"Здесь ты никто" ч. 6
Опять камера. Жизнь в последнее время проходит исключительно в замкнутых помещениях. Единственное разнообразие – это этапы с СИЗО в КПЗ и по возвращении – перевод в другую камеру. Хотя, впрочем, смена помещений на СИЗО доставляет массу неудобств. Не знаю, у кого как, но я долго привыкаю к смене обстановки и окружению. Стараешься за короткое время обжиться в маленькой грязной камере. Нехитрый быт, но и здесь человеку нужно создать себе удобства. Нет элементарных вещей: холодная вода из-под крана, и чтобы постирать вещи, нужно кипятить воду в тазике или пластмассовых банках из-под майонеза. Горячая вода делается только при помощи кипятильника. Здесь нужно всё добывать. Нет элементарных вещей. Старые тюремные матрасы – если, конечно, он тебе достался – настолько тонкие, что чувствуешь металлические полосы шконки. Вечная смена сокамерников и постоянная грязь в камерах, которую порой не хотят убирать. Люди разные: кто-то так жил и на воле, кто-то наслушался рассказов про тюремный быт и считает, что убирать – это дело не для порядочного арестанта. Из-за всякой мелочи приходится ругаться и доказывать элементарные вещи, правила общежития.
Тюрьмы, как правило, переполнены, и на баню тебе дается 15 минут раз в неделю. Больше не получается: огромный поток народа, всем надо успеть помыться. Здесь ты сталкиваешься с абсолютно разными людьми. В тюрьме нужно понять всех и обтереться в новом для тебя коллективе. Кто бы ты ни был, здесь ты просто арестант: либо порядочный, либо изгой. Здесь, говорят, нет возраста. Ты наравне с молодежью будешь делать всё, что необходимо для жизни в тюрьме. Плести веревки - кони, дежурить возле дверного глазка - пики, на атасе высматривая дежурного по продолу. Дергать за эти веревки - кони, стоять на дороге – проще говоря, передавать из камеры в камеру необходимое. Тюрьма постоянно живет, ни ночью, ни днем здесь не прекращается движение. Ты не можешь побыть в тишине, побыть наедине со своими мыслями. Ты ложишься спать, но это только забытьё, сон не дает сил. Но ты должен выдержать, ты собираешь все внутренние силы организма, ты видишь таких же несчастных вокруг себя. Кто-то отсидел десятки лет. Они выдержали, и тебя спасает эта мысль.
Человек привыкает ко всему и живет надеждой. Даже в тюрьме бывают облегчения. Всё познается в сравнении. После душной, переполненной грязной камеры в тюрьме ты этапируешься на КПЗ. Там тоже непролазная грязь, но здесь, бывает, ты остаешься один в тишине, и это дорогого стоит. Так было и на этот раз. Спустились с вещами в отстойник -распределитель для сбора на этап. Я увидел незнакомые лица. Обычно при выводе на КПЗ, ты встречаешь знакомых, тех, кого возят на следствие и в суды. Вы в течение нескольких месяцев постоянно встречаетесь по этапу и частенько сидите в одной камере КПЗ. Увидев незнакомых, поинтересовался:
– Куда этап?
– В Буденовск, – ответил один из арестантов.
Стали знакомиться. Мне, признаться, было немного не по себе. Рассказывать, по какому поводу меня везут в этот город и попутно объяснять, в чем истинная причина, было нелегко. Порой мне самому казалось, что это какая-то чудовищная провокация, задуманная с фантазией инквизиции, изощренная пытка. Я понимал, что многих, если не всех, коснулись события тех лет. Как отнесутся ко мне, я не знал.
Возможно, так было спланировано, и следствие пыталось давить, возможно, ждали каких-то действий против меня. В общем, совершенно однозначно им было наплевать не только на моё шоковое состояние, им было наплевать и на мою жизнь. Шоковое состояние – это когда ты, простой гражданин, идешь в толпе, и вдруг какая-то, например, женщина с сумасшедшим взглядом показывает на тебя пальцем и кричит: «Вот он! Ловите его! Я его узнала!» И вы теряетесь, не веря своим ушам и глазам. Недавно передавали по телевидению, что в этом районе, где вы сегодня идете, орудует серийный маньяк. Толпа оборачивается в вашу сторону. Успокаивало одно: моя полная непричастность к произошедшему. Это придавало мне сил и уверенности в своей правоте. Когда ты на стороне правды, страх уходит, и ты готов даже к смерти.
На удивление все равнодушно отнеслись к моей персоне. Я в двух словах поведал, что дело, по которому меня обвиняют, фабрикуется усердными следователями. Никто не удивился, здесь не впервой видеть бедолаг, на которых пытаются повесить все грехи этого мира. Один парень со вздохом сказал: «А у меня тогда там погибла мать». Я промолчал, но разговор продолжился сам собой. Немного оживились до этого угрюмо сидевшие этапники. Кто-то рассказал, что сам помнит об этих событиях, у кого-то родственники были в заложниках. Тогда я впервые узнал, что всё, что происходило в те дни, очевидцами этих событий трактуется неоднозначно. Это было открытие. Всё, что разжёвывали в СМИ на протяжении стольких лет, оказалось гладко задрапированной и отретушированной новейшей историей.
До Буденовска от Пятигорска километров 160. Загрузились в воронок, расселись по лавкам вдоль борта. Мерный рык мотора, и минут через 20 зеки уснули. Доехали быстро, во сне всё проходит незаметно. Подъехали к Буденовскому КПЗ. Дежурная смена работников милиции стала принимать этап по одному. Я был в легкой панике, хотя снаружи это никак не проявлялось. Дело в том, что к моменту поездки на КПЗ Буденовска я начал знакомиться с экспертизами по уголовному делу. Точнее, отказываться, но отказ должен был зафиксировать на каждой странице. Любопытство взяло верх, и я читал обо всем, что было в этих томах экспертиз. Их были сотни, я внимательно прочитывал некоторые страницы. Моё воображение поразили некоторые факты, но об этом позже. Не каждый может получить в руки документы под грифом "секретно". Не пойму, как можно засекретить то, что видели тысячи? Оказывается, можно: всё забывается и стирается из человеческой памяти, а новые поколения не должны знать правду. Здесь царство массовой идеологии, и оно основана на интересах совсем другого порядка. Приблизительно представляя, что пережили эти люди, какие чувства они должны были испытывать к захватчикам, я готовился к любому инциденту. Было очень горько находится в этой роли.
Сотрудники Буденовского КПЗ встретили меня с глазами, полными ненависти и злобы. Ожидал худшего, но кроме высказываний в мой адрес, режущих слух, ничего не произошло. Видимо, была установка не принимать никаких мер. Синяки на моем теле повлияли бы на ход так хорошо спланированного дела. Те, кто занялся мной, прекрасно были осведомлены о моей непричастности, и в их планы не входило выбить из меня признание любыми способами. Здесь был иезуитский подход. Удивительно гадкое состояние. Ты не можешь объяснить этим простым служакам, работникам КПЗ, что никогда не был в этом городе, что дело шьют белыми нитками. Авторитет спецслужб непоколебим, а ты теперь просто зек и пытаешься избежать ответственности. Ты теперь – никто.
Завели в камеру и оставили одного. За дверью услышал голоса: «Может, посадим этого к нацменам?» До сих пор не могу привыкнуть к кавказцам. Никогда ещё так тесно не приходилось с ними общаться. Прошло часа два, дверь открылась, меня вывели в коридор, руки за спину, прошли в соседний с камерой кабинет. В кабинете сидит чуть полноватый седой подполковник – это начальник КПЗ. Он посмотрел на меня с интересом:
– А я ведь тоже участвовал в тех событиях, – сказал он. – Как это с тобой произошло?
Я рассказал, как есть. Он немного подумал, постучал пальцами по столу, внимательно посмотрел мне в глаза:
– Знаешь, мне почему-то хочется тебе верить... в общем – борись!
