Потому что нас много
Одному страшно.
– Мама, – тихо шепчу, смотрю на приоткрытую дверь. В коридоре горит тусклый свет. Где-то из глубины квартиры раздаются приглушенные голоса взрослых. Моя комната наполнена тенями. Их даже больше, чем может вместиться, они толкутся, подползают к границе света и тьмы и уползают обратно. Они шуршат под кроватью и я снова зову, уже громче, – мама.
Она приходит, она всегда приходит, но гораздо, гораздо позже того времени, когда была так необходима. Приходит, садится на кровать и берет меня за руку. Руки у неё холодные, но в этом холоде я ищу спасения. Мне нравится чувствовать сквозь дрему, как она касается пальцами моего лба, убирая налипшие волосы. Нравится, когда она целует меня в щеку, я чувствую запах вина, я так привык к этому запаху, что он прочно ассоциируется у меня с мамой. Она сидит в моей постели, пока я не усну окончательно. Я не слышу, как она уходит, но чувствую, что её нет, даже когда сплю.
– Мама, – сажусь в кровати и зову её. Громко, не шепчу. В коридоре горит тусклый свет, так же, как и пять лет назад. Тени шуршат под кроватью, шепчутся, я слышу их. Они громче, с каждым годом все громче. Их много, так много в комнате, я вижу, как они ползают по стенам, вижу, как по потолку проносится луч от фар проезжающей под окнами машины. Тени замирают, а потом ползут дальше. Они принимают форму, любую форму, сползают со стен и двигаются в сторону двери. Замирают на границе света и тьмы, а потом прячутся у меня под кроватью. Я слышу, как они говорят со мной, так много голосов… А я один. Одному страшно.
Я открываю глаза. Достаю из-под подушки фонарик и начинаю светить в полоток. Белый луч касается потолка рассеянным кругляшом. Я вижу, как светится пыль. Под моей кроватью шепчутся. Я слышу их, я разбираю слова, но не понимаю смысла их слов. Они говорят со мной, вот уже лет десять. Но я никак не пойму, что им нужно. Где бы я не был. Дома или как сейчас, в гостях у бабушки. Слышу, как на кухне тихо бренькает посуда. Слышу тихие-тихие шаги. Я буду светить в потолок, пока не усну. Только в полоток, я побоюсь направить фонарь на углы комнаты, побоюсь осветить одеяло, и точно никогда-никогда не буду светить под кровать. Они там, я знаю. Я слышу их. И я усну, фонарик упадет и закатиться под кровать. Будет светить всю ночь – холодная «лунная дорожка» от которой они бегут прочь.
Утром дом пропахнет блинчиками или оладьями. Я проснусь от тихого голоса бабушки. Ласкового касания сухой и теплой рукой, которая пахнет мылом или стиральным порошком. Или кремом, или чем там ещё могут пахнуть бабушкины руки. Поутру я расскажу ей о том, что слышал ночью. Она скажет, что это барабашка. И отведет глаза, задумается, а я буду есть блины с малиновым вареньем. Буду искоса смотреть, как она неосознанно постукивает скрюченными пальцами по столешнице, покрытой клеёнкой. Барабашка… Мы даже поставим блюдце с молоком и свежее печенье на верх кухонного шкафчика, знаете, такой в мелкий серый цветочек. Толстый кот будет следить за нами и щурить зеленые глаза. Бабушка будет укладывать меня спать и рассказывать о своём детстве. О деревне, о большой-большой корове и о вкусном молоке, которого нет здесь, в городе. Я усну и мне почти что приснится сон. Но я проснусь ночью, полезу под подушку и не найду там фонарика. И тогда я впервые загляну под кровать. Я ещё не проснулся, во мне ещё дремлет страх. Я обопрусь на одну руку, чувствуя, что по полу гуляет сквозняк, а второй рукой буду рыскать в кромешной тьме подкроватного царства. И тогда они впервые прикоснуться ко мне. И я вдруг пойму, что я один, один на один с ними, с их шепотом, с их присутствием. Я одерну руку и резко поднимусь, закрываясь с головой одеялом. В руках моих зажат фонарик. Я часто-часто дышу, одна рука кажется мне чужой и такой холодной, что хочется её оторвать. Тогда я решусь зажечь фонарь. Мне нужно знать, что с моей рукой всё хорошо, что она не истлела от их прикосновения, что она до сих пор живая. Фонарь светит очень тускло, я смотрю на свою руку и чувствую, что под одеялом я не один. Слышу, как стучит моё сердце, гулко-гулко где-то в ушах. Я свечу на ноги, затаив дыхание. Неверный свет фонаря освещает пижаму, оголенный живот. А потом я вижу это… Оно не двигается, но оно здесь, совсем рядом со мной, не боится ни света ни меня. А я один. Одному страшно.
Я уезжаю из дома, мама целует меня в щеку. Я слышу запах вина и её холодные руки на моих щеках, когда она обнимает моё лицо и смотрит долго-долго в глаза. В её глазах я вижу страх. Она шепчет:
– Береги себя.
А я понимаю, что она остаётся один на один с ними. В доме, в квартире, под кроватью они буду ждать, когда я вернусь. Они становятся злее, они знают, что я вырос, уезжаю. Они не могут следовать за мной и я бегу, бегу прочь от них.
Первой ночью я долго лежу без сна. Всматриваюсь в пляшущие тени. И считаю их. Одна, две, три… десять, пятнадцать… К пяти часам утра теней становится много, слишком много. Они не вмещаются в комнