Разговор с осой⁠⁠

Вероятно, эта история покажется вам полным бредом. Честно говоря, я и сам не уверен, что всё было по-настоящему. Однако постараюсь изложить всё так, как помню, оставив вопросы о правдоподобии читателю.

Всё началось одним августовским днём. Я по обыкновению сидел на балконе и смотрел на проезжую часть. Это для меня как медитация: представляю, что каждая машина – мысль, которая пришла в голову. Я могу понаблюдать некоторое время, но не могу проследить весь путь. И уж тем паче мне не под силу бежать за ней.

В какой-то момент наступает стадия, которую я называю «штиль»: голова пуста, и нет ничего, что беспокоило бы меня. Моя цель – побыть в этом состоянии, прочувствовать его, не стараясь удержать или проанализировать. В таком состоянии все тревоги, проблемы и суета кажутся не то чтобы неважными. Скорее мелочными, незначительными. Двери разума распахнуты, и всё течёт будто сквозь него. Такое чувство редко удаётся поймать. Возможно, поэтому мне не нравится, когда кто-нибудь отвлекает меня.

В тот день я был один. Не только на балконе девятого этажа, но и во всей квартире. Однако даже если нет людей, то всё равно может что-то отвлечь. К примеру, надоедливое насекомое. Оно то и дело кружило вокруг, врезалось в моё лицо, руки.

– Ну, хватит, – не выдержал я. – Если сейчас не улетишь, я тебя прихлопну.

Оно продолжило летать как ни в чём не бывало.

– Я серьёзно.

– Я тоже, – сказал вдруг кто-то.

Я оглянулся. Никого. Высунул голову в окно, посмотрел на верхний и нижний балконы.

– Тут я,– повторил голос.

– Пчела?

– Оса, вообще-то.

– Ну всё, приехал. Говорила мне мама: «Береги голову».

– Мудрая женщина, – сказало насекомое.

– Да. Ты галлюцинация? Или я кукухой поехал?

– Я живая. Ты тоже. Раз можешь говорить и не прыгаешь от шока в окно, то дееспособен.

– Хорошо, – с удивительным даже для меня равнодушием проговорил я.– Тогда как это назвать?

– Что назвать?

– Это.

Наступила тишина. Перед моим лицом продолжало кружить полосатое тельце, машины всё так же сигналили, а августовское солнце грело своими лучами.

– Насекомые ведь не умеют разговаривать, – продолжил я. – У вас для этого слишком маленький мозг. Он живёт лишь инстинктами.

– Это одна из точек зрения.

– И какая другая?

– Другая в том, что люди разучились слушать. Перебравшись в город, их уши ослабли. Громкая музыка, машины, реклама…

– Ловко,– улыбнулся я.– Но тогда жители деревень…

– Не-а,– возразила она, – у них тоже машины, реклама, музыка. Меньше, чем в городе, конечно, но достаточно.

– Тогда надо жить в лесу?

– Чтобы слушать природу? Да.

– Хорошо, – парировал я,– тогда почему мои уши не ослабли?

– Хороший вопрос.

– Спасибо. И каким будет ответ?

– Никаким, – сказала оса и улетела в щель под окном.

– Эй, ты куда? – удивился я.

– Тут я. Просто летать перед тобой надоело. А ты и так меня слышишь. Ты же дома, вот и я хочу побыть в доме.

– Ну, так почему я тебя слышу?

– Не всё ли равно?

– Нет, – ответил я.

– Почему?

– Потому что либо я схожу с ума, либо у меня галлюцинации. Или, что менее приятно, повреждения мозга.

– И что ты с этим будешь делать?

Я медлил с ответом. Прийти в больницу и сказать «я слышу пчёл» – это всё равно, что взять билет в дом скорби. В один конец.

– Попытаюсь выяснить, что не так,– ответил я.

– Как?

– Не знаю, – сдался я,– но это не нормально.

– А что есть норма?

– Ой, только давай без этих семантических отступлений и поиска скрытых смыслов. Норма – это норма. И если ты не знаешь, что есть норма, то ты в неё не входишь.

– Хорошо.

– И всё?

– Ну да, – удивилась она, – а что ты ещё хотел?

– Объяснений.

– Ты считаешь, что я плод твоего воображения, и пытаешься у меня же выпытать объяснения?

– Туше, – кивнул я и положил голову на руки.

Машины, троллейбусы, трамваи, люди – все двигались в прежних направлениях. Кто-то работал, кто-то спешил куда-то…

– О чём думаешь, – спросила она.

