Запомни, сынок, шарик - он круглый⁠⁠

Сейчас в моей квартире +24. Батареи греют, как сердца щедрых родственников. Открыл окно на ночь — температура упала аж на 1.7 градуса. Ужас, правда? Надо же, до 22.3.

И вот, глядя на эту цифру, я вдруг с абсолютной ясностью вспомнил, что такое настоящий холод. Не тот, что щиплет щеки на прогулке, а тот, что впитывается в кости, въедается в стены и поселяется в доме на месяцы. Холод, который становится частью тебя.

Начало 90-х. Глухой военный поселок в Карелии, куда отца распределили после училища. Для меня, ребенка, это был не просто поселок, а отдельная, отрезанная от мира вселенная, жившая по своим, жестоким законам. Другого мира я не знал, и, возможно, поэтому он казался нормой. Главным врагом был не мороз за окном, а гробовая тишина. Тишина, которая означала одно - снова отключили свет.

Летними вечерами, когда уже нельзя было гулять, это была просто скука. Телевизор - тот самый единственный хрупкий портал в большой мир - замирал. Особенной трагедией это было в выходные, когда ты просыпаешься ранним утром с надеждой включить «Утиные истории», а в ответ - гробовая тишина. Но зимой... Зимой эта тишина становилась не просто обидой за упущенную, казалось, что навсегда очередную серию про Денвера-последнего динозавра. Она становилась войной. Войной за выживание.

Котельная в поселке жила своей капризной жизнью и замирала вместе с электричеством. Вслед за теплом уходила и вода - трубы, старые и изношенные, лопались от мороза с тихим, зловещим хрустом. Мы жили в кирпичном доме на втором этаже. Дом обрастал ледяными сталактитами (да-да, теми, что свисают сверху), такими огромными, что они, бывало, прорастали сквозь щели в кровле прямо в подъезд. А в один год лед и вовсе разорвал оконные рамы. Петербуржцы, вы меня поймете - «уникальная система вентиляции».

Нормальной температурой в комнате, где мы пытались согреться всей семьей, были те самые 15-16 градусов. И это еще считалось удачей, ведь стены были кирпичными. Я постоянно болел. Жуткий, разрывающий грудь кашель, переходящий в удушье — так у меня развилась астма. Я до сих пор помню этот свист в груди и панический, детский страх просто задохнуться в собственной постели.

А еще помню:

Буржуйку. Ржавую, прожорливую, но такую родную. Она была центром нашей вселенной, островком тепла в ледяном море комнаты. Возле нее грелись заледеневшими пальцами, на ней готовили скудную еду. Я помню расплавленный на ложке сахар, который благодаря вставленной мамой спичке превращался в леденец.

Воду из снега. Мы с братом, два маленьких «водовоза», таскали из сугробов тяжелые, обжигающие руки ведра. Снег в доме таял, превращаясь в мутную, с песчинками жидкость. Ею мылись, ее как могли фильтровали, кипятили, чтобы согреться кружкой хоть какого-то чая.

Спиртовые таблетки. Если не было и газа, это был наш «хай-тек». Шипящая консервная банка, на которой можно было вскипятить кружку воды - целое событие.

Вечную сырость. Она была постоянным спутником холода и питала ненасытную, растущую по дням плесень. Чёрные узоры расползались по стенам, по углам, за шкафами. Воздух был тяжелым и кислым, а холодная, влажная на ощупь простыня - одно из самых стойких и неприятных воспоминаний детства. Кстати, спали мы всегда одежде.

Таких поселков, где жизнь измерялась не датами, а наличием света в розетке и тепла в батареях, по всей России тогда было много.

Сейчас, читая новости, я смотрю на свой термометр и ловлю себя на странной мысли. Шарик-то, он действительно круглый. И кажется, история решила сделать очередной виток, чтобы напомнить некоторым о простых вещах - о тепле батареи, о свете в люстре, о горячей воде из-под крана. О том, что для нас было суровой реальностью, пока мир за окном ликовал и делил наследство.

Мне не хочется злорадствовать. Просто я знаю истинную цену этому комфорту. Я знаю, через что прошли тогда наши семьи. И теперь, кажется, это придется вспомнить и другим. Как говаривал один мудрый офицер, служивший с отцом: «Запомни, сынок, шарик - он круглый. Все возвращается».