Продолжение начатой вчера сказки про царя Василия
Проснувшись после вчерашнего банкета, царь Василий выпил натощак огуречного рассолу и принялся разбирать важные государственные бумаги. Разбирая, он складывал их в две стопки. Бумаги из левой стопки поступали истопнику для растопки камина в государевой опочивальне. Бумаги же из правой отправлялись затем в сортир для неотложных государственных нужд. Часа через пол туда же по неотложной государственной нужде отправился и сам государь. Совершив там все государственные дела, Василий вернулся в свой кабинет и тут же обнаружил на столе ранее незамеченную бумажку. Бумажка эта оказалось визиткой того сáмого польского капрала, который вчера так нагло представился государю.
Дёрнув за шнурок, Василий Иванович вызвал адъютанта Петьку:
– Приведи-ка ко мне этого, как его… – скомандовал царь, показав Петьке позолоченную визитку с коронованным белым орлом.
– Будет сделано, – отчеканил адъютант, отдал честь и, повернувшись кругом на левом каблуке, потерял равновесие и шлёпнулся на паркет, громко ударившись об него остроконечной парадной каской.
– И когда ты строевым приёмам научишься? – покачал головой государь.
– Виноват! – виноватым голосом извинился Петька и столь же виноватым шагом направился к двери.
Через четверть часа навытяжку перед государем стоял заспанный и небритый глава дорожного приказа.
– Ну и что ты там про вчерашнего мужика выяснил? – спрашивал его государь.
– Номер этот, Ваше Величество, зарегистрирован на одну коньковскую вдову…
– Ты же про эту вдову уже вчера мне докладывал, – прервал его государь, – в санях-то мужик был.
– Так и есть, Ваше Величество! Мужик-съ! Это сын ейный, Емелька, шестнадцати годов. Ездит по доверенности, заверенной зюзинским волостным нотариусом.
– И что ж ты намерен предпринять?
– Вышлем ему по почте уведомление о штрафе, – отрапортовал глава приказа.
– И всё? – изумился государь.
– А на остальное мы не имеем полномочий, – развёл руками глава приказа.
Услышав это, Василий снова потянул за шнурок, и в кабинет снова ввалился адъютант Петька.
– Вот что, Петруха, – обратился к нему царь, – бери с собой взвод рейтар, а ещё лучше эскадрон и давай двигай в Коньково. Найдёшь там Емельку, Романова сына, и доставишь его во дворец вместе с евойным транспортным средством.
* * *
В тот час, когда царь Василий разбирал важные государственные бумаги, Емеля сидел у себя во дворе и закрашивал при помощи аэрозольного баллончика поврежденный в аварии бампер саней, и когда бампер был уже почти закрашен над самым забором внезапно возникла самоуверенная голова сельского унтер-полицая Еремы.
– Тут на тебя от населения жалобы поступают, – заговорила голова. – Гражданка Федóра Твердохлёбова утверждает, что ведра твои корову ее так напугали, что она нестись перестала.
– Брешет твоя Федора, – ответил Емеля, не поднимая головы, – корова ее сроду ничего не снесла.
– А вот я пойду и председателю доложу, – посмотрим тогда, кто из вас брешет, – сказал Ерема и, поправив полицайскую повязку, важно зашагал по улице. Путь его лежал в местный полицейский участок, где за письменным столом заседал начальник опорного пункта обер-полицай Фома с ефрейторской лычкой на вишнёвых полицайских погонах, а у него на столе лежали очередные жалобы на Емелю от местных жителей.
– Провел я с ним профилактическую беседу, – отрапортовал Ерема, переступив через порог.
– А он что? – спросил Фома.
– Не поддается.
– Как это не поддается? – удивился обер-полицай, – ты ему удостоверение в морду показывал?
– Показывал, – соврал Ерема, – не подействовало.
– А затвор Шмайссера над ухом у него передергивал?
– Передергивал, – снова соврал унтер-полицай, – тоже не помогает.
– Ну что ж, делать нечего, придется председателю доложить, а заодно гаупт-полицаю в Зюзино рапорт отправить – резюмировал обер-полицай и, обмокнув в чернила перо, поставил под рапортом размашистую подпись.
Уже через пять минут Фома вышел из опорного пункта и направился в сельсовет к председателю. Ерема же завёл лисапед и помчался в зюзинскую полицейскую часть с только что подписанным донесением.
* * *
Председателя в сельсовете не оказалось. Дома Фома его тоже не смог найти, а не найдя, направился прямиком к агрономше. Сани председателя стояли на агрономшином дворе, и обер-полицай понял, что выбрал для поисков правильное направление. Подергав за привязанный к калитке коровий хвост, Фома позвонил в колокольчик.
– Чего тебе, легавеньгкий? – осведомилась агрономша, выглянув из окна.
– Да мне жена нашего председателя, сказала, что он быть должен непременно у вас.
Через минуту, на ходу застегивая штаны, к калитке подошел председатель.
– Что за срочность? – строго спросил он.
– Да вот, меры надо принять, сигнал поступил.
– На Емелю? – догадался председатель.
– На него сáмого, – подтвердил Фома.
– Надо принять, – согласился председатель, – мне ведь в своих обращениях граждане тоже указывают на его безобразное поведение. Но мне надо сначала с волостью согласовать, а у нас телеграф не работает. Ты бы своего Ерему с письмом в управу послал – пусть они нам телеграф-то починят, а мы потом по телеграфу всё и согласуем.
– Да ведь я туда ж его и послал, только не в управу, а в волостную полицию.
– Жалко, – резюмировал председатель. – Ну, значит, не судьба, тогда в другой раз.
– А вдруг Емеля еще чего натворит? – предположил Фома. – С нас же потом ведь и спросят. Почему, скажут, мер не приняли.
– Тоже верно, – почесал в затылке председатель. – А почему не приняли?
– Мы со своей стороны уже всё испробовали: Ерема ему и удостоверение показывал, и затвор Шмайссера над ухом у него передергивал – ничего не помогает.
– А что если ему хату поджечь? – Предложил председатель.
– Это идея, – согласился Фома.
* * *
Тем временем, Емеля, закончив покраску бампера, сидел у самовара и пил водку с чаем. Остатками бамперной краски он выкрасил также и самовар, и теперь на всю его кухню разносился жуткий запах едкого ацетона. В ту самую минуту в окно к нему постучали. Протерев запотевшее от горячего чаю оконное стекло, Емеля увидел стоящего во дворе шинкаря.
– Чего тебе, Ирод Иудович? – спросил Емеля, открыв форточку.
– Что это ты в кабак не заходишь, – поинтересовался шинкарь, зажав нос от повеявшего из окна ацетонного запаха.
– Мне теперь в кабак ходить незачем, – ответил ему Емеля, – у меня водка теперь сама льется прямо из самовара, только успевай заварку в стакан подливать.
– А зачем же к водке заварка? – удивился шинкарь.
– Как зачем? – чтобы мать не заметила. Пусть думает, что это я чаи распиваю.
– А как же запах?
– Да разве же сквозь ацетон что почувствуешь?
– А ведь это мысль, – согласился Иудыч, – я теперь тоже буду в горилку ацетон добавлять. Идет к примеру Фрол из моего кабака, а навстречу ему Ерема: «А ну-ка дыхни!». Фрол дыхнет, а Ерема сквозь ацетон никакого перегару-то и не учует.
– Кто этот тут про меня что говорит? – послышался грозный голос Еремы из-за забора, – вот, видишь, Емеля, – показал он пакет, удерживая лисапед между ног, – повез про тебя донос в самое что ни на есть Зюзино.
Сказав это, Ерема плюхнулся в седло лисапеда и тот, резко сорвавшись с места, быстро понес его в сторону Профсоюзной дороги.
– Посмотрим, что он туда довезет, – произнес ему в след Емеля и, подмигнув шинкарю, произнес ту самую фразу, которой его вчера научил водяной.
