Великая орфографическая революция
Дивишься драгоцѣнности нашего языка: что ни звукъ, то и подарокъ; все зернисто, крупно, как самъ жемчугъ, и право, иное названіе еще драгоцѣннѣе самой вещи…
Н. В. Гоголь
Что испытал бы каждый из нас, увидав однажды, как известные всем памятники Пушкину, Гоголю или Достоевскому переделываются современными скульпторами на современный лад: лишаются своих сюртуков, цилиндров, накладных воротников и оказываются вдруг в кроссовках, бейсболках и джинсах?
Какова была бы наша первая реакция, – шок? Недоумение?
А если бы при этом нам ещё и разъяснили какие-нибудь специалисты, что делается всё это исключительно для сближения классиков с современными читателями, для лучшего восприятия их вневременного и вечного творчества и что речь-то идёт всего лишь об устранении условных барьеров и тому подобном…
Всё равно не приняли бы? Точно?
Безусловно, любой здравомыслящий и воспитанный на русской литературе человек изобличит подобное «сближение классиков и современников» как варварство и изуверство. А знакомый с русской историей найдёт подобную фантазию весьма возможной в будущем, причём – не как самую невероятную для нашей полной драматизма и разрушений истории.
Для этого и ходить далеко не придётся. Скажем, сегодня, перечитывая «Войну и мир», – не задумываемся ли мы о том, что великий автор этого шедевра пришёл бы в ужас, узнав как безграмотно, а точнее сказать – невежественно мы публикуем и читаем его творение. И при том – оскорблённый гнев классика был бы вполне оправдан и справедлив, ведь он-то сам так не писал, а вернее сказать, – писал великий Лев Николаевич Толстой совсем иначе, – на живом великорусском языке, азбука которого содержала в своём алфавите тридцать шесть букв – против тридцати трёх наших сегодняшних. И мог ли предполагать Лев Николаевич, что в восемнадцатом году 20 века правительством большевиков решительно будет проведена орфографическая реформа? Реформа, которую по произведённым ею последствиям сегодня вполне можно называть «великой орфографической революцией», после которой русский язык на письме претерпел немыслимые и невиданные изменения: были упразднены выборочные буквы, изменены окончания прилагательных, сокращены местоимения и многое, многое другое…
Но если великий русский писатель об этом и не догадывался, то спросим себя мы: сегодня, помним ли мы, взявшие за правило всякий раз демонстрировать свою привязанность к русским культурным традициям, все последствия той далёкой реформы? Скорее всего – нет. Да и значения ей особого-то не придаём… А когда-то выдающийся русский философ и публицист Иван Александрович Ильин сетовал, что целое поколение русской интеллигенции не отстояло красоту и величие русского языка «…тем, что растерзало, изуродовало и снизило его письменное обличие. И эту искажающую, смысл-убивающую, разрушительную для языка манеру писать – объявило «новым правописанием». Тогда как на самом деле эта безграмотная манера нарушает самые основные законы всякого языка».
Злополучная реформа состояла из трёх составных частей. Первой её частью было уничтожение некоторых букв русского алфавита – ѣ (ять), i (и десятеричной), ѵ (ижицы) и ѳ (фиты).
Впервые идея проведения такой реформы появилась на свет в виде «Предварительного сообщения» Орфографической подкомиссии при Императорской Академии наук под председательством филолога А.А. Шахматова в 1904 году. Однако фурора это предложение не произвело. Потребовалось ещё семь лет настойчивости злореформаторов, чтобы в 1911 году (отметим – после революции 1905 года!) особое совещание при Академии наук в общем виде одобрило работы предварительной комиссии и вынесло по этому поводу свою резолюцию: детально разработать основные части реформы в виде предложения. Правда и здесь – не торопились, опубликовали это решение только в следующем 1912 году. И… И всё.
Когда предложенный проект злореформы дошёл до Императора Николая II, он побрезговал даже ставить высочайшую резолюцию, распорядившись более такими фантазиями его не беспокоить.
На этом история злореформы могла бы и закончиться, и писали бы мы до сих пор также, как наши предки, если бы не революция. Как злой демон пробуждает в человеке его пороки, так и революция вызвала к жизни всё разрушительное, воспользовавшись и возможностью разрушить орфографию.
