Сердце дома. Часть 4.⁠⁠

Ты открываешь глаза и видишь, что стоишь посреди отдела электроники.

Еще один торговый зал выглядит почти так же, как «Мир спортивной обуви черного цвета». Только вместо «экстремально» зеленого здесь преобладает «крутой» красный. Ассортимент разнообразнее. Ряды полок с дисками, наушниками, мышами, клавиатурами, ноутбуками, принтерами, ксероксами и прочими достижениями жопо-сидельного и офисно-кресельного прогресса расходятся радиально от небольшой свободной площадки, в центре которой стою я, задыхающийся от обиды. Я только что был на волоске от полного забвения. Один вдох горячего от собственного дыхания воздуха и я навечно остался бы лежать лицом в подушке, осуществив, наконец, свою единственную амбицию – покой.

Сон – это ведь лишь передышка, – говорит голос Морфея. Приглушенный расстоянием, ватой и бестелесностью сонного пространства. – Глоток свежего воздуха. Терапия. Я хочу помочь тебе успокоиться в жизни, а не упокоиться в забвении.

Здесь тихо. В отделе электроники не играет никакой музыки.

Я закрываю глаза и пытаюсь представить себя задохнувшимся в подушке или запутавшимся в одеяле. Ощутить жаркое удушение или мягкую петлю на шее.

Я чувствую себя по-дурацки.

Мне кажется, что со стороны кто-то наблюдает за зажмурившимся идиотом, стоящим посреди магазина, и смеется в кулачок.

Раздается шипение. Знакомый голос громкой связи по-стариковски кряхтит, резко выдыхает, булькает чем-то, и сипит: «Ух, бля!» Потом слышится щелчок зажигалки, глубокий вдох. Кашлянув пару раз, голос заводит очередной монолог:

«В институте я учился спустя рукава. Возможно, именно по этой причине, несмотря на то, что я получил высшее юридическое образование, я, каким-то немыслимым образом, умудрился остаться более-менее разумным человеком. Поэтому я стыжусь своего образования. Подумайте только: четыре года! Четыре года! Ха-ха, да, я мало того, что юрист, так еще и бакалавр! Это как не просто раковый больной, а раковый больной с синдромом дауна. Представьте себя, окончившим школу. Вы молоды, у вас на руках аттестат, вы вольны податься куда угодно. Перед вами лежат все дороги. Вы можете изучать иностранные языки. Вы можете изучать какие-то культурные явления – музыку, литературу, живопись. Вы можете пойти в летчики, строители, инженеры, программисты, учителя, сантехники, электрики. Вы можете вообще забить на вышку и попробовать сколотить свою рок-группу. Трясти сальными патлами перед толпой объебанных дегенератов в заблеванном и обоссанном клубе, боже! Я бы за это душу продал! И вот теперь, назовите мне причину, хоть одну причину, по которой из всего этого разнообразия, из этой богатейшей палитры красок, вы выберете юриспруденцию? Это все равно что между сиськастой брюнеткой и жопастой блондинкой выбрать СПИД. Это как между кроссовками и туфлями выбрать наступить голой ногой в говно. Один раз, когда я еще учился в институте, со мной на улице пыталась познакомиться девушка. Она подошла ко мне и спросила: «Молодой человек, а чем вы занимаетесь?» Я знаю, что девушки любят уверенных в себе самцов, которые за словом в карман не лезут, и ответил как на духу: «Я гей-шлюха, я трахаюсь в жопу с немытыми грузчиками за сто рублей в час». Она посмотрела на меня с омерзением и прошла мимо, а я подумал: «Какой же отличный ответ я сообразил! Ведь если бы она узнала правду, она бы харкнула мне в лицо!» Я настолько презираю эти потраченные впустую четыре года, что когда речь заходит о моем образовании, я сразу же меняю тему на что-нибудь более приятное и говорю: «У меня запущенная стадия геморроя, когда я на толчок сажусь, я окропляю его кровью из своей жопы». Это звучит как-то получше, чем: «Я юрист». Что? Профессия юриста «престижна»? Боже, так вы из этих... Понимаете, если у вас на шее висит колокольчик, это не делает вас меньшим скотом, чем другие. Юристы – это самые беспринципные и подлые по отношению к себе ублюдки. Понимаете, те люди, которые учатся на кого-нибудь другого – историки там, лингвисты, они могут учиться из идейных соображений. Просто потому что им интересно. Но юристы... Я не понимаю, насколько отбитым нужно быть, чтобы действительно интересоваться юриспруденцией. Как и всякие бухгалтеры, экономисты, менеджеры. Студенты-юристы обычно сразу же придерживаются определенных целей – высокооплачиваемая работа и та абстрактная хрень, которая называется «карьерный рост» и «социальный статус». Грубо говоря, юристы учатся, чтобы потом грести бабло и смотреть на всех, как на говно. Никаких интересов, никакой самореализации, никакой романтики, только это. Ну, есть еще второй тип студентов-юристов – те, которые все это осознают и ненавидят себя. Я, бля, хочу умереть. Кстати, знаете, как называются люди, для которых слова «престиж», «уважение», «статус» имеют значение? «Ебаное тупорылое быдло», вот как они называются. Если вы такой, поздравляю. Это значит, что вы товар. Это значит, что вы потребитель. Это значит, что вы настолько пустое ничтожество, не имеющее ни малейшего самоуважения, что вы способны оценивать самого себя только с точки зрения большинства. Это значит, что вы ходячая шестеренка, единственный смысл существования которой – это маленький статистический вклад в доказательство дееспособности той вонючей и прогнившей меркантильной системы ценностей, которая называется общественной моралью. Если вы оцениваете себя с точки зрения большинства, значит, для этого самого большинства вы имеете примерно такое же значение, как мешок картошки или пакет молока. Потому что вы сами выставили себя на продажу, выменяв чужое мнение на свою жопу. Если подумать, то даже самая последняя сифозная блядь, сосущая в ближайшей подворотне затворожившийся гастарбайтерский хуй за сигарету, имеет больше самоосознания и честности перед собой, чем вы. Юристы не нужны. Юрист – не человек и не заслуживает права на существование. Убийство человека с юридическим образованием в уголовном кодексе должно приравниваться к жестокому обращению с животными и влечь за собой наказание в виде штрафа либо обязательных работ. Спасибо за внимание».

Громкая связь опять чем-то булькает, резко выдыхает, кашляет и, хлопнув рукой по столу, с шипением выключается.

Мне хочется присоединиться к человеку по ту сторону микрофона. Мы бы с ним нашли много общих тем для разговора, я уверен. Посостязались бы в обоюдном доведении друг друга до самоубийства рассказами о своих жизнях. Именно для таких случаев и нужны друзья и алкоголь. Чтобы облегчить душу, поплакавшись кому-нибудь в жилетку, а на следующее утро проснуться и продолжить себя ненавидеть.

Я стою и жду, когда все это кончится.

Так проходит время.

Тихо.

Ничего.

Громкая связь больше не подает голоса.

Придется что-то делать.

Я выбираю путь по коридору наименее противной мне техники – диски.

Ряд полок с дисками петляет и извивается, так что я не вижу, куда он ведет.

Обложки большей части дисков тоже рябят, я не могу прочитать их названия или разглядеть картинок. Как только я концентрируюсь на них, они превращаются в плывущее подобие бензиновых пятен. Цветное варево мерно расплывается по коробкам с дисками. Тем не менее, некоторые мне удается понять.

«Девушка-картошка. Весь сериал» – какая-то очередная мыльная опера для пустых людей, рутинные и однообразные жизни которых настолько скучны, что им сойдет за развлечение наблюдение за рутинными и однообразными жизнями других пустых людей. Я знаю этот типаж, если вы замечаете, что ваши одногруппники, знакомые, соседи по офису или иные коллеги смотрят на вас подозрительно, заинтересовано, ехидно или иронично, и начинаете подозревать, что кто-то что-то ляпнул у вас за спиной, то приглядитесь: возможно, в вашем кругу общения завелся человек, переставший отличать свою жизнь от жизни персонажа очередной мусорной мелодрамы, – а такое вполне возможно, учитывая тягомотную тупость и зияющую бессмысленность последних, что делает их зеркальным отражением жизни своего зрителя, – и теперь развивающий сюжет скандалами, интригами и сплетнями. На обложке «Девушки-картошки» изображен профиль симпатичной девушки с землистым цветом щербатого лица на фоне горящей пятиэтажки. Из окон выползают столбы дыма, вырываются языки пламени, а девка улыбается и смотрит куда-то за границы обложки.

«Приручи зверя: сезоны с одиннадцатого по шестнадцатый». Ток-шоу с целевой аудиторией, влачащей чуть более осмысленное существование, чем аудитория предыдущего порождения современной массовой культуры (но по степени развития нервной системы все еще не дотягивающей до ланцетника), а потому требующей для полного духовного удовлетворения чего-то более изощренного, чем вялое развитие отношений четырех поколений соседей по лестничной клетке. Например, экспертная оценка поведения каких-нибудь школьников-живодеров, проводником которой в массы является базарная бабка в прохудившемся сарафане, беззубое и шамкающее мнение которой убедительно сопровождается потряхаемым в воздухе кулаком. Проблемы воспитания очередной малолетней розетки и накал страстей, развернувшихся внутри ее подло споенной пизды. И другие сюжеты с поверхностным посылом, чтобы любой зритель, на протяжении всей программы расплескивающий по креслу свой кал, кипящий от возмущения аморальностью и ублюдством очевидных до гротеска, понятного любому идиоту, скотов и имбецилов, мог почувствовать себя частью общего мнения и убедиться, что его ценностные ориентиры верны и поддерживаемы большинством. На обложке – человек в мятом костюме с вычурной зверской усмешкой сидит на кресле в до наглости расслабленной позе перед затененной толпой, трясущей кулаками в его сторону.

«Колесование. Выпуски с десять тысяч восемьсот девяносто второго по двенадцатитысячный». Игровое реалити-шоу, в котором преступники якобы разыгрывают свое наказание, крутя разноцветный барабан. Я не знаю, кандидатом каких наук надо быть, чтобы верить в реальность происходящего, но само наказание в конце показывают натуралистично, особенно смертные казни. Люди любят такое вопреки своей зверской природе. На обложке – человек в мультяшной тюремной робе (белая с синей полосочкой) на фоне того самого барабана.

Разглядывая обложки дисков, я понимаю, что даже воспоминания о таком медийном продукте постепенно низводят меня до состояния «несмыслящего скота», и ускоряю шаг, стараясь больше не обращать на них внимания.

Пройдя этот коридор, плывущий всеми цветами радуги, я чувствую себя накуренным космонавтом.

В конце концов, я выхожу на площадку с телевизорами. Огромные экраны, переходный шаг от деревянных коробок со стеклянными пузами к брэдберривским телестенам. Гильотины для здравого смысла – тонкие, как лезвие, и гладкие, как зеркала, на которые нечего пенять, на самом деле. У самых продвинутых моделей нет даже рамок экрана, так что если смотреть их достаточно долго, они начинают смотреть тебя. А потом ты в них проваливаешься.

Телевизоры стоят ровными рядами, уходящими вдаль. В конце зала на стене висит самый огромный, который, наверное, надо вешать над камином в двухэтажном особняке. Если исходить из концепции компенсации, то такой телевизор может купить только женщина.

На экранах крутится клип, призванный показать все возможности цветопередачи каждого телека: сочное северное сияние заливают жирные и густые потоки красок, потом камера пролетает над до одури прозрачным морем, по мере углубления раскладывающееся на спектр синего, пляжами и джунглями – густой массой шевелящихся листьев всех оттенков зеленого, снова над морем, проваливается под воду, погружается все глубже, мимо проплывают косяки серебристых рыбок с блестящей переливающейся чешуей, за ними – пестрые рыбы, их распугивает огромная акула, которая проглатывает камеру, в темноте начинают танцевать абстрактные калейдоскопические узоры, в итоге трансформирующиеся в мерно вихрящуюся звездную туманность на фоне абсолютной тьмы.