* * *
Гаупт-полицай Парамон важно сидел за накрытым красным сукном дубовым столом под висящим на стене портретом нашего государя, когда в его кабинет вошел штабс-полицай Магомет с тремя золочеными лычками на погонах.
– Ваше високоблагородие! – начал он свой доклад, скрывая акцент под надвинутым глаза козырьком. – Прибиль коньковский унтер-полицай с письмом от Фомы.
– Читай, – скомандовал Парамон, надевая очки.
Вскрыв Ерёмин пакет, Магомет начал читать: «Дошло до нас, что ты, старый дурак, вместо того чтобы собрать прежние недоимки и вести на селе порядок, одурел и строишь пакости…»
– Это что он себе позволяет? – покраснел от возмущения Парамон. – Ну-ка доставить его сюда!
Магомет, грозно сверкая лычками, выскочил в приемную и с криком «Зарэжу!» бросился на Ерёму и начал бить ему морду.
– А чё сразу я? – прогнусавил коньковский унтер-полицай, вытирая кровь, текущую из разбитого носа, когда разъяренный Магомет втащил его в кабинет гаупт-полицая. – Это ж не я написал. Я и писать-то сроду не умел, иначе давно бы стал обер-полицаем, поскольку Фома наш – круглый дурак, и если бы он не был грамотным, его б давно вышибли из полиции на самую дальнюю пенсию.
– А рапорт Фома при тебе писал? – смягчившись, спросил Парамон.
– При мне, при мне, – снова соврал унтер-полицай, – вот, и подпись его ткнул он пальцем в письмо, оставив на бумаге кровавый отпечаток, – видите, ваше, высокоблагородие, вместо фиты ферт торчит, следовательно, подпись евойная.
– Ты же только что сказал, что писать сроду не умел, – хитро взглянул на него из-под очков Парамон.
– Так точно-съ. Сказал-съ! – начал выкручиваться унтер-полицай. – Сроду-то я писать не умел, пока в школе не научили-съ.
– Ладно, – простил его Парамон, – нам такие правдолюбы, как ты, на местах очень нужны. Хочешь быть обер-полицаем?
– Так точно-съ! – радостно выкрикнул Еремей, и снова подтерев нос, отдал честь.
* * *
Риттмейстер третьего эскадрона четвёртого рейтарского полка барон фон Киндергартен был родом из маркграфства Баум-Дуршлаг. Отец его в чине фельдмаршала командовал некогда всей баум-дуршлагской армией, сумевшей в долгих и кровопролитных войнах присоединить к любимой стране три села и два хутора. Однако после смерти последнего маркграфа, пережившего на престоле и сыновей, и внуков, страна перешла по наследству к другому маркграфству, и молодой барон был вынужден заново начать военную карьеру в далёкой холодной стране, рассказы о существовании которой до этого он принимал за сказки.
Сначала барон был оскорблён тем, что ему, сыну фельдмаршала, предложили командовать всего лишь эскадроном, но узнав, что численность этого эскадрона превышает численность армии, которой некогда командовал его папаша, непомерно возгордился и стал вести себя не как простой капитан, а как настоящий фельдмаршал. Он даже заказал изготовить для себя капитанский жезл наподобие маршальского, а командирам взводов велел понашивáть на штаны генеральские лампасы. Солдаты в его эскадроне называли офицеров не благородиями, а превосходительствами, а сам Киндергартен стал именоваться Его Высокопревосходительство Хер Хауптманн.
Расшаркавшись перед Его Высокопревосходительством, Петька изложил ротмистру царское повеление, и после недолгих сборов эскадрон, вышел из Калужских ворот и помчался на юго-восток по Старой Калужской дороге, поднимая из-под копыт снежную пыль.