Временное правительство 11 мая 1917 года выпустило «Постановление совещания по вопросу об упрощении русского правописания». Сразу же – всего неделю спустя, 17 мая, Министерство народного просвещения предписало попечителям округов немедленно провести реформу русского правописания. Торопились.
Октябрьский переворот и пришедшие в результате его к власти большевики отменили большинство постановлений Временного правительства – кроме этого! Нарком просвещения А.В.Луначарский 23 декабря 1917 года своим декретом предписал всем правительственным и государственным изданиям с 1 января (ст. ст.) 1918 года «печататься согласно новому правописанию».
Однако предписываемое декретом извращение русской орфографии произошло не сразу. Территории, не контролируемые большевиками, всё это проигнорировали, и даже в самой РСФСР дела шли не так просто,– даже главная партийная газета «Правда» смогла перейти на новую орфографию лишь 19 октября 1918 года!
А теперь – несколько слов о последствиях.
Как мы отмечали выше, среди прочего уничтожались буквы ѣ (ять), i (и десятеричная), ѵ (ижица) и ѳ (фита).
В результате исключения ѣ (ять) мы с вами сегодня уже не различаем на письме такие разные по смыслу слова, как «ѣсть» (кушать) и «есть» (быть), «лечу» (летаю) и «лѣчу» (вылечиваю), «вѣдѣніе» (знание) и «веденіе» (провожание), «нѣкогда» (когда-то) и «некогда» (нет времени), «ѣли» (кушали) и «ели» (деревья), «прѣніе» (гниение) и «преніе» (спор), «вѣсти» (новости) и «вести» (провожать), и во многих других случаях. И далее, – следствием произведенной подмены букв стала подмена падежей: при написании падежных конструкций потерялось различие в словах: «на морѣ» (где?) и «на море» (куда?), «на полѣ» (где?) и на поле (куда?), на ложѣ (где?) и на ложе (куда?) и так далее…
«Мгновенное и бесповоротное искоренение ять («ѣ») из самой даже русской азбуки повело к затемнению некоторых корней слов, а значит смысла и связи речи, затруднило беглое чтение», – говорил наш современник нобелевский лауреат Александр Исаевич Солженицын о последствиях упразднения самой популярной из «бывших» букв.
И хотя произносились «е» и «ѣ» всегда одинаково, задачей существования обеих букв в русском алфавите было сохранение различия слов с разным смыслом, но с одинаковой фонетикой, т. е. сохранение смысла высказывания на письме, что, кстати, широко практикуется у других народов во всем мире, но что было утеряно после так называемой «реформы» в России. Что же до правил написания буквы «ѣ», то они были по-своему логичны. Скажем, в приставках «нѣ» употреблялась «ѣ», если речь шла о неопределённости («нѣкогда», «нѣкій», «нѣкоторый» и пр.) и употреблялось «е», когда речь шла об отрицании («негде», «незачем», «неграмотный» и пр.). Детям же было вообще легко запоминать слова с буквой «ять» по школьным стишкам, как-то:
Разъ бѣлка бѣса побѣдила –
И съ тѣмъ изъ плѣна отпустила, –
Чтобъ онъ ей отыскалъ орѣхъ.
Но дѣло было то в апрѣлѣ,
В лѣсу орѣхи не созрѣли…,
или:
Съ Днѣпра, съ Днѣпра ли нѣкто Глѣбъ,
Жилъ в богадѣльнѣ дѣдъ-калѣка, –
Не человѣкъ, полъ-человѣка… –
Онъ былъ и глухъ, и нѣмъ, и слѣпъ,
Ѣлъ только рѣпу, хрѣнъ и рѣдьку…
Буквы «ѵ» – ижица и «ѳ» – фита употреблялись в словах ярко-выраженного греческого происхождения, в силу чего встречались в основном в церковной литературе. (Что впрочем совсем не объясняет претензии к этим буквам у светского правительства большевиков, – неужто им после реформы стало легче читать псалмы? Ну-ну…).
Упразднение буквы «i» (и десятеричной) в отличие от упразднения редко употребляемых ижицы и фиты – самое необъяснимое, ведь правило употребления буквы «i» обязывало ставить её перед гласными буквами (включая «и», «й») и в слове «Мiръ» (в значении «свет», «вселенная», но – «мир» в значении «спокойствие»). Таким образом, буква «i» была достаточно часто употребляемой и украшала собой русские слова: «Россiя», «iерархiя», «линiя», «iюль», «сiянiе» и многие другие. А вот в результате её отмены, скажем, в названии романа «Война и Мiръ» второе слово стало означать уже только перемирие, спокойствие, покой, а не как задумывал автор – общество, свет, вселенную. К тому же, слово «Мiръ» потеряло и в достоинстве: уже не писали его почти исключительно с большой буквы, а только лишь с малой.
