло, так? А остальное куда делось?

- А я знаю? Её ж пополам распилили. Тебя мы забрали. А вторую половину – пятый отряд.

- А есть контакты у тебя кого с пятого-то?

- Не помню, щас в книжечке посмотрю… - Отец достал блокнот, наслюнявил пальцы, пролистал. – Во, Миха Холодец с пятого. А на кой тебе?

- Поехали в райцентр. Родню мою искать будем.

… - Ну ты даёшь, Разбегай! – Сиплый голос Холодца еле продирался сквозь треск помех и доярки Деменчук, звонившей дочери в Канаду из соседней кабинки. – Я там помню?! Хотя.. А, погодь. Столы мы тогда делали, во. Для кафе “Встреча”!

(Это был хороший знак – разваливаются страны, гибнут города, меняются президенты, но кафе “Встреча” во всех райцентрах постСовка остаются на своих местах) И полено я это вспомнил. Она странная была. Магическая, гадом буду.

- Почему “она”?

- Потому как бабой взвизгнула, когда мы её того, на доски… Но я в говно был, может и почудилось. А чо, это для фильма какого вы, не? Меня в титры не ставь, понял-нет? Нахуй мне свети…

Звонок оборвался, но информации Разбегаеву было предостаточно.

- Пошли в эту кафешку, бать. Сестру искать буду.

… - Сестраааа… Эй, сестраааа… - Не обращая внимания на мутных посетителей, Разбегаев шёл вдоль ряда старых барных столов, прикладывая ладонь к каждому из них. Ответа не было.

- У вас тут был стол. Говорящий такой, - С надеждой спросил учитель бармена Журавлёву формы куба и фиолетового волосу.

- Прокапаться бы тебе, братан, - участливо произнесла та, опытным глазом определив белочные симптомы. – Но стол один мы неделю как выкинули, да. Правда, молчаливый был, аки Герасим. В контейнере он, если дачники не спёрли.

- Спасибо, добрая женщина! Бать, харэ пиздить этого мудака, идём!

…Он сразу её “узнал”. Из строительного контейнера торчала тонкая столовая ножка с инвентарным номером. Разбегаев дотронулся до неё – и в глазах заиграли изумруды.

- Ты!!! Это же ты! – счастливо прошептал он. – Ответь мне. Пожалуйста, ответь!

И она ответила.

- К хуям иди!!! Шлюха, Катя, шлю-ха!!! Ещё графин неси!!! Такую страну…!! Пидорасы!!!! Света нет. Нет? Нет. Генератор ночью спиздили, во как! С днюхой! Не спать не спать не спать! “Офицеры! Роооооссссссиииииияяяяянеееееее”! Убили его в том году. Помянем, Константин!!... Охуенчик щишки! Блять, хорошо-то как, девочки! “И вот шальнаяяяя императрицаааааа!!!”…

Она была безумной. Но её можно было понять. Если бы вас десятилетиями царапали ножами, проливали на вас кровищу, пьяные слёзы и палёное дерьмо, стучали по вам кулачищами, орали в уши альбомы Газманова – вы бы тоже были не айс. Разбегаев достал сестру из контейнера, собрал отвалившиеся ножки, завернул Разбегаеву в свою и отцовскую куртки и отвёз домой.

Найдя в антресолях кусок наждачки, Разбегаев попробовал очистить сестру от скверны. Провёл шкуркой по столешнице – та оросила его таким матом, который не знала даже школота. Разбегаев купил портвейна и постучался в соседскую дверь.

- Што тебе надо, мерзкий пидор? – спросил Вигай, перекрикивая Круга.

- Помоги мне, скотина, - взмолился природовед и всё ему рассказал.

Вигай верил в Бога и Деда Мороза, поэтому здраво рассудил, что во Вселенной есть место чуваку из лиственницы и говорящему столу с глубокой психической травмой. Он осторожными, плавными движеньями зашкурил сестру. Покрыл её лаком, приладил ножки. Выжег на обратной стороне столешницы бабочку, а вместо инвентарного номера на ножке - иероглиф «Счастье». И всё то время, пока трудовик любовно приводил стол в чувство, Разбегаев нежно держал сестру за край. И она пришла в себя от братской любви и соседского профессионального подхода. На аванс Разбегаев купил ей самую красивую скатерть. Получил гневную тираду, что крупные розы на голубом – это для деревенской дискотеки на Святки, и купил скатерть ещё лучше. В ней Разбегаева стала первой красавицей среди общажных столов, и откуда-то сверху одобряюще закивал улыбающийся Лившиц в компании охрененно одетого еврейского Бога.

Вечерами брат с сестрой собирались вместе и долго болтали – каждому было что рассказать, чем поделиться и на что пожаловаться. И каждый вечер к ним присоединялся Вигай, который сошёлся с Разбегаевой на почве любви к Кругу и ненависти к Газманову. Это была очень странная троица – человек-дерево, алкаш и говорящий стол. Но какая к чёрту разница, в какой компании сражаться с Одиночеством. В одиночку у тебя точно нет шансов. Не то что в райцентре – в мегаполисе даже. Особенно в мегаполисе, я бы сказал.

И, кстати говоря, Вигай завязал с работой по дереву. Чтоб не раздражать друзей. И начал преподавать школоте работу по металлу, пока однажды железная болванка не стекла со станка и не спросила, знает ли трудовик Сару Коннор. Но это, как написали бы отвратительные авторы – совсем другая история.

Керины сказки

Кирилл ситников