На этом наша короткая беседа закончилась, но это придало мне сил. Я понял, что люди вокруг тоже могут анализировать и воспринимать действительность вне зависимости от навязанного мнения. Впрочем, мы всегда знаем, на что идем. Подавить совесть – не значит быть счастливым. Всё, произошедшее со мной за последние месяцы пребывания в неволе, поражало меня калейдоскопом лиц и поступков людей. Были личности, были маски, безразличие и доброта, злоба и ненависть. Как всё компактно уживается в этой системе! Приходилось переживать огромный стресс, потерю веры во всё, видеть человеческую низость, глубины у которой просто нет. Порой мне казалось, что я сам стал жертвой Буденовска, только меня раздавили свои, точнее, те, кого я когда-то считал своими. Теперь я не удивлен, прочитав о том, что происходило в те дни. Я вижу: тогда тебя тоже могли убить свои. На войне нет лиц, там ты никто. Эти события настигли меня через тринадцать лет после произошедшего, эти жернова продолжают перемалывать жизни и судьбы. Кто-то хочет войны, нет предела человеческому безумию.
Теперь мной занимается другой следователь из той же закрепленной группы. Их пять человек, они меняют друг друга. За дело взялся блистательный Дериглазов. Таких людей обычно принято называть нарциссами. Вещи подобраны со вкусом, голубые глаза, мягкая улыбка на чуть пухлых губах и постоянное самолюбование. Он сияет, любит жизнь, свою работу и свои модные вещи, он говорит об этом с улыбкой человека, жизнь которого удалась. Он мечтает стать судьей. При всей его презентабельности складывалось впечатление, что человек отдал какую-то свою внутреннюю жемчужину ради внешней. Знакомство со следователями привело меня к заключению, что их работа накладывает на человека неизгладимый отпечаток. Ты не должен никому верить, ты всех подозреваешь. И даже зная о невиновности, делаешь всё, чтобы выжать из обвиняемого все соки.
Опять утро. Решетка за маленьким окошком, в нескольких метрах забор и колючая проволока. Вот и весь пейзаж. Но за забором видно крону какого-то дерева, в камеру поступает свежий воздух с улицы, из соседних частных домов доходит запах дыма, пахнет шашлыком, лает собака. Закрыл глаза, попытался представить, что я далеко отсюда. Помогло на короткое время. Ещё раз убедился, что всё познается в сравнении. Если на КПЗ в Ессентуках при всей антисанитарии и отсутствии окон с дневным светом сотрудникам было безразлично, кто я и по какой статье меня сюда привезли, то в Буденовске, при всей внешней обустроенности камер, чистого белья и побеленных стен, морально было практически невыносимо. Трудно объяснить это состояние. Скорее, это чувство постоянной опасности, чувство враждебности окружающих и уныние. Ты в роли изгоя, отверженного и презираемого своими бывшими согражданами.
Второй, третий день в Буденовске. Ничего не происходит. Никто не приезжает. Слышу обрывочные разговоры сотрудников. Кто-то рапортует: «Пища по камерам роздана». Кто-то спросил: «А этого террориста кормили?» «Да пошел он на хер, пусть сидит голодный», – раздался чей-то голос. День был разгрузочный. Впрочем, есть не хотелось. Попил вонючей воды из-под крана. Не знаю, почему, но вода на КПЗ отдавала сероводородом. Говорят, такая и в городе. Прислушиваюсь к разговорам за дверью. Режет слух это – «террорист». Теперь я для всех такой. Хоть вывернись наизнанку, этот кафтан надели на меня умельцы из спецслужб. Опыта им не занимать.
Узнал из разговоров, что на КПЗ работает какой-то милиционер, который был ранен боевиками и пострадал во время нападения. Перечитывая впоследствии тома уголовного дела, наткнулся на его историю. Он работал в то время также на КПЗ и в тот день перевозил заключенных в автозаке. Прямо в центре города машину расстреляли боевики. Один из сотрудников, находящихся в кабине, был убит сразу. Простреленный ГАЗ уткнулся носом в дерево. Этот парень – звали его Юра – тоже был ранен, открыл двери кабины и вывалился на асфальт. Он пытался отползти на обочину, в сторону зеленых насаждений. Кровь заливала лицо, и сознание медленно уходило. Повернув голову, он увидел, как к автомобилю приблизилась группа из трех человек. Все были в камуфлированной одежде, обвешены оружием. В этой группе были два кавказца и один человек без бороды, похожий на славянина. «Откуда здесь русские?» – подумал он и потерял сознание. Прошло тринадцать лет, и этот парень продолжал работать на КПЗ. За эти годы я был 24-ый, кого привезли сюда по этому уголовному делу.