Безжалостной реформой уничтожен был и твёрдый знак – «ъ», или как он тогда назывался – буква «ер». В конце слов с закрытым слогом его просто перестали писать – он якобы был там излишен, а если «ер» разделял звуки внутри слова, вместо него стали писать разделительный апостроф. Однако скоро от такой практики поспешили отказаться – апостроф часто терялся, искажая слова до неузнаваемости. Однако и здесь претензии большевиков весьма сомнительны, – что значит «лишняя буква»? Что значит – «не читается»? Буква «ъ» – твердый знак – указывала на закрытый согласной буквой слог. А это значит, что прежде (до «великой орфографической») при написании в каждом слове оформлялось его завершение – закрытый или открытый слог. В каждом! Подобно подписи в конце письма, подобно прощанию при уходе… Мыслимо ли представить сегодня такую прилежность в орфографии? Увы, нет.
А обоснованность наличия буквы «ъ» в конце некоторых слов легче всего понять на сравнительных примерах.
Много ли мы знаем иностранных языков, орфография которых точно передаёт звучание языка? Вот примеры из французского и английского языков: французский – «Voulez Vous» [вули ву] – четыре непроизносимые буквы; английский – «Would you» [вуд ю] – тоже четыре непроизносимые буквы. Но «непроизносимыми» эти буквы могут быть признаны только у нас, в России после реформы 1918 года. А вот на родине этих языков, а вернее сказать – на родине этих культур, никому и в голову прийти не может посчитать «лишними» свои лингвистические культурные традиции. И именно поэтому любой современный школьник из Британии или Франции может спокойно, на своём же языке читать Шекспира или Дюма. Российские же школьники в этом отношении обделены, они принуждены читать либо «переделанных» классиков, либо самостоятельно искать их старые запылённые издания.
Кстати сказать, узнав об уничтожении некоторых букв русского алфавита, академик Ф. Е. Корш написал следующую хлесткую эпиграмму:
«Старине я буду верен, –
С детства чтить её привык:
Обезъиченъ, обезъеренъ,
Обезъятенъ наш язык!».
Но на упразднении «лишних» букв реформа не заканчивалась. Вторым её последствием было искривление склонений.
Под лозунгом «упрощения» были стёрты склонения некоторых местоимений: если до реформы местоимение «она» в винительном падеже писалось как «её», а в родительном падеж писалось как «ея», то после реформы – только как «её» в обоих падежах. Таким же образом полностью исчезло местоимение «oнѣ». Таким же образом были перемешаны прилагательные мужского и среднего рода: исчезло в родительном падеж написание «краснаго», «бѣлаго» и пр. (мужск. род)… После этого навсегда канул в лету «Толковый словарь живаго великорускаго языка» Владимира Даля…
Казалось бы – всё «упростилось»? Но нет. И этого упрощения революционерам показалось мало. Даже отменив буквы, даже исказив спряжения и склонения, комиссары орфографии не могли успокоиться, и третьим звеном реформы по внедрению кривописания стала насильственная фонетизация.
Начались изменения слов в сторону усиления фонетики, то есть, попросту говоря – изменения по принципу «как слышим, так и пишем». И в этой мании фонетизировать слова скрывается ответ на вопрос, кому и зачем была нужна орфографическая революция.
Насильственная фонетизация заменила «разсказъ» на «рассказ», «разсыпаться» на «рассыпаться», «безсмертіе» на «бессмертие», «безслѣдно» на «бесследно», «возжи» на «вожжи» и многие другие слова. И стоит только порадоваться, что не произошло упрощение и в других случаях. Почему не заменили «когда» на «кагда», «чего» на «чево» и в продолжение уже сделанного: «разсыпаться» – «рассыпаться» – «рассыпаца» и так далее?
И вот ведь – проведённые изменения никак не упростили орфографию!