– О том, что все куда-то спешат. Кто к любовнице, кто домой, на работу или подработку.

– Тебя это беспокоит?

– Не особо.

– Тогда зачем ты об этом думаешь?

– Не знаю, – ответил я.

– Странный ты человек.

– Мне говорили.

– Все люди странные.

– Потому что о чём-то думаем?

– Постоянно.

– Если не думать, то можно стать глупым. А в нашем мире это зазорно.

– Думать о чём попало – это не ум, – она как будто смеялась,– это как дать собаке кость, чтобы не лаяла.

– Самосознание – жестокая шутка Бога, – процитировал я прочитанную где-то фразу.

– Бога?

– Да.

– Что такое Бог?

– О-о-о-о… – улыбнулся я, – на этот счёт много мнений.

– И что их объединяет?

– Энергия, существо высшего порядка или что-то ещё, что создало всех и вся, и что руководит и покровительствует жизни каждого человека.

– То есть, Бог один для всех? – спросила она.

– Едва ли. Богов много.

– И как человек знает, какой Бог у него?

– Человеку говорят родители. Или другие люди. Или человек сам придумывает себе Бога. На самом деле все эти разговоры на тему Всевышнего мне уже надоели.

– Почему? – удивилось насекомое.

– Потому что из каждого утюга звучит вопрос «что есть Бог», предали ли мы его или он нас. Как поклоняться правильно, и что будет с теми, кто делает это неверно. Понятно, что молитва, или просьба о чём-то не должна иметь чёткой словесной структуры. Ведь важен посыл, настрой, чувство. Но есть люди, которые боятся признаться даже себе в своих сомнениях. И из-за этого такие люди начинают делать вид, что верят сильнее, чтобы убедить себя и других. Потом забывают, что придумали себе всё это. Как-то так, если коротко.

– Интересно.

– Чем же? – спросил я.

– Тем, что сознание, если следовать твоим словам, доставляет больше проблем, нежели благ.

– Есть и такая точка зрения, – улыбнулся я. – Однако в ином случае у нас не было бы машин, самолётов, телевизоров и ещё всякого другого хлама. Хлеба и зрелищ…

– Трудно, наверное, так жить?

– Только тем, кто слышит в городе насекомых, – с грустью улыбнулся я.

– Смешно.

– Согласен.

Наступило молчание. Я не знал, как продолжить разговор, и не знал, нужно ли это вообще. Но вопрос, сверливший мозг, не давал шанса выйти с балкона.

– Ты тут? – спросил я.

– Тут. Просто занята.

– Чем?

– Какой бескультурный человек.

Я опешил.

– Думаешь, только у людей могут быть дела?

– Нет, – ответил я, – но…

– У ос не может быть дел?

Я ничего не знал об этих насекомых и медлил с ответом.

– Грубиян!

– Я?

– Да. Не мешай. Я занята.

– Чем?

Ответа не последовало.

– Ты слышишь?

Никто не ответил.

Но мгновение спустя из-под щели вылетело полосатое насекомое и отправилось в неизвестном направлении. Я решил, что пора снова начать пить антидепрессанты, и вышел с балкона.

Помню, что меня тогда удивило моё спокойствие. Не было ни истерик, ни звонков друзьям или родным. Только «штиль»…

***

Я не заходил на балкон до самого вечера. Дела и занятия, которые я придумал, поглотили моё внимание. Проверить почту, сделать пару скетчей, проверить сайт по работе: мне казалось, что лучше делать что-то, чем не делать ничего. Это одно из главных правил, выведенных мной в один из депрессивных эпизодов. Сидение же на балконе помогало успокоиться и остановить бесконечный поток мыслей. Ирония в том, что я сам был тем, кто запускает этот поток, и тем, кто останавливает его. К сожалению – или счастью – я знал только один способ успокоения.

– Ты здесь? – спросил я, войдя на балкон и устроившись на табуретке.

– Да.

– Ещё злишься?

– Немного, – ответила она.

– Извини, не хотел тебя обижать или оскорблять. Просто иногда изо рта высыпаются слова, и я не успеваю подумать о том, как отреагирует собеседник.

– Извинения приняты.

– Спасибо, – вымолвил я и перевёл взгляд на небо. Облака казались мне какими-то тонкими, лишёнными объёма. Из-за этого можно было увидеть только самые яркие звёзды.

– О чём думаешь? – спросила оса.

