Шрамный Шарм 4
Глава 4
"Муж, изваянный из камня древним мастером любовно,
За великий ратный подвиг, в виде беззащитно голом.
Лишь трофейные кальсоны на плече героя смяты,
Явно, что с плеча чужого – по размеру не подходят.
Ибо, чресл не прикрывши, сей великий муж отбился
От другого, не великого, но все ж большого мужа,
Что на бодрой колеснице подкатил совсем некстати
И, не слушая супруги оправдательные визги,
Вспоминать наглядно начал Рефаимову долину
Где филистемлян-фашистов он рубил за честь Отчизны.
Но батальные картины и скучны, и ноуменальны,
Потому наш муж великий, прихватив чужие шмотки,
Удалился восвояси, чуть поспешно, но достойно."
В холле гостиницы не наш атлет почти без нижнего белья на постаменте? Лучшего повода начать следствие и не требовалось. Майор в третий раз обошел вокруг, провожаемый заранее затравленным взглядом хозяина мотеля. Джуда Прохрустов ничего приятного от визита милицейской бригады не ждал, хотя налоги и взятки платил исправно. Но это не сработало: лейтенант Шейкман сходу отправился в подвальное помещение, где предполагалась прачечная, а Твистидзе, натура возвышенная, полез на чердак и топал там сапогами, осыпая Джуду известкой и сужая круги.
- Та-ак… - задумчиво констатировал Рокаролов, разглядывая статую в полный рост. - Значит, порнографию распространяем…
- Что вы, майор! - засуетился Джуда, - Это же «Давид» Микеланджело Буонарроти! Классический, так сказать, персонаж легенд и мифов древних иудеев.
Майор усмехнулся довольно. Повод усугублялся.
- Это те самые мерзавцы еврейской национальности, что умышленно перезаражали весь чуждый им народ алкоголизмом, наркоманией и табакокурением? Хо-орошенький у вас тут серпентариум…
Джуда Прохрустов, ушлый коммерсант, выходивший с честью из самых скользких перепалок, на этот раз, надо признаться, подрастерялся.
- Э-э… - беспомощно замычал он, - Мне кажется, что табак начали культивировать южноамериканские индейцы…
- Ага! – потер руками майор, - А наркотики, значит, признаете?
Будучи в молодости простым инспектором ГАИ, он мог в кратчайший срок кому угодно, хоть профессору тригонометрии, доказать квадратуру колеса. И смело применял свой мощный опыт.
Бизнесмен беспомощно пожал плечами и кивнул головой.
- Наркотики – да. Но…
- Но? – грозно нахмурился Рокаролов, всем видом показывая, что запираться себе дороже.
- Да-да! – заторопился Джуда, - Но наркотики впервые к нам попали из Средней Азии.
Рокаролов облегченно вздохнул. Подозреваемый уже раскололся. Осталось лишь нанести на протокол допроса последние, завершающие штришки.
- Вот и молодец! Давай-ка теперь садись, бери карандашик с бумажкой. И внятненько-подробненько изложи фамилии, клички, адреса, пароли этих поставщиков-азиатов.
Прохрустов был настолько ошарашен проницательностью майора, что решил даже приготовленную пачку долларов не предлагать. Первая мысль была незаметно застрелиться, поскольку за две минуты разговора он себе намотал уже приличный срок в колонии строгого режима с полной конфискацией. Могло спасти лишь чистосердечное признание. Одного не мог понять местный наркобарон: в какой момент он упустил инициативу в беседе, и какой козел его так подло заложил ментам. К тому времени, как Шейкман поднялся из подвала прачечной с дико орущей кошкой под мышкой, преступник исписал уже три листа и попросил у майора четвертый. Твистидзе все еще обследовал обширный чердак, ворочая наверху чем-то железным.