Беглое чтение стало спотыкаться о слова с непонятным смыслом, а количество обычных ошибок и вовсе не изменилось (оно и понятно: ведь любое правило трудно само по себе, вне зависимости от того, что оно предлагает запоминать). Зато меньше стало предметного смысла в словах, меньше стало культуры языка…
И тогда очевидно недоумение: кому же было необходимо подобное «упрощение», облегчающее написание, но затемняющее понимание слов? Для ответа достаточно просто вспомнить, кто проводил ту реформу.
«Великая орфографическая революция», как часть «Великой социалистической революции», проводилась для людей, как правило не имевших высшего, а зачастую – даже и среднего образования, обезумевших в тылу воюющей страны людей, пошедших за лозунгами большевизма? Пожалуй, они, именно они, а не образованный класс российской элиты, были больше всех заинтересованы в орфографической революции, последствия которой мы испытываем на себе до сих пор.
…Лауреат Нобелевской премии по литературе Бунин клеймил реформу как «безумную и беспощадную», другой лауреат Нобелевской премии по литературе, Пастернак, сетовал, что ему «приходится постоянно заставлять себя писать «по-новому»», – и им вторят лауреат Нобелевской премии по литературе Солженицын, утверждавший, что с той злополучной реформы началась губительная «энтропия русского языка», и лауреат Нобелевской премии по литературе Бродский, завидовавший поэтам Серебряного века, «чьи стихи украшала прежняя орфография» (а ведь и Солженицын, и Бродский родились уже после «великой орфографической»). Не могли смириться с новой орфографией философы Струве и Ильин, писатели Куприн и Шмелев, художники Репин и Коровин, – впрочем как и вся русская эмиграция, которая представляла собой после революции сообщество образованного класса учёных, офицеров, инженеров, писателей, учителей, коммерсантов, юристов – упорно продолжавшее писать по старой орфографии вплоть до семидесятых годов, пока не хлынула на Запад новая волна уже советских эмигрантов, выученных на кривописании.
А вот в защиту новой орфографии слов сказано не было и вовсе. Если конечно не принимать во внимание радостные рапорты типографского профсоюза, подсчитавшего на сколько страниц стали меньше издания классиков, насколько меньше на них стало уходить бумаги…
И особенно заметим – инициатива проведения реформы принадлежала не мастерам русской словесности, не выдающимся русским философам, даже ни учителям или преподавателям Императорской России. Идею проведения реформы проводили в жизнь деятели революции, отыскавшие отвергнутый ранее проект «упрощения» русской орфографии и вдохнувшие в него жизнь, в том числе министр просвещения во Временном правительстве Мануйлов и его заместитель Герасимов, предсовнаркома Ульянов-Ленин и его нарком Луначарский.
Революционный буран, пробушевавший вдоль и поперёк русского языка, произвёл на свет кривописание, изменившее всю нашу литературу, – литературу, собравшую для нас драгоценности золотого века русской словесности. Из-за нового кривописания мы оказались преемственно отрезанными от всей русской литературы, предшествовавшей перевороту семнадцатого года. Переписывая и исправляя классиков, мы поставили себя в удивительно варварское положение. Действительно, ведь живя в разное время, но в одной стране, Шекспир, Диккенс и Голсуорси писали на одном языке. Также как на одном языке писали Гёте, Гейне и Бёлль. А вот в России Некрасов и Есенин писали уже на разных. И всё это потому, что ни в Германии, ни в Британии ни одно правительство никогда даже не замахивалось на орфографию, на культуру со столетними традициями, неподвластными временным политическим ягодам. А в нашей стране – России – это стало возможно.
И.А. Бунин писал о реформе более чем откровенно: «По приказу самого Архангела Михаила никогда не приму большевистского правописания. Уж хотя бы по одному тому, что никогда человеческая рука не писала ничего подобного тому, что пишется теперь по этому правописанию».
Интересны замечания И.А. Ильина – эмоциональное: «Зачем все эти искажения? Для чего всё это умопомрачающее снижение? Кому нужна эта смута в мысли и в языковом творчестве?? Ответ может быть только один: всё это нужно врагам национальной России. Им, именно им и только им», и другое, более информативное для нас: «Помню, как я в 1921 году в упор поставил вопрос Мануйлову, зачем он ввел это уродство; помню, как он, не думая защищать содеянное, беспомощно сослался на настойчивое требование Герасимова. Помню, как я в 1919 году поставил тот же вопрос Герасимову и как он, сославшись на Академию Наук, разразился такой грубой вспышкой гнева, что я повернулся и вышел из комнаты, не желая спускать моему гостю такие выходки. Лишь позднее я узнал, членом какой международной организации был Герасимов». От себя добавим: очевидно, той же организации, членами которой было большинство членов Временного правительства…
А и то сказать – завершилась ли великая орфографическая? Или же втихую продолжается травля устоев русской словесности?
Вот уже мы стали постепенно облегчать букву «ё», то и дело экономя на её полном написании. Многие шрифты уже игнорируют её, а жаль. При всей кажущейся второстепенности эта проблема с лихвой скажется на наших детях, а кое-где уже сказывается и на нас. Многие ли сегодня точно знают: как правильно произнести и написать: «афёра» или «афера», «манёвры» или «маневры» и другие схожести? Игнорирование буквы «ё» приведёт к несуразицам, когда станут путать при быстром чтении: «осел» (присел) и «осёл» (животное), «мел» (вещество) и «мёл» (подметал), «слез» (спустился) и «слёз» (от плача) и в других случаях.
И если произойдёт потеря ещё одной буквы, то это станет очередной победой великой орфографической революции, свершившейся в далёком восемнадцатом. Тогда октябрьский переворот лишил русский народ его мастеров словесности, изгнав в эмиграцию Бунина, Куприна, Цветаеву, Шмелёва… Не вдумывались горе-реформаторы в слова Владимира Ивановича Даля о том, что «Надо… сохранять такое правописание, которое бы всегда напоминало о роде и племени слова, иначе это будет звукъ без смысла». Великая орфографическая революция под руководством большевиков хладнокровно лишила русский язык рода и племени – стерла напоминание о его церковно-славянских корнях, бережно сохранённых для нас Русской Православной Церковью, хранящей, кстати, и прежнюю орфографию.
Но сегодня – возможно ли восстановить нам правописание русское дореволюционное? Возможна ли его реставрация и закрепление у подрастающих поколений?
Трудный вопрос. Вряд-ли сможем мы «разгородить» русскую орфографию, скорее всего утрата невосполнима.
К слову заметить, национальных языков орфографическая революция не касалась, прошла только по русскому, – только он мог служить полигоном для псевдоэксперимента революционеров, только русский народ обречён на такие жертвоприношения…
Задача возврата прежней орфографии едва ли выполнима. Реальной и осуществимой можно признать другую задачу – восстановление прежней орфографии в русской классической литературе. Подобный жест был бы оправданным и справедливым, так как, по сути дела, восстановил бы авторские права великих мастеров русской словесности на собственные их произведения. А к тому снялась бы с нас вина невежества, непочтения заслуг великих наших соотечественников. Если бы только было принято решение ещё с раннего возраста, ещё со школы – давать читать юным гражданам России всех русских классиков только в оригинале, – этого было бы с лихвой достаточно, чтобы вернуть нам отобранные ценности прекрасной русской национальной орфографии, выражающей всю красоту, выразительность и бесценность русского языка.
Ведь издавать кривописания Толстого или Пушкина – всё равно, что переделать их памятники, выбив на Льве Николаевиче или Александре Сергеевиче майку и джинсы вместо сюртука или камзола; всё равно, что перерисовать их портреты на современный стиль; всё равно, что переменить обстановку в их домах-музеях под современную…
И как будет прекрасно, если во всех учебных заведениях России будущие граждане станут приобщаться к русской культуре по оригиналам классиков литературы, а русский алфавит вновь зазвучит осмысленно: не какие-то “а”, “бэ”, “вэ”, но: “аз буки веди; глаголь добро” – «я грамоту знаю, вещать добро»…
И зазвучат по-прежнему строки Пушкина:
«И мощная рука къ нему съ дарами мира
Не простирается изъ-за предѣлов Мiра».
И восстановится Тютчев:
«Исторглось изъ груди ея
И новый Мiръ увидѣлъ я».
И не будут казаться бессмыслицей стихи Цветаевой:
«Имя твое – птица в рукѣ,
Имя твое – льдинка на языкѣ.
Одно-единственное движеніе губъ,
Имя твое – пять буквъ»,
посвященные другому поэту по фамилии Блокъ.
Что ж – будем надеяться…
Источник: http://riss.ru/letters/29688/
p.s. Баянометру не нравится картинка.