– О том, что звёзд почти не видно. Многое из них, вероятно, уже мертвы, и последние мгновения их жизни невозможно увидеть. Отчасти и из-за людей. Это забавно, ведь если бы не было людей, то свет был бы виден. Но тогда не было бы того, кто может осознать его ценность.

– А что такое звёзды?

– Газовые гиганты излучающие свет и энергию, – не задумываясь, ответил я. – Они подобны всему живому: рождаются, стареют, умирают.

– Значит, умирает лишь то, что живёт?

– Ну да. А как иначе?

– Не знаю.

– Это один из законов вселенной: что может быть рождено, то может и умереть.

– И даже весь мир?

– Даже он.

– А как он родился? – спросило насекомое.

– Версий много. Самые популярные – Бог и большой взрыв.

– Про Бога ты рассказывал. А большой взрыв что такое?

– Если простыми словами, то выброс неимоверного количества энергии, которая впоследствии и дала жизнь.

– И почему случился этот взрыв?

– Доподлинно неизвестно, – ответил я, – учёные пытаются это выяснить.

– А как ты думаешь?

– Мне кажется реалистичной одна из идей. Её суть в том, что до большого взрыва были две частицы. Они в сто крат меньше, чем то, что ты можешь увидеть. Каждая из частиц имела равное количество энергии. И всё было в гармонии. До тех пор, пока одна из них каким-то образом не забрала энергию у другой. Это и послужило толчком для взрыва.

– Эта версия нравится тебе больше других?

– Нет, – ответил я, – но, судя по тому, что происходит в мире, теория кажется достоверной. Ведь в таком случае основа нашего существования – попытка забрать что-то у равного. И люди, как один из разумных видов существ, неосознанно следуют этому закону, тогда как другие пытаются вернуть утраченное и вернуться к равновесию.

– Которое, по сути, отлично обходилось и без вас.

– Совершенно верно. Мне кажется, что весь этот мир – ошибка. Программа, вышедшая из-под контроля и неспособная самостоятельно вернуться к первоистоку.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что я вижу, что происходит: войны, голод, регрессия сознания на фоне эволюции технологий. В юности я думал, что наши предки ошиблись и завели развитие в какую-то тупиковую ветвь. Но, видя и зная новое поколение, я понимаю, что эта тенденция продолжается.

– От ос не рождается пчёл, – проговорило насекомое. – Есть такая присказка. Понимаешь?

– Кажется, да. Ты имеешь в виду, преемственность поколений и, как следствие, передачу ошибочных установок далее по эволюционной лестнице.

– Наверное.

– Это вполне логично.

– Да? – спросила она.

– Ага. На одном из этапов человек сможет развиться максимально, но ошибочные формулировки ограничат его. В результате чего будет либо деградация, либо преодоление и пересборка этих формул для успешного дальнейшего развития. – Я улыбнулся и перевёл взгляд на опустевшую дорогу. – Это приятная мысль.

– Чем?

– Тем, что есть вероятность благоприятного исхода.

– Она ведь всегда есть, разве нет?

– Отнюдь.

– Хуюдь!

– Чего?– преодолевая смех, спросил я.

– Смешно?

– Довольно-таки.

– Услышала, как один человек ответил так другому. Вот и запомнила.

– Ты часто слушаешь людей?

– Не очень. Большинство их разговоров однообразны. Послушав несколько сотен, можешь с первых фраз определить, чем всё закончится.

– Понимаю, – с горечью отозвался я.

– У тебя тоже так?

– Да. Наверное, поэтому у меня почти нет друзей.

– Друзей? Кто это?

– Это как родственники, но только ты выбираешь их сам.

– Не понимаю, – упорствовала оса.

– Один из мыслителей античной древности говорил, что дружба – это одна душа в двух телах.

– А что такое душа?

– Это 7 грамм, – улыбнулся я.

– Какие 7 грамм?

– Одни учёные провели эксперимент: они взвешивали человека на пороге смерти и после оной. Разница между первым и вторым весом составила всего 7 грамм. Именно в них, по одной из теорий, и хранится наша личность, предпочтения, ход мыслей, способности и предрасположенности…

– А у меня есть душа?

– Думаю, да. Я сторонник того, что у всего она есть.

– Даже у камней?

– Да.

– А говорил, что насекомые думать не умеют, – язвительным тоном заметила она.

– По общему мнению – не умеют. Но душа – это, скорее, про чувства, нежели про мысли.