- Наркотики, дорогой Прохрустов, еще полбеды! – зловеще намекал майор, пробегая глазами готовый список, - Ты теперь про другое, более серьезное, давай-ка расскажи. Как и зачем к тебе попал постоялец, почему пошел в прачечную, и за что его укусила кошка? Хотя про кошку можешь опустить. Наркоманы, чтоб зелье достать, и не на такое способны…
Джуда так отчаянно заскрипел мозгами, что чуть не свихнулся. Постояльцев у него хватало всегда, да и наркоманы ему во всяких состояниях встречались. Но такие обалдевшие, чтобы чего-то пытались купить у кошки… Кошку в своей прачечной Прохрустов помнил отчетливо, но ничего подозрительного за ней никогда не замечал. Сознаться в том, что кошка кому-то не отпустила наркотики, а в результате завязалась драка с укусами – звучит не очень убедительно. А не сознаться тоже было нельзя. Этому майору лучше в чем угодно сознаться.
- Видите ли, гражданин майор, - осторожно начал Прохрустов, - У меня столько гостей перебывало, что так сразу и не скажешь, кто ушел кошкой укушенный…
- Этот не ушел, – глядя в глаза преступнику, перебил Рокаролов, - Этого унесли. Убитого: зарезанного и удушенного.
- Я не убивал! - завопил Джуда, - Доказательств у вас нету! Адвоката требую! Ничего не признаю!
Майор вытряхнул сигарету из пачки, прикурил и, выпустив дым в нос Прохрустову, победоносно произнес:
- Значит, то, что у тебя кошка кусается, ты признаешь? А то, что человека, укушенного этой кошкой, задавил и ножом зарезал – так это не ты? Нескладно как-то получается. Сплошная несостыковочка, а?
Прохрустов рухнул на табурет, обхватил голову руками и обреченно пробурчал:
- Покажите труп. Может он и не мой…
- Конечно не твой! – сострил майор. - О твоем поговорим, когда высшую меру на суде получишь.
Прохрустов затрясся всем своим подлым телом, готовясь уже упасть в обморок.
- Не волнуйся, я пошутковал, - успокоил майор, - Годками пятнадцатью отделаешься, и всех-то дел. А труп показать, - да пожалуйста! Он у нас на заднем сидении в УАЗике. Пошли?
Сержант-водитель Футнутов, недовольно ворча, развернул мешковину. Прохрустов, зажав пальцами нос, нагнулся к бывшему мужику. Почти уж остекленевшие глаза его вдруг оживились и радостно сверкнули:
- Не было у меня такого клиента! Ни у одного из моих постояльцев не видел я таких ужасных разрезов, чтобы от диафрагмы до пупка, да еще под левой грудиной!
Хреново умирать летом: жара, мухи снуют, народ к морю на пальмы любоваться уехал. Чтоб тебя закопать, денег надобно до фига, а занять негде. Водяра на поминках опять же теплая. Кто-нибудь из дальних родственников поддаст больше нормы, песни запоет. Ему, само собой, по морде врежет единственный непьющий (а такой обязательно найдется). Драка, крики, про тебя, понятно, забыли. А сам виноват: зачем летом-то помер? Уж потерпел бы до осени!
Хотя осенью окочуриваться тоже не фонтан. Слякоть, дождь, настроение гадостное. На кладбище ноги в сапогах по колее разъезжаются, того и гляди, гроб в грязь уронят. Выковыривать его потом из глины - удовольствие так себе. Народ опять же, наудившись крабов, с югов приехал, на поминках всех напоить, накормить надо. Единственный непьющий от скуки начнет речи часовые толкать, да к совести ныне живущих взывать. А повод ему морду набить всегда найдется. Так что, ну ее в баню, эту осень, давай-ка зимой!