* * *
Тем временем, к Емелиному дому, ощетинившись факелами, приближалась торжественная процессия. Нарядившись в праздничные одежды, селяне с образами и хоругвями шли поджигать Емелино жилище. Духовой оркестр местной пожарной команды, также привлечённой к поджогу, играл «Прощанье славянки». Во главе процессии шёл председатель, ведя за собой за крест упирающегося Отца Герасима. Сзади священника энергично подталкивал прикладом Манлихера обер-полицай Фома.
Когда Емелин двор наполнился толпой односельчан, председатель грозно скомандовал:
– Благослови, Отче!
– Не могу я на такое благословить, – заупрямился иерей, – не по-божески это и не по-людски даже.
– Ты же сам, каналья бородатая, говаривал давеча, что своей бесовской ездой он нам неурожаи накликает и что по его вине мы план пятилетки не выполним.
– К покаянию призвать или там епитимью наложить, это ещё куда не шло, – отнекивался отец Герасим, – но человека сжигать... Мы ж не католики! Мы же русские люди!
– Благослови, батюшка! – просящим тоном обратился к нему Фома и, вынув из кобуры старинный Парабеллум, приставил его к седеющему на глазах виску отца Герасима.
В этот самый момент сзади послышался чей-то грозный окрик:
– Что за самоуправство? – кричал примчавшийся из волостного центра Ерёма, сверкая свежей лычкой на обер-полицайских погонах. – Немедленно прекратить!
– А кто ты такой, чтобы приказывать? – возмущённо ответил Фома. – И по какому праву лычку на погон нацепил?
– Кончилось твоё обер-полицайство! – объявил Ерёма. – Теперь обер-полицай – я, а ты отправляйся на пенсию на станцию Суходрев под Калугой!
Сказав это, Ерёма вынул из-под лисапедного седла гербовую бумагу с печатью и замахал ею у себя над головой.
– Ну, раз ты теперь главный, ты и командуй, – обиделся Фома и, бросив Парабеллум на снег, пошёл прочь, злобно расталкивая локтями праздничную толпу.
– Слушай мою команду! – прокричал обер-полицай Еремей, встав во весь рост на педалях с трудом балансирующего лисапеда. – Емелин дом поджи-и-и…Гай!
* * *
В этот самый момент послышался грозный топот копыт. Рассекая толпу, к месту действия приближался третий эскадрон четвёртого рейтарского Её Царского Высочества царевны Евдокии Васильевны именного полка.
– Кте преттсетать? – произнёс барон фон Киндергартен, обращаясь к толпе.
– Преттсетталеь фот он, – услужливо произнёс Ерёма, подобострастно стараясь копировать немецкий акцент, беря при этом за каракулевый воротник председателя, попытавшегося было раствориться в толпе.
– Кте прошиффает мушик Емеля сын Романофф?
– Вон в той самой хате, – залепетал председатель, показывая пальцем через плечо, – Это самый опасный элемент во всей волости. На субботники не ходит, партсобрания игнорирует, а в понедельник треснул коромыслом мне вот сюда. Вот, до сих пор синяк.
Сказав это, председатель спустил штаны и продемонстрировал барону синяк, поставленный по его словам тем самым Емелей.
– Тфой зайдниц нас не интересофайт! – ответил барон. – Фот поффестка яфиться к тсарь-патюшка. Пойти и перетать её Емеле!
– Ага, как же, пойти… – запротестовал председатель. – Сам к его хате подходить не буду. Вдруг он с меня опять коромыслом огреет или вообще с чердака гранату швыранёт. Вон пусть Ерёма идёт. Это его обер-полицаем назначили, и повестки вручать это его компетенция.
– Это мы рады стараться, – подтвердил обер-полицай Еремей и, выхватив повестку из рук ротмистра, побежал к Емелиному дому.
– А когда же будет дозволено с Емелей расправиться? – Задал вопрос председатель.
– Емеля отныне мужик государственный, – вступил в разговор адъютант Петька. – Трогать его таперича строго запрещается.
– А мать его можно? – с надеждой в голосе переспросил председатель – у нас имеются подозрения, что ведьма она. Она, говорят, щукой оборачивается, из проруби честных людей за руки кусает, да бранными словами поносит. Люди уже за водой на реку ходить перестали.
– Мать его теперь тоже нельзя, и всех его родственников тоже мать запрещается, – ответил Петька, и, подумав, добавил: – Впредь до особого распоряжения.
– Ну вот, весь праздник испортили, – с досадой проговорил председатель.
– А давайте тогда Ироду кабак разгромим! – предложил кто-то из толпы.
– Давно пора! – подхватил другой голос – Он наших мужиков нарочно ацетоном спаивает.
Пожарный оркестр заиграл «Семь-сорок» и толпа, развернувшись, пошла в сторону кабака Ирода Иудовича.
* * *
– Стой! Хто идёть? – послышался из-за дверей голос Емелиной матери, и перед Ерёминым лицом возник ствол берданки, просунутый сквозь необычайно широкий дверной глазок.
– Это я, почтальон… то есть, обер-пачтальон, то есть, тьфу… обер-полицай Еремей, это, как его, Матвеевич.
– Стой, стрелять буду! – проговорил материн голос из-за двери.
– Да погоди ты, Макаровна! Я с миром пришёл, а мир уже ушёл – пошли Иудычу кабак поджигать.
– А от нас чего надобно? – недоверчиво произнесла Макаровна.
– Повестку дня вручить велено, – ответил обер-полицай и, развернув листок начал читать её содержание: «Без-про-мед-ле-ни-я-я-вить-ся-по-ад-ре-су-мос-ква-кремль-те-рем-ной-дво-рец».
– А транспорт ему предоставите? – переспросила мамаша.
– Никак нет, велено добираться на его самоходных санях, чтобы лично Государю их продемонстрировать.
– В открытых санях я его в такую даль не отпущу, – отрезала мать. – Он у меня человек болезненный, ревматический. Ему доктора велели ноги в тепле держать.
– А в закрытых мужикам разъезжать не положено – пояснил Фома, – только столбовым дворянам и купцам первой гильдии.
– А тогда я на печке поеду! – высунулся из чердачного окна Емеля, всё ещё продолжая сжимать в руке осколочную гранату, использовавшуюся в хозяйстве для мятья варёной картошки.
– Разрешения ездить на печках по дорогам общего пользования из дэ-тэ-пэ не поступало, – с сомнением в голосе проговорил Еремей.
– Но и запрещения тоже не приходило, – парировал Емеля.
Сказав это, Емеля исчез из окна, а через несколько секунд внутри избы что-то зашипело, и фасадная стена дома плавно опустилась на землю, едва не придавив обер-полицая. По опустившейся аппарели из хаты выкатилась большая деревенская печь, из-под днища которой, шипя и присвистывая, вырывался густой водяной пар. На печной лежанке, укрыв ноги одеялом, сидел сам Емеля, управлявший печкой при помощи тракторных рычагов. Расплавляя под собой снег, печка, вися в десяти вершках от земли, двинулась в сторону Профсоюзной дороги. Рейтарский эскадрон последовал за ней, но вскоре стал отставать.
* * *
Тем временем из Москвы обратно в занятый поляками Киев в списанных санях, подаренных ему Василием, возвращался королевич Владислав. Впереди его саней, освещая дорогу мигалками, ехали сани с надписью «ДТП» – аббревиатурой дорожно-транспортного приказа, а сзади понуро плёлся польский конвой, прибывший в Москву вместе с королевичем.
Хотя подмосковные приключения принца, попавшего под безлошадные сани, вызвали у придворных неудержимый хохот, а поведение пьяного принца, помочившегося в кипящий самовар, ещё больше всех позабавило, рассмешить царевну всем этим так и не удалось. Поэтому, получив отказ, принц был вынужден возвращаться обратно.