– Это как?

– Ну, что-то может не думать, но при этом ощущать боль, страх или удовольствие. Есть, конечно, мнение, что мысль – первооснова существования, но я этому не доверяю.

– Спасибо, – неожиданно тепло сказала она.

– За что? – удивился я.

– За беседу.

– И тебе.

Нам не нужно было больше слов. И без них было понятно, что диалог подошёл к концу. Вероятно, у неё были свои осиные дела. Или нет. Мне хотелось спать, а игнорировать это желание, при учёте периодических приступов бессонницы, было бы кощунством.

Посему я вышел с балкона, захлопнул дверь и повалился на кровать.

***

Порой повседневные дела занимают меня настолько, что я забываю сходить в душ или уборную. Так было и в тот день: меня поглотили крысиные бега, и я не успел глазом моргнуть, как наступил вечер. Лишь когда всё было закончено, я вспомнил, что даже украдкой не заходил на балкон.

Редкие машины и шумные мотоциклисты нарушали мерное посапывание города. Они мешали в полном смысле насладиться вечерним городом. Небо было безоблачным, но даже вчерашних звёзд не было видно. Я аккуратно прикрыл дверь и опустился на табуретку.

– Это ты? – спросил уже знакомый голос.

– Да.

– Давненько тебя не было.

– Всего день.

– Иногда день – это вся жизнь.

– Только для таких, как ты, – с грустью ответил я. – И знаешь, иногда я завидую этому.

– Почему?

– Потому что если вся жизнь – всего один день, то многие вещи, ритуалы, обязанности становятся пустыми и никчёмными.

– Например?

– Работа.

– Что это? – удивилась оса.

– Это место, где платят деньги.

– Деньги?

– Да.

– Что такое деньги?

И снова вопрос, который поставил меня в тупик. Казалось бы, обыденная вещь, которая владеет почти всем в нашем мире, но я не знал, как объяснить это насекомому.

– Это… – начал я, – бумага, имеющая определённую ценность для людей. Мы сами их придумали.

– И зачем они?

– Покупать что-либо. Телевизоры, одежду, еду.

– Но ведь еда растёт на улице, разве нет? – спросила она.

– Отчасти да. Но иногда хочется чего-то вкусного, что невозможно найти в окружающей местности. И тут помогают деньги. Это как если бы вы научились считать пыльцу. И одни бы купались в ней, а другие работали, не покладая лап.

– Если так мешают, то почему бы не отказаться от них?

– Вся планета, так или иначе, связана с деньгами.

– Люди на планете, – поправила оса.

– Да, люди. И им нужно ходить на работу. Чтобы были деньги. Чтобы покупать то, что не растёт на улице.

– Значит, и у тебя есть работа?

– И да, и нет.

– Как это?

– Постоянной работы у меня нет. Я нахожу какую-то работу, когда нужны деньги, и ухожу, когда мне надоедает.

– Почему?

– Почему я ухожу или почему надоедает?

– И то и другое.

– Ухожу, потому что не хочу быть там, где мне не нравится, где больно. А надоедает, потому что я человек, – улыбнулся я.

– Значит, всем людям не нравится работать?

– Нет. Я встречал тех, кто любит то, чем занимается. Это просто со мной что-то не так.

– Что-то?

– Да. Даже интересное занятие мне рано или поздно надоедает. Я выучиваю алгоритм действий, слова и просто повторяю их. Это выматывает, наскучивает. В то же время у меня нет возможности целиком избавиться от этой «повинности». Лишь на время.

– Тебя это беспокоит?

– Временами, – признался я. – Дело в том, что твой собеседник – выкидыш мироздания, плетущийся по обочине жизни. А люди – существа социальные. Они вроде вас: не могут жить поодиночке.

– Есть и те, кто живут вне улья.

– Вижу. Точнее, слышу. Но люди немного сложнее вашего вида.

– Самосознание?

– Точно. Человеку нужен человек.

– А тебе?

– У меня нет ответа на этот вопрос.

– Хорошо. Чем ты хочешь заниматься?

– Рисовать.

– Значит, ты художник?

– Нет, – горько улыбнулся я. – Художники пишут картины. А я рисую картинки. Их нельзя потрогать или понюхать, но можно увидеть. Вообще, это сложный вопрос: когда человек, занимающийся чем-то, может именовать себя кем-то. В смысле, когда кузнец становится кузнецом? Когда первый раз ударил молотком? Или когда превратил заготовку в готовое изделие? Но первые изделия всегда ужасны. Если брать мерилом те же деньги, то какая сумма является точкой?

– Похоже, даже в этом много нюансов.

– Ещё бы.

– Значит, ты рисуешь, но не художник?

– Да.

– И много уже нарисовал?

– Картинок сто, наверное. Может, чуть больше. Ещё столько же незаконченных. Плюс разного рода зарисовки. Но картины нет ни одной.

– Так нарисуй картину.

– Картины пишут. И я не уверен, что у меня хватит таланта. Должна быть прорисовка, посыл, эмоции, детали. Не говоря уже о том, что меня и на картинки-то не всегда хватает. Нужны деньги. А это время, силы. Хорошо быть осой. Не нужно слушать начальство или выполнять планы.

– У нас и своих хлопот хватает. Всегда есть хищники, которые могут съесть. Да и человек может убить.

– Да, забот достаточно, – отозвался я.

– Ты большой, сильный.

– Все люди такие. Ну, или подавляющее большинство.

Повисла тишина. Я хотел поговорить о чём-то важном, что беспокоит меня; о чём-то, что врывается в сознание за мгновение до наступления темноты, которой сопровождается каждый мой сон. Во мне сидела какая-то невысказанная боль. Но проблема была в том, что я не мог облечь всё это в слова. И я не знал, знакомо ли это чувство тому, с кем я веду диалог.

– О чём задумался? – спросил голос.

– О том, что проблемы, беспокоящие меня, тебе неведомы. Как и мне не известно то, что не даёт покоя тебе; о том, что иногда невозможно подобрать слов для описания этого. Понимаешь?

– Кажется, да. Не очень приятное чувство, – сказала она.

– Да. Будто зуд под рёбрами. Он не даёт нормально спать, есть, работать. И в то же время это ощущение не утихает и не проходит годами, десятилетиями. Но к нему невозможно привыкнуть.

– Забавно.

– Что?

– То, что твоя жизнь в неимоверное количество раз больше моей; однако наши проблемы схожи. И в какой-то степени мы больны одним недугом.

– Одиночеством?

– Может быть, – ответила оса. – Я не знаю, как это называется.

– Вот и я не знаю. И не знаю, как донести это чувство до тебя. С той же остротой, с той же бесконечной тоской и отчаянием, с которыми отзывается это чувство во мне.

– Разве того, что я чувствую то же самое, недостаточно?

– Я не уверен, что это то же чувство.

– Люди… – тяжело произнесла она.– Даже в горе вам нужна компания. И если она есть, то вы начинаете думать о том, равны ли чувства, равна ли боль. Вы так эгоцентричны.

– Какие умные слова, – ухмыльнулся я.– Но ты права. И я из их племени. Пусть и оплёван, и изгнан.

– За что?

– За то, что не следую правилам игры. Норма, помнишь?

– Ага.

– Ну вот.

Мы вновь погрузились в тишину, прерываемую лишь машинами неподалёку.

– Пойду я спать.

– Хорошо, – ответила оса. – Ещё поболтаем?

– Да, завтра. Тебе тоже, наверное, нужно отдохнуть.

– Не помешает. Тогда до завтра?

– Да, – вымолвил я и вышел. Сил не было даже на то, чтобы раздеться, поэтому я заснул прямо в одежде…

***

Следующим утром, едва проснувшись, я уже знал, что будет. Это чутьё приходит крайне редко, но всегда точно. Я лежал в кровати и смотрел на дождь за окном. Даже под одеялом я чувствовал, что начинаю замерзать. Винтики в голове быстро пришли в движение и выдали ответ. Я встал, заварил кофе и вышел на балкон. В первую же секунду мне стало понятно, что чутьё не обмануло. За ночь ветер сменил направление. Холодное и лишённое жестокости дыхание осени было совсем близко.

Не говоря ни слова, я опустился на своё любимое место. Шестое чувство подсказывало, что я не один, но проверять означало бы лишиться этого таинства; безмолвного соприкосновения душ.

Несколько часов я просидел молча. Затем вышел, перекусил и вернулся. Время в тот день не бежало и даже не шло. Оно стекало, будто концентрированный сироп: тягучий и липкий. У меня не было нужды прикасаться к нему пальцами. Каждый сантиметр кожи ощущал эту субстанцию в миллион раз острее и чётче, чем мозг.