Зимой! Дороги замело, процессия мерзнет, шофер жмуровоза чего-то матом шипит. Могилу выдолбить - тоже задачка. Парой бутылок для копальщиков не обойдешься! Ставят им ящик, и они, тактично не чокаясь, за соседним крестом наливают, потом выпивают, выпивают и хором крякают. Родственники со знакомыми боковым слухом звуки эти чуют, но только и могут, что скрипеть замерзшими зубами. А тут еще непьющий… Встал нараскоряку, как краб черноморский, хлопает себя по ляжкам, нос снегом натирает - он ведь по-другому кровушку разгонять не привык! Морду бы ему набить, хоть маленько согреться, ан нельзя, надо терпеть до поминок. Неприглядная картинка, так что откладываем торжество до весны, хотя…
Весной умирать еще хуже, просто свинство! Все к жизни стремится, к размножению и даже любви. А ты лежишь себе дохлый и только проблемы создаешь. На поминках в душной столовой, под пластмассовой пальмой и пить-то противно: за окном птички поют, люди веселятся. А тут еще этот непьющий, от которого жена сбежала, нажрался вдребезги и ко всем со своей печалью пристает. И в морду-то не дашь, раз он с поцелуями лезет.
Одно утешение – сам ты (который покойник) всю эту пакость не увидишь.
И душа твоя не витает и не наблюдает. У нее, у души (ежели она все-таки есть) совсем другие заботушки. Ей на пьяные разборки пялиться недосуг. Она лихорадочно вспоминает, чего в жизни натворила. Она ведь не думала, не гадала, что она на самом деле есть. Этого, ну, мертвого-то, закопали, и придется за него отдуваться. Надо будет скоро ответ держать. И под дурачка не закосишь, тут тебе не экзамен по диалектическому материализму. Тут все прямо надо, начистоту! Чего ему, думает душа, мне то есть, в общем, нам с ним, не жилось, приспичило вот помирать как есть, без подготовки.
Умирать-то, оно всегда не вовремя, в любое время. Но приходится, хотя обидно! И нет еще в природе человека, который считает, что умирает в самый подходящий момент.
А глупо умирать обидно вдвойне. Я умер - глупее некуда. И неважно, что это было зимой, важно, что умер не насовсем, а только на двадцать минут. Но и такой урок был хорош и запомнился надолго, слушайте.
Начну, наверное, с банальнейшей аксиомы: спьяну даже еж надикобразит. Никто не спорит? То-то! Ну-ка, себя вспомните: кто, куда и с кем попадал, в какие переделки и в каком состоянии? Вот и я попал не в то время и не в то место. Но в том состоянии. Был бы не в том – точно не выжить.
Сидим с Гешей дома, песни не поются. Начался страшный предпохмельный период - сивушные масла в организме еще пульсируют, а призрак трезвости на душу уже наступает. И снаружи тоже обыденно все до гнусности: за окном пурга, по радио Лещенко про героизм талдычит площадными рифмами, денег не предвидится ниоткуда и никогда. Времени восьмой час утра: невменяемые гости складированы в соседней комнате, по оставшимся в живых коллегам звонить бессмысленно. А соседи притихли после вчерашнего концерта и ненавидят нас заранее.
Звонок по телефону врывается надеждой, как далекий парус для утопающего.
- С-слушаю вас? – говорит Геша в трубку таким интеллигентным тоном, будто ему ничего не нужно. И после краткой паузы. - Р-рад слышать!.. Ага! И гитару брать? И Степу? Все, п-понял!
Вот так мы и попали в то место, где сначала все было хорошо, а закончилось для меня несколько печально…
Бывает ведь: подобралась хорошая компания, встрече радуются, но у двоих вдруг возникает спонтанная неприязнь. Они раньше и не пересекались нигде и даже один о другом не слышали. Их только познакомили – и на тебе, готовы глотки перервать. Сами толком объяснить свою антипатию не могут, это, наверное, аура такая.
Надо сказать, что у меня подобные ситуации чрезвычайно редки. Но тут, к несчастью - случилось, что ж поделать? Жутко мне этот «вася» или «петя» не понравился, ну и я, соответственно, ему. Это уж потом я ломал голову – почему? Но в тот момент даже пытался с ним как-то сблизиться, разрушить непроходимую меж нами границу: напросился с ним за компанию в киоск по водку сбегать. Прет, сука, вперед, как флагман, и разговоры не поддерживает. Только в сугробы так смачно сморкается, что у меня бы точно мозги вылетели. Когда отоварились, себе взял пакет с закусью, меня нагрузил сумкой с пойлом, вроде как доверье оказал. А какое, на фиг, доверье, куда я с центнером веса-то убегу? Правда, это все мелочи, из-за которых не станешь человека в смертельные враги записывать. Достал он меня своими философскими застольными базарами о превратностях судьбы. Сидел с удрученной рожей и жаловался, что вот, мол, вынужден «бизнесом» заниматься, вместо того, чтобы стать каким-нибудь поэтом, или певцом. Их на халяву все кормят, поят и любят, птичка, мол, божия не знает ни заботы, ни хрена… Сидит, бухтит нудно, как комсомольский вожатый, даже возражать ему противно, но приходится. Вот и возражаю так вяло: «А ты в подъездах на холодных ступеньках часто ночевал? А ты обдолбанным и пьяным убийцам песни пел, прикидывая – то ли задавят как кутенка, то ли с миром отпустят? А таким как ты мудакам, которые тебя за «беспечную» жизнь громко, иногда матом из толпы укоряют, на уличных концертах улыбался?»
Тут и он ко мне окончательной ненавистью воспылал, аж миазмы заструились. А уйти мне было никак нельзя, люди нас пригласили, песен ждут… Успели и я, и Геша много попеть. Выпить тоже все успели прилично, даже с перебором, а потом… Я, после полученного в живот удара ножом, хлебным, длинным таким и узким, по стеночке тихо сполз и какое-то время был во мраке.
Боли не было, а было тепло и уютно. Мрак потихоньку поредел, вдали, очень вдали – рассеянный, слабый свет, даже не свет, всполохи слабые над какой-то серой, из булыжника стеной. Под ногами тропиночка желтая, песочная, но ноги к песку не прикасаются. Я отталкиваюсь ступнями, плавно шагаю, зависая в воздухе подолгу. По бокам плотный ряд деревьев с шершавой корой, по виду – старых высоких и толстых сосен. И очень тесно растут, в сторону не свернуть.
Иду прямо, к стене, где свет. Страха, даже беспокойства нет ни малейшего. Вперед надо быстрее, но быстро не получается, воздух уж очень плотный, упругий, проталкиваю себя, как сквозь кисель. Но потихоньку приближаюсь. Все равно ведь дойду, а там ждет меня Радость… Через стену перебраться не проблема, невысокая она – стена. Вот уж полпути позади, немножечко осталось…
…Треск - будто дерматин рвут - противный, злой. И резкий свет по закрытым неплотно глазам. А спине – твердо и холодно. И в горле сухо, будто наждачкой скребли. Разлепляю глаза - ну, привет, больница! Я на столе-каталке, уже порезанный и заштопанный хирургом вдоль и поперек. Из пасти торчит гофрированная труба, с такой к нам сантехник Лева пьяный приходил. И чувствую я себя наипаскуднейше - давно не чищенным унитазом. Такой вот нежданный переход. А хорошо-то как было!..
Замычал я отчаянно, пытаясь трубу выплюнуть, тут и медсестра подскочила. Трубу выдернула и (я ей: «Пи-ить…», она: «Нельзя, потерпи…») промокнула мне губы влажным тампоном.
Чуть позже я понял одну замечательную вещь: как это прекрасно – маяться с бодуна, слушать дрянную музыку или брести, согнувшись раком после операции, к туалету. Но при этом чувствовать, что ты живой. А вслед за плохим обязательно случится хорошее. Самое паршивое, что произойдет – смерть, но и там есть утешение: песочная тропиночка, сосны и стена вдалеке, за которой ждет тебя какая-то Радость. Одно жалко, что все лишь видишь, но никак не ощущаешь – ни запахов, ни звуков, ничего, кроме покоя и защищенности… Но и этого уже достаточно.
Игорь Степанов