Поэт скорби
Облокотившись на широкий подоконник мастерской, он задумчиво смотрел на улицу с её суетой, зорким глазом, как учил художник-математик Зарянко, подмечая всё яркое, характерное, освещая виденное в своём особенном стиле - то насмешливым, то зловещим светом и ученики его, тогда еще слепые, прозревали…
Во второй половине 19 века, когда быть не социальным для русского художника означало быть безнравственным, Василий Григорьевич Перов решил главную и по неимоверной сложности задачу, которую выдвинуло время: утвердить критический реализм. Перов, начав с увлечения Федотовым и Гоголем, скоро вырос в большую, самобытную личность. Переживая лучшие свои создания Сердцем, он не мог не волновать сердца других. Жил и работал Василий в такое время, когда «тема», переданная ярко, выразительно, как тогда говорили «экспрессивно», была самодовлеющей. Краски же, композиция картины, рисунок сами по себе значения не имели, они были желательным придатком к удачно выбранной теме.
И Перов, почти без красок, своим талантом, горячим сердцем достигал неотразимого впечатления, давал то, что позднее давал великолепный живописец Суриков в своих исторических драмах…
Легко себе представить, что бы было, если бы перовские «Проводы покойника»,
«Тройка»
были бы написаны с живописным мастерством Репина, которому так часто недоставало ни едкого сарказма, ни глубокой, безысходной скорби Перова.
Перов мало думал о красках. Всё бытовое в его картинах было лишь внешней оболочкой внутренней драмы, кроющейся в недрах, в глубинах изображения.
Обратим внимание на портрет. Этот «купец Камынин», вмещающий в себе почти весь круг героев Островского,
Достоевский,
— целая эпоха, выраженная старомодными красками, простоватым рисунком. Классика.
Имя Василия Григорьевича Перова гремело так, как позднее гремели имена Верещагина, Репина, Сурикова, Васнецова. О Перове говорили, славили его и величали, любили и ненавидели его, ломали зубы „критики“, и было то, что бывает, когда родился, живет и действует среди людей самобытный, большой талант.
В Московской школе живописи, где когда-то учился Перов, а потом, в последние годы жизни, был – профессором в натурном классе, всё жило Перовым, дышало им, носило отпечаток его мысли, слов, деяний. Человек с орлиным профилем, задумчивый, сосредоточенный, с заложенными за спину руками приходил рано, уходил поздно окружённый учениками. Всячески поддерживая общий подъём духа он двумя-тремя словами, сказанными горячо, умел оживить работающих: „Господа, отдохните, спойте что-нибудь“. И весь класс дружно запевал „Вниз по матушке по Волге“, усталости как ни бывало, и работа вновь кипела. Нередко ученики натурного класса хаживали к Перову на квартиру, бывшую тут же, в школе. В день именин Василия Григорьевича по давно заведенному порядку весь класс шел его поздравлять. Учеников встречал именинник со своей супругой, приглашал в мастерскую. Потом шли в столовую, где ждало обильное угощение. Он любил свой класс, и ученики платили ему тем же, верили в него. Видали его и весёлым, и усталым, и желчным; тогда довольно было малейшей оплошности, чтобы целый поток сарказма, едких слов обрушился на голову виноватого или ни в чем не повинного. У него занимались С. Коровин и А. Рябушкин, А. Архипов и С. Иванов, И. Левитан и М. Нестеров. Иногда кому-нибудь из великовозрастных «Рафаэлей» придет в голову поныть, пожаловаться Перову на то, что не выходит рисунок, что опять его обойдут медалью. Посмотрит на такого «Рафаэля» Перов и скажет: «А вы пойдите на Кузнецкий, к Дациаро. Там продается карандаш — стоит три рубля, он сам-с на медаль рисует»…
Перову не было и пятидесяти, а казался он стариком. Он все чаще и чаще стал прихварывать. Появилась ранняя седина, усталость. У него обнаружилась чахотка. Стали ходить слухи, что долго он не протянет. Как случилось, что Василий Григорьевич Перов в 49 лет стал седым, разбитым стариком и теперь умирает в злой чахотке? Есть мнение: трудное детство, арзамасская школа Ступина, где он, незаконный сын барона Криденера, учился и получил за хороший почерк прозвище «Перов», дальше невоздержанная юность, бурная, как в те времена часто бывало, молодость, напряжённая нервная работа, непомерная трата энергии, безграничный расход душевных сил. Постоянное стремление к жизненной правде, полная мучительных сомнений, трудная внутренняя ломка, иногда тяжелое разочарование не покидало Перова до последнего. Дальше — с боя взятая известность, наконец, слава, а за ней тревога её потерять — появление Верещагина, Репина, Сурикова, Васнецова, — и довольно было случайной простуды, чтобы организм сломился…
И вот Перов умирал, не дописав «Пугачевцев» коим, быть может, собирался дать последний бой победоносным молодым новаторам…
Смерть Перова была большим событием в художественном мире тогдашней России. Церковь за обедней была совершенно полна — собралась вся тогдашняя художественная и артистическая Москва. Провожатых было множество. Был там и скромный, высокий Павел Третьяков. Впереди процессии растянулись ученики с венками. Видя такие многолюдные похороны, подходили обыватели спрашивать: «кого хоронят?» — и, узнав, что хоронят не генерала, а всего-навсего художника, отходили разочарованные. Медленно двигалась процессия к Данилову монастырю, куда за много лет по той же Серпуховке, мимо Павловской больницы, провожали Гоголя (а позднее Перов нарисовал рисунок: «Похороны Гоголя его героями»). Наступили последние минуты. Из толпы отделился Архип Куинджи. На могильный холм поднялась его крепкая, небольшая, с красивой львиной головой фигура. Куинджи говорил недолго, говорил от лица старых товарищей-передвижников. Явился прямо с поезда запоздалый Григорович. Бледный, взволнованный, он на ходу бросил плащ, — плащ концом упал в могилу. Высокий красивый старик Григорович говорил свободно, мастерски, говорил он напутствие старому другу в далекий путь. Но голос изменил, на глазах выступили слёзы, волнение передалось окружающим, послышались рыдания…
В одном из рассказов Василий Григорьевич Перов вспоминает, как увидел на руке врача человеческое сердце и как его собственное сжалось от боли и сострадания. Но он не отвёл глаз...
