Страница жизни (работа в ковиде)
Я не писатель и никогда не думала, что захочу что-то опубликовать. Но сейчас чувствую, как мне это необходимо. Эта история об опыте работы в красной зоне — о боли и несправедливости, которые затронули огромное количество семей, в том числе и мою.
Во время начала всей этой истории с пандемией я уже обучалась на 4 курсе медуниверситета. В тот момент катастрофически не хватало персонала в красных зонах — как среднего, так и врачей. Нас, студентов старших курсов, просили устраиваться в госпитали, предлагая хорошую зарплату и временное проживание с питанием в одном из отелей города. Я помню, что первое ощущение, которое у меня появилось, было связано с тем, что это всё скоротечно. Мне не хотелось отвлекаться от учёбы, работая в тяжелом для студентов графике, тем более что на горизонте был красный диплом, и не хотелось потерять все свои усилия из-за работы. Прошло ещё три месяца, прежде чем я стала понимать реальные масштабы того, что происходит. Я позвонила родным и сказала, что устраиваюсь в ковидарий. Меня пытались отговорить, но я привела пример моих однокурсников, которые вот уже несколько месяцев там работали и не заболели.
Всех студентов, работающих в ковиде, перевели на дистанционное обучение. Нас действительно изолировали, обеспечили всем необходимым, в том числе транспортом от работы до отеля. Остальные наши однокурсники до последнего ходили на очные занятия (потом расскажу, почему этот момент очень важен для меня). Я как сейчас помню свою первую смену... Я надела костюм, очки и всё равно не понимала, насколько это всё серьёзно. Меня привели в отделение, в котором на тот момент было 70 человек. Стоит уточнить, что в начале пандемии госпитализировали только тех людей, у кого поражение лёгких было более 30%. Для остальных просто не было мест, их лечили амбулаторно. Из 70 человек около 20 находились на кислороде ( через кислородный концентратор, в лицевой маске). Меня привели, рассказали, что где стоит, где смотреть назначения, и ушли, сказав, что до 16:00 нужно всех откапать. Для понимания: до этого дня я ни разу никого не колола. Помню, как на пациенте 2 или 3 уже точно поняла, как это делается, и у меня довольно хорошо стало получаться (спасибо этим терпеливым мужчинам, которые успокаивали меня и разрешали пробовать и учиться). К вечеру пришла вечерняя смена, которая начинала готовить растворы для вечерних капельниц. Пот с меня буквально стекал, в костюме было просто невыносимо жарко, падало давление, была сильная слабость. Поэтому в вечернюю смену я попросилась разводить препараты на утро, пока остальные капали вечерние. Спать мы не ложились совсем — просто на это абсолютно не было времени. Примерно в час ночи случилось то, о чём я даже не задумывалась, когда устраивалась на работу. Прибежала пациентка из палаты и стала кричать, что её соседке очень плохо. Зайдя в палату, я увидела бабушку, которой ещё днем родственники передали передачку. Она сидела на краю кровати, согнувшись лицом вниз, и говорила, что ей очень трудно дышать...
Я помню, как мы вызвали врача. Пульсоксиметр показал сатурацию 74% (норма 98-100). Он положил пациентку в промпозицию (пациент ложится на живот и подкладывает под грудь подушку) и, прибавив кислород, ушел узнавать, есть ли места в реанимации. Через 20 минут он перезвонил и сказал, что мест в реанимации нет, и дал новые назначения. Мы оставили с бабушкой санитарочку, чтобы она приглядывала за ней. Примерно в 3 часа ночи санитарка пришла к нам в процедурку и сказала, что бабушка стала бредить, говорить, что за ней пришли люди в белом, и просила, чтобы её наконец отпустили. Мы измерили сатурацию — 65%. Вызвали повторно врача, снова назначения, снова звонок в реанимацию и ожидание… В 5 утра мы снова позвали врача. Пациентка не подавала признаков жизни, и меня отправили бежать в соседнее отделение за мешком амбу, пока они выполняли компрессии сердца (обычный стандарт сердечно-легочной реанимации: 30 компрессий грудной клетки и 2 вдоха, затем повтор). Помню, как быстро бежала в этом неудобном костюме, будто от того, что произойдет дальше, зависит вся моя жизнь. На этаже, куда меня отправили, было тихо и темно. Я так быстро бежала, что не увидела санитарочек, которые в это время сидели в коридоре на кушетке. Реанимация была безуспешна. В 5:40 я вернулась в отделение, чтобы вернуть этот мешок, и только тогда меня окликнули санитарочки, спросив: «Успели?» Мне не хватило сил им ответить, я только отрицательно покачала головой. Я отказалась спускать её в подвал (всех умерших свозили в подвал, а днем их забирали в морг). Меня попросили описать и упаковать в специальный пакет вещи умершей: старенький телефон, пакет с лекарствами, очки и то, от чего у меня до сих пор идут мурашки по телу… Начатая плиточка шоколадки — самой дешевой шоколадки — не хватало одной полосочки. Не знаю почему, но это меня пробрало до слез. Я вышла в коридор, села на пол и заплакала. Так закончилась моя первая смена. Я отчетливо помню, как хотела уволиться.