Встречные и поперечные, завидев мигалку, спешили уступить кортежу дорогу, но Емеля, знавший ПДД лишь в объёме начальной школы, проигнорировал световые сигналы и на том же самом перекрёстке, только едя с другой стороны, врезался в принцевские сани, разнеся их в щепки. Напуганные видом и шумом самоходной печи польские лошади в панике разбежались, унося на себе всадников в разные стороны, а принц и ехавший с ним в обнимку его любимый капрал вновь оказались в придорожном сугробе, насыпанном снегоуборочной машиной.
В этот момент мимо принца с капралом на полном скаку промчалась лихая рейтарская сотня, не оказав принцу никакой помощи, и капрал, выплюнув два зуба на дорогу, нецензурно выругался и решил во что бы то ни стало отомстить русским за такое отношение к августейшим особам.
* * *
В ту минуту, когда, проехав Живодёрную слободу и снеся на въезде в город полосатый шлагбаум, Емеля, не обращая внимания на свистки городовых, мчался по Якиманке через Бабий городок, наш государь вышел из терема и направился к церкви Константина и Елены, стоявшей тогда у Тимофеевских ворот. Следом за ним, понурив голову, вяло плелась царевна.
Внезапно из-за ворот царь услышал свист и шипение, и вскоре в воротном проёме появилась деревенская печь.
– Как ты посмел в Кремле на печке ездить? – закричал государь на незнакомца. – Тем более ещё и без колёс. Эдак ты мне тут всю плитку тротуарную изнахратишь, а она у меня антикварная – с собяниских времён тут лежит!
– Помилуй, царь-батюшака, - ответил Емеля, – печка моя дорог вообще не касается. Она сама себе экранный эффект создаёт, и над дорогой парит.
– А зачем вообще в Кремль заехал? Что, другой дороги выбрать не мог? Вон, весной на Моховой развязку построили, да и Варварку тоже расширили. А вы всё норовите напрямик через Кремль ездить. Вот распоряжусь шлагбаум поставить или вообще ворота закрыть.
– Так ты же сам своим рейтарам велел меня в Кремль доставить. Вот я сам и доставился.
– Так ты и есть Емелька, сын Романов? – удивлённо проговорил государь. – А где ж твои самоходные сани?
– Так на них зимой ездить холодно, расход самогона большой, да и двигатель перегревается – пять вёрст проедешь – десять вёрст стоишь, охлаждаешься.
Последнее Емелино словосочетание могло бы убить наповал любого меланхолика. Не выдержала его убойной силы и наша царевна. Её так прорвало, что стёкла теремного дворца едва не полопались от её неудержимого истеричного хохота.
Царь переменился в лице, влез на печку и стал целовать Емелю и называть его словом «сынок».
– Сегодня же познакомишь меня со своей матерью, – огорошил царь недоумевающего Емелю, – а завтра устроим свадьбу: у меня в ЗАГСе Центрального округа блат имеется – вас без очереди распишут.
– А с чего вдруг свадьба-то? – продолжал недоумевать Емеля. – Я ведь не принц никакой, а просто мужицкого сословия.
– А ты что, не слышал моего указа? По радио третьего дня на всю Россию указ протранслировали.
Так у нас радио не работает. Антенну в декабре ветром сдуло, а громкоговоритель ещё летом сломался, председатель его никак не починит, бюджет, говорит, этого не предусматривает. А телеграф так и вовсе не работает. Депеши в Зюзино полицай Ерёма на лисапеде возит.
– Вот сейчас приедем к тебе, лично председателю разнос устрою. Как это бюджетом не предусмотрено? На этот финансовый год ему столько средств выделили…
– А он небось на эти средства карету агрономше купил, – высказал Емеля осторожное предположение.
– Вот я ему покажу такую карету! – разозлился царь и тут же велел конвою и свите собираться в дорогу.
Уже через час из кремлёвских ворот выехала странная процессия. Царь, царевна и Емеля ехали впереди на печи, а следом, пытаясь их догнать, мчались царский конвой и многочисленные придворные. Чем это всё закончилось, я теперь смутно помню, поскольку происходило это всё в Смутное время, но говорят, отец Герасим порвал на Емелиной свадьбе свой лучший баян.