Какие чувства должны были испытывать сотрудники к людям, которые взяли в заложники практически весь город, которые стреляли и убивали их товарищей, друзей, родственников и просто знакомых? Я слышал от чеченца, которого судили вместе со мной по этому делу, что все, кто был здесь уже в качестве обвиняемых, испытали далеко не радушный прием. Били жестоко, били за горечь потерь и утрат, били за горечь поражения, били с ненавистью, мстя за испытанное горе. Возможно ли остаться гуманистом, пройдя круги ада? К тому времени, когда меня привезли в Буденовскую КПЗ, я уже ознакомился с довольно большим объемом уголовного дела, я увидел весь ужас происходящего тогда. Каждое свидетельское показание, каждая экспертиза, как живые свидетели, говорили одно: это было жестокое нападение, его ждали, но оно всё равно было неожиданно, никто не мог поверить, что такое возможно. Верили, как обычно, в защиту армии и милиции. Ещё вчера мирный периферийный город с размеренной жизнью 14.06.95 превратился в район боевых действий. Война из пределов Чечни переползла в Россию. Не многие уже помнят эти далекие 90-ые, но никогда не забудут их те, кого коснулась война.
Я не хотел воевать. Мой друг детства, так же, как и я, окончил суворовское училище, только на два года раньше, потом – общевойсковое, и стал офицером. Недолгая служба в Германии, вывод войск и командировка в Чечню. Он попал на эту войну, он не мог отказаться, армия была его жизнью и призванием. На Николо-Черкасском кладбище под Тверью его могила. Он на черном граните в капитанских погонах остался навечно молодой. Я не хотел оставаться на черном граните, никто не хочет этого. Но нас не спрашивают, и всё новые и новые черные памятники расширяют границы кладбищ. Вечер третьего дня. За мной приехал УАЗик - "санитарка", переделанный под перевозку зеков. Сопровождение ОМОН, кинолог с овчаркой, и машина сопровождения впереди с сотрудниками ФСБ.
Молодой парень-ОМОНовец с простым открытым деревенским лицом сидит, уткнувшись в мобильный телефон. В его огромных руках телефон кажется маленькой детской игрушкой. Парень по-детски улыбается, он играет в какую-то игру, встроенную в телефон. Машина стоит возле звания ФСБ, мы ждем чего-то, и прошло уже, наверное, часа два ожидания. ОМОНовцу надоела эта игрушка, и он переключился на нас. В машине два боксика для перевозки арестованных. В одном я, в другом – чеченец, которого также обвиняют в этом нападении. Мы разделены тонкой перегородкой, боксики закрываются металлическими дверями с тонким прутком в виде решетки. ОМОНовец посмотрел на меня беззлобно и спросил: «Ты откуда родом?» Я ответил, что из Твери. «А сюда как попал?» – начал он свой расспрос. Я сказал, что не был тут никогда.
– Так, а чего ж тебя тогда арестовали? Вот, говорят, сейчас на опознание привезли.
– Думаю, это ошибка. Разберутся, – высказал я свои мысли.
– Ну-ну, – покачал парень головой.
– А ты? – он обратился к чеченцу, – ты тоже не был?
– Нэт, я был, – ответил хриплый голос из-за перегородки.
– Так чего ж ты сюда ехал? С женщинами воевать? – опять спросил парень, не меняя выражения своего простого деревенского лица. Завязался короткий разговор. ОМОНовец рассказал, как воевал в Чечне и пачками глушил таких, как мой сосед по боксику. Чеченец явно не хотел вступать в полемику и только сказал, что на его родине тоже гибли женщины и дети. Они не успели договорить – за нами пришли.
Дверь машины открыли, и нас по очереди завели в здание местного ФСБ с заднего входа внутреннего дворика. Прошли какой-то бокс, где стояли машины. В дверном проеме увидел группу людей, с любопытством наблюдавшими за мной. Пока дошли до входа в основное здание, группа уже разошлась, остался какой-то молодой парень всё с тем же неизгладимым отпечатком принадлежности к «конторе» на челе. Уже когда прошли мимо этого молодого человека, он с ненавистью прошипел мне в спину: «Ссука...». Выглядело это, как плевок в спину. Но я его не виню: сука здесь не я. Надеюсь, он поймет когда-нибудь, если раньше не станет одним из них.