Причина, по которой я осталась? Честно, не знаю. Мне кажется, я впервые стала ощущать себя нужной обществу, и появилось какое-то приятное чувство, что я делаю что-то полезное. Мне нравилось общаться с пациентами, находить контакт абсолютно с каждым, даже с самым строгим пациентом. Нравилось, как благодарили от души, предлагая помочь разнести капельницы до палат и ещё много других моментов. Работали очень много — порой по 16 часов или уходили на сутки, и так через день. Людей катастрофически не хватало, пациентов стало некуда класть, и мы разворачивали койки прямо в коридоре. Я сильно похудела; в те короткие перерывы, в которые нас отпускали, хотелось только выпить много воды и просто полежать… Усталость была безумной. Я помню, как хорошо ощущалась поддержка, когда в больницу стали передавать самодельные плакаты детей со словами благодарности за наш труд. Не знаю, как другим, но мне это придавало огромный заряд. Самый тяжёлый период для меня начался, когда за плечами было уже 3,5 месяца работы. Нас перевели в другое отделение (хирургия). На тот момент эти отделения делились по профилю формально, по факту все они были забиты пациентами с ковидом. Только в гинекологии в основном лежали профильные пациентки и беременные. Работы стало ещё больше: отделение забивали под завязку, порой лежало по 100 с лишним человек, и на всё отделение было всего 3 медсестры. Поступали молодые, пожилые, семьями… Очень много.
Вызов к пациентам осуществлялся по кнопке у их кровати. При нажатии на кнопку у нас на посту издавался сигнал вызова в палату и указывался номер палаты. Удобная штука, на самом деле. Я помню, как уставала на сменах, и бывало, что выпадало дежурство на посту, и я просто отключалась на минут 10 между раскладыванием таблеток, переписыванием журнала и воем кнопок. За 3,5 месяца я уже успела увидеть много смертей, и даже приходилось выполнять БСЛР. Когда казалось, что я уже ко всему готова, жизнь преподнесла мне урок. В один из дней к нам в отделение поступила моя преподаватель по профильному предмету 1 курса. Я помню, как туго у меня шёл этот предмет и как много раз я оставалась на пересдачу её зачетов, да и вся группа. Помню, как сильно обижалась на неё: бывало, за одну ошибку отправляла на пересдачу. И вот она, в обычной жизни активная и очень красивая женщина, лежала на каталке с 50% поражением легких, почти не говорила и дышала в кислородной маске. Она не узнала меня в костюме, да и не думаю, что вспомнила даже без него, как и не вспомнила фамилию врача, взявшего её на курацию (мягко говоря, не самый образованный человек; были большие вопросы, как он вообще вуз закончил — 6 раз уходил в академ из-за неуспеваемости). Я помню, как подошла к ней и аккуратно посоветовала поменять лечащего врача, но она сказала, что это неудобно, и отговорками отказалась. Я пыталась уделить ей побольше внимания, но это мало помогало. Через 5 дней она была уже в реанимации на ИВЛ. Я помню, как втихую приносила ей записки от родных и как однажды даже успела на телефоне показать ей видео с внуками. В тот момент она была уже очень слабой и просто со слезами покачала головой. Мне кажется, она всё понимала… Все, кто находился хоть немного во врачебной среде, знали, что процент того, что пациент вернётся из реанимации, очень маленький. В отделение она поступала со своим мужем; у него дела были лучше. Я помню, как он провожал её до лифта в реанимации и подбадривал её. Но когда я вернулась из реанимации, он сидел на лавочке в коридоре и плакал… Когда её не стало, мы до последнего ему не говорили, но он будто бы почувствовал это: стал очень быстро сдавать, пошла выраженная отрицательная динамика. Не знаю, какое чудо его уберегло, но выписался он почти с полным выздоровлением.