Постепенно солнце окрасило перистые облака в розовые и персиковые оттенки, а настроение – в серый. Это не была грусть, печаль или тоска. Меланхолия была бы ближе всего, однако в моём настроении были и нотки радости, хотя я и не понимал причин.

– Холодает, – сказала она.

– Чувствую.

– Ты ведь знаешь, к чему всё идёт?

– Да, – без тени сомнений ответил я. – И от этого ещё грустнее. Знаю, что не способен изменить это.

– Ты можешь дать мне кров.

– Лишив тебя свободы?

– Значит, мне не нужно ничего объяснять?

– Нет, – сказал я. – В моей голове за утро пронеслось бесчисленное множество вариантов. Но ни один не подошёл, ибо каждый подразумевал твоё заточение. На балконе, в банке или в другом месте, где тебя не настигнут холода. Если бы я понимал тебя чуть хуже, то уже сделал бы предложение.

– И я бы от него отказалась.

– Разумеется.

– Ничто не вечно.

– Знаю, но от этого не легче.

– Понимаю, – с грустью произнесла она.

Я открыл рот, чтобы что-то сказать, но в то же мгновение осознал, что даже самые умные, вычурные и точно подобранные слова будут бесконечно убоги в этой ситуации. Казалось, насекомое всё поняло без слов:

– Я буду скучать.

– Как и я. Мы не так много времени провели вместе, но оно было прекрасным.

– Вернее и не скажешь.

– Понимаю, что для тебя этот срок длиннее, чем для меня, и это лишь добавляет проблем.

– Эй, у меня ведь крошечный мозг, помнишь? Не надо таких сложностей, – пошутила она.

– Смешно. Знаешь, что меня печалит больше всего? То, что за 20 с лишним лет я ни с кем так не разговаривал, как с тобой. И, вероятнее всего, уже и не поговорю.

– Не грусти. Однажды мы встретимся снова.

– Правда? – удивился я.

– Да. Мы оба чувствуем эту связь. Значит, она достаточно крепка. И где бы мы ни были, чем бы ни занимались, наши дороги ещё пересекутся.

– В другой жизни? – безрадостно спросил я.

– Возможно.

– Надеюсь, и там мы почувствуем эту тонкую красную нить, связывающую наши души.

– Только если ты не будешь вновь угрожать моему дому.

– Я постараюсь.

Мы умолкли, чтобы послушать ветер и подобрать нужные слова для прощания. Последние слова…

– Я боюсь, – неожиданно признался я.

– Чего?

– Что больше никогда не услышу кого-то, кто поймёт меня. Но и держать тебя не имею права.

– Думаю, ты ошибаешься. Посмотри сколько вокруг тебя людей.

– Мы из разных племён.

– Но вы люди.

– Один человек сказал, что настоящее одиночество не в отсутствии людей. А в невозможности поговорить о том, что тебя действительно волнует. Понимаешь?

– Кажется, да. Но эй, посмотри на всё с моей стороны: каково будет мне. Большинство созданий моего вида вообще не имеют самосознания.

– Может, оно и к лучшему?

– Едва ли. У меня ведь оно есть.

– Да, в этом проблема «избранных», «особей нового вида» и им подобных: первым быть не трудно. Трудно им оставаться до самого конца.

– А что есть «конец»? – спросила она.

– Я не знаю. Теорий много. И какая верная мы узнаем только тогда, когда лишимся возможности поделиться этим с кем-то. Но, возможно, по-другому и нельзя.

– Возможно.

Я не заметил, как на город опустились сумерки, и зажглись фонари.

Было очевидно, что я прощаюсь с чем-то важным. Ценным. И это знали мы оба. Именно это чувство всегда отгораживало меня от долгих прощаний. Смотреть на кровоточащее сердце в руках и видеть своё у другого, осознавать этот момент… тяжелейшая из пыток.

– Прощай, – выдавил я из себя.

– Прощай, – надрывно произнёс голос, и в то же мгновение крошечное полосатое тельце вылетело из дырки под окном. Я успел лишь моргнуть, и всё исчезло. Я остался один. Человек, сидящий на балконе густонаселённого города и уже скучающий по разговорам, которые никогда не повторятся…

С того дня я больше не слышал этого голоса. Мне хочется верить, что существо, которому он принадлежит, сейчас где-то, где ему лучше, чем мне; что когда-нибудь он вернётся, и мы вновь заговорим, не утаивая того, что нас тревожит, беспокоит и не даёт забыться сном тёмными, безлунными ночами…

Конец