И все.

Какая-то неизвестная мне звездная система крутится и крутится. И больше ничего.

Странная демосцена.

Я подхожу поближе.

Это не млечный путь. Если присмотреться, то видно, что в середине этой системы две звезды. Одна – большой и тучный колоб лавово-красного цвета, пышущий какой-то болезненной энергией. Иногда красная звезда выплевывает какое-то подобие протуберанцев или начинает плескаться, будто потревоженная водная гладь, бугриться, как урчащий от голода желудок. Вокруг нее вращается звезда помельче – белая, но не яркая, а скорее бледная. Вместе они выглядят, как огромная опухоль на маленьком и чахлом тельце.

Я стою, а звезды вращаются.

Странно, что в конце презентации показана именно эта картина. На ней почти нет цветов. Только идеальная космическая тьма и кроваво-красная звезда. Но уж она-то выглядит действительно впечатляюще. Если я закрою глаза, то она застрянет между глазными яблоками и веками.

Это все слишком хорошо. Если бы все люди видели цвета вот так – идеально насыщенно, сочно и густо, если бы реальный мир действительно так выглядел, то ЛСД никому бы нахрен не вперлось.

Будто услышав мои мысли, экраны идут помехами, и картинка на них сменяется типичным урбанистично-окраинным пейзажем. Блекло-серое небо, завешенное свинцовыми тучами. На заднем плане – кирпичная труба какой-то котельной, выдыхающая черный угольный дым. Перед ней – улица с серыми панельными пятиэтажками. Кривая дорога, похожая на лунный ландшафт, засыпанная грязным месивом. Снежная каша вперемешку с золой и сажей. Покосившиеся деревянные заборчики, отделяющие дорогу от ржавых боков гаражей-ракушек. Самая яркая деталь – желтые брызги на снегу между двумя гаражами.

Я не могу не хмыкнуть.

Так-то лучше.

Добро пожаловать в мир без наркотиков.

Пейзаж кажется мне знакомым. Я подхожу еще ближе, почти вплотную к телевизору. Это точно мой город. Там, ближе к котельной, можно заметить выглядывающий из-за панельки уголок рыгаловки с подобающим такому заведению названием «Бирфиш», в которой я спускал стипендию, будучи студентом. А вот в этой панельке, выглядящей, как жертва бомбежки, располагается пристанище всего сброда округи – «хата». Туда совершают паломничество все безденежные маргиналы. Там я с парой таких же распиздяев провел не одну паршивую ночь моей паршивой жизни.

Я отстраняюсь от экрана и смотрю на это печальное зрелище взглядом художника-пейзажиста.

Да, именно так и выглядит мое прошлое. Слякоть, сажа и лирика захлебывающейся молодости. Мне грустно на это смотреть. Так выглядят лучшие годы моей жизни – самые легкие и беспечные. Ужасно. Страшно представить, как выглядит мое настоящее.

По экрану снова идет рябь помех, и изображение меняется.

Белый потолок с квадратами энергосберегающих ламп. Над камерой склонились люди. В них я узнаю своих коллег-товарищей – начальника во главе стола, двух замов по бокам от него и остальных рядовых служащих. Они смотрят вниз, прямо в камеру, прямо мне в глаза. Я будто бы лежу на столе, как младенец на алтаре, они стоят вокруг и выжигают мне душу.

Шеф что-то говорит. Его деревянная мимика похожа на попытки фарфоровой куклы казаться живой. Он открывает и закрывает рот. Механически, в одном темпе. Когда кто-то рядом начинает говорить, – так же бездушно и деревянно, – он, не поворачивая головы, обращает взгляд на говорящего и пристально смотрит на него, пока тот не замолчит. Они моргают редко и медленно, как заваливающиеся на спину пупсы.

Он раскрывает рот, закрывает рот.

С его нижней губы начинает стекать густая бурая жидкость.

Он не обращает внимание.

Он раскрывает рот и закрывает рот.

Внутри рта что-то поблескивает.

Изо рта начинают сыпаться бритвенные лезвия. Мощным потоком они вырываются изо рта шефа, разрезают его губы, разрывают кожу в лоскуты и, заляпанные его кровью, падают прямо в камеру, прямо мне на лицо.

Я слышу звон и смотрю вниз.

Из телевизора прямо мне на ноги сыплются окровавленные бритвенные лезвия.

Один из замов, дождавшись, когда поток бритв ослабнет, открывает рот как можно шире и начинает выплевывать из себя комья гвоздей. Они рассекают ему щеки, рот раскрывается еще шире, он немного запрокидывает голову и уже стреляет пучками гвоздей, как дробью. В меня.

Гвозди и лезвия в потоках крови вываливаются из всех телевизоров. Я отворачиваюсь и вижу, что там, откуда я пришел, теперь тоже ряды телевизоров. Все повернуты экранами ко мне. Все плюют в меня кровью и металлом.

Шеф и зам начинают дрожать. Напор лезвий и гвоздей разрывает им глотки, их головы с разверстыми дырами окровавленных ртов теперь просто смотрят мне в глаза поверх разодранных горл, извергающих потоки злобы.

Я чувствую влагу. Кровь уже покрыла весь пол и насквозь промочила мои ботинки. Я боюсь сделать шаг в месиве из бритв и гвоздей.

К делу подключаются остальные мои коллеги. Они нагибаются над камерой, тужатся, их глаза округляются и почти вылезают из орбит. Из их ртов вываливается дерьмо. Кого-то рвет жидкими почти желтыми струями. Кто-то выдавливает из себя ровные темные колбаски, которые шлепаются на камеру.

В нос бьет душный фекальный запах. Я медленно отхожу от телевизора передо мной и утыкаюсь локтем в густую теплую массу, вываливающуюся из другого экрана.

Я тону в крови, дерьме и лезвиях с гвоздями.

На экранах уже не видно ничего – камера похоронена под слоем говна.

Говно смешивается с кровью и приобретает коричнево-свекольный оттенок.

Говно пребывает.

Я уже по пояс в нем.

Я чувствую резкую боль в ступнях, в бедрах, в паху. Меня терзают бритвы и гвозди. Моя собственная кровь всплескивается над поверхностью этой массы ярко-красными пузырями и растворяется в говне.

Удушливый запах сковывает легкие, будто заполняя их. Мне нечем дышать.

У меня темнеет в глазах.

Сердце сжимает паника.

Горло сжимает спазм.

Меня начинает разрывать кашель, через глотку будто пытается протиснуться огромная жирная гусеница.

Густое вонючее тепло касается моего подбородка. Я закидываю голову. Сквозь слезы на глазах я вижу яркие расплывчатые пятна ламп.

Сквозь забивающееся в уши говно я слышу шипение громкой связи. Голос абсолютно не контролирует себя, постоянно переходит на повышенные тона, орет во все горло с крайне вызывающей интонацией. Лыка не вяжет.

«Внимание-внимание! Дамы и господа! Прихожане нашей материалистической церкви, я вынужден сообщить вам пренеприятнейшее известие: магазин закрывается. Повторяю: по техническим причинам мы вынуждены закрыться на неопределенный срок! Кто-то, видимо, примеряя кроссовки в нашем отделе спортивной одежды, раскидал всю обувь по всему отделу и не поставил на место, и на то, чтобы привести отдел в порядок, у работников зала уйдет какое-то время. Хах, я могу сказать, что это был очень настойчивый покупатель! Он перевернул все! Весь отдел! Вверх ногами! Но есть и приятная новость! Открытие нашего магазина начнется с распродажи! Ведь у нас переизбыток товара в отделе электроники! Что?.. А... Ясно... Мне только что сообщили, что в нашем магазине потерялся ребенок! Специально для него меня попросили объявить следующее: возвращайся домой. Только там тебя ждут. Спасибо за внимание».

Неоднородная, как манка с комками, масса забивается мне в рот, лезет в горло. Я отплевываюсь, кашляю, меня выворачивает наизнанку, но из-за этого я только глотаю еще больше говна. Оно ползет по моему лицу и, в конце концов, смыкается над моими глазами.

Я только слышу приглушенный голос.

Ты возвращаешься домой. Всегда возвращаешься. Зачем уходить оттуда, если только там тебя ждут? Если ты сам ждешь себя дома? Возвращайся домой и оставайся там.

Я отрываю лицо от душной горячей подушки и шумно вдыхаю прохладный мрак комнаты.

Я запутался. Что это? Сон или бред? Кома или реальность?

Реальность. Но никто, кроме тебя, в это не поверит. Для всех остальных это просто пьяные пляски подсознания.

Она сидит на стуле, на котором сидел Морфей, кажется, тысячу лет назад. В темноте не видно ее лица. Только бледные длинные пальцы, ползающие по ее коленям.

Он пытается тебе помочь. «Терапия», так он говорил? Но признайся, ты ведь сам в это не веришь.

Она говорит совсем тихо.

Ты с каждой ночью проваливаешься все глубже. Скоро все это действительно станет комой. Ведь ты сам понимаешь, что способен жить только здесь. В «реальном» мире ты ничтожество. Ты отлично понимаешь, что все эти люди вокруг тебя абсолютно нормальны. Они не быдло. Не потребляди. Это ты наглухо отрешенный инфантил. И все твое мировоззрение построено лишь на страхе перед ними. Потому что они-то, в отличие от тебя, находят в себе силы жить. Да им даже и сил-то каких-то для этого не надо. Для них это само собой разумеется. А ты не можешь. Способен только фантазировать. Ты эскапист, самоабортированный выкидыш реальности. Ты не приспособлен к жизни. Твое червячье существование возможно только в пределах твоей раковины, построенной из осознанного бреда. Но зато здесь ты действительно что-то значишь. Здесь ты нужен. Нужен ему. Нужен мне. Мне больно смотреть на твои мучения, чувствовать их. Каждое утро, ты будто падаешь в яму со шприцами. Голый, слабый, никак не защищенный. Космонавт без скафандра. Снова и снова. Опять и опять. Я тоже хочу тебе помочь, но не хочу кидать, как кость собаке, какую-то иллюзорную надежду. Да она тебе самому-то не нужна. Тебе нужна раковина. Тебе нужна матка, в которой ты будешь спокойно дремать, которая будет заботиться о тебе и защищать тебя. В которой ты, возможно, сможешь вырасти. Тебе нужно спасение.

Она протягивает мне тонкую белую ладонь. В приглушенном свете ее кожа кажется синюшной.

Я медлю, не зная, что мне делать.

Она наклоняет голову, прислушиваясь к чему-то.

Ладно. Не буду вам мешать. Подумай над этим. Зачем уходить из единственного хорошего места?

Ты снова здесь.

Говорит Морфей. Он сидит на стуле, закинув ногу на ногу.

У тебя снова и снова появляется шанс, но ты превращаешь все в говно.

Он нервно усмехается.

Ты настолько зациклился на жалости к себе, что специально ставишь себя в такое положение, в котором мог бы скукожиться и разрыдаться. А всего-то и нужно – улыбнуться самому себе и принять настоящий мир. Ты ведь не сможешь всегда прятаться от него. Чем больше ты прячешься, тем мягче твое пузо. Это до одури банально, но тебе никто не поможет, кроме тебя самого. Вот это глубокий психологический анализ, да?

Он устало улыбается.

Знаешь, попробуй уже выйти отсюда. В конце концов, в твоем-то мире тебе ничего не угрожает.

Я остаюсь один.