--- Мы видели, как уходили наши преподаватели от ковида. Их погибло достаточно много, прежде чем до руководства дошло, что и медвузы нужно закрывать на дистанционное обучение. Понимание того, какой был график работы, пришло позже. Мы приезжали на смену, когда было темно, и возвращались домой также в темноте. Меня удивило, когда однажды я заметила, что уже весна на дворе, почки распускаются, а я просто этого не замечала. Вечный недосып, стресс от пар (кстати, вообще не помню, как я на них выживала — хоть и в дистанте, но видео включали). Я даже в номере просыпалась от того, что мне казалось, сработала кнопка, и нужно бежать к пациенту. Примерно через 8 месяцев случилось то, за что я, наверное, никогда себя не прощу. В нашем отделении была пациентка в возрасте. Судя по истории болезни, у неё был ковид и признаки тяжелой энцефалопатии (когнитивные нарушения) + психиатрический диагноз о котором была пометка на истории болезни. Узнала я о ней, когда вернулась в отделение после двухнедельного отпуска. Бабушка была привязана к кровати, так как вырывала катетеры и срывала лицевую маску с кислородом и пыталась уйти. В очередное моё дежурство её сатурация упала до отметки 78%. Пришел врач и сказал санитаркам перевернуть пациентку на живот в промпозицию и увеличить концентрацию кислорода. Мест в реанимации, как обычно, не было. В этот день было очень много назначений, и мы бегали — буквально не было времени присесть, а как обычно в смену выходило меньше людей, чем должно было быть по штату. Моё дежурство было на посту. В 9 часов вечера у данной пациентки начались галлюцинации и эмоциональное возбуждение (в основном несвязно кричала, вырывала катетеры, срывала с себя лицевую маску). Я вызвала врача. Врач сказала уколоть димедрол, чтобы бабушка поспала. В 11 часов ночи ситуация повторилась, и медсестра повторно уколола димедрол. Это продолжалось всю ночь. В основном она звала свою маму и просила её помочь. К 5 утра остальные медсестры ушли на перерыв, и я осталась в отделении одна. Я помню, как на часах было 5:10 утра и как из палаты опять доносились крики. Я так сильно хотела вздремнуть хоть 10 минут и чтобы закончились её мучения и её крик… Я мысленно обратилась к её маме со словами: «Помоги ей, разве ты не слышишь, как она зовет тебя?». Через минут 30 в отделении стало тихо. В 6 утра у нас по расписанию контрольное измерение температуры во всем отделении. Я взяла электронный термометр и пошла по палатам. Дойдя до неё, термометр показал 35.4. Я попыталась разбудить её и побежала за врачами. Она умерла прикованной к кровати… Когда рядом никого из родных не было. Это была самая страшная смерть, которую я видела за время работы в ковиде. Не помню, на кого злилась больше: на себя или на эту систему с ограниченным количеством мест в реанимации…
Я помню многие моменты из работы, которые меня очень тронули. Помню, как в отделении лежала семейная пара: муж был на кислороде, а жена — на аппарате под названием НИВЛ. Я помню их фамилию и как они выглядели. Помню, как её муж просил меня передать жене в палату апельсин, сказав, что она очень его любит. Я уговорила врача дать ей пару долек, и жена, даже будучи в плохом состоянии, улыбнулась. Через пару дней она умерла в отделении реанимации. Мужу до последнего говорили, что она там. Вскоре и ему стало хуже, его также подняли в реанимацию. На моей памяти это единственный пациент, которого нам вернули назад в отделение, так как его состояние стабилизировалось. Но ровно на пару дней, так как его состояние опять стремительно стало ухудшаться. Во второй раз чуда не произошло. Помню, как в палате, в которой лежали две пациентки, одной стало намного хуже. Она лежала уже дней 30… Про таких мы тогда говорили: «залечили». К моменту моего дежурства сатурация постепенно падала, поражение легких было значительным. Ее соседку по указанию лечащего врача решили переселить в другую палату. Когда я зашла забрать последние вещи соседки, мой взгляд пал на эту бабушку. По факту её оставляли умирать одну. Я помню, как мне не хотелось этого, не хотелось повторить то, что случилось с пациенткой которая умерла страшной смертью. Я вернулась в палату; как сказали врачи, у неё была агония. Когда в палате никого не осталось, я погладила её по голове и просила её не бояться, говорила ей, что она не одна… Я видела много боли и страданий. Но эта работа позволила мне окончательно понять, что я на своём месте. Я открыла глаза на минусы системы и на то, что не всё может зависеть от тебя. Я открыла глаза на пациентов, к которым всегда относилась приветливо и с большим уважением, теперь я всегда могла представить себя на их месте. Мне нравилось находить подход к людям, нравилось помогать и слышать, как пациенты благодарны; многие оставляли отзывы о нашем отделении. Но понимаю, что тогда мы вывозили за счёт позитива , и то, что дежурили в основном студенты у которых ещё не успело наступить выгорание. Молодые, не уставшие от жизни и несправедливости в ней, мы были полны сил работать и помогать людям. Меня спрашивали: если бы снова появилась необходимость работать в таких условиях, пошла бы? Честно, не знаю… Эта история — напоминание мне о том, почему я люблю свою профессию, и надеюсь, в моменты выгорания эта история напомнит мне о том, для чего я надеваю белый халат.
P.S Спасибо за прочтение. Берегите себя и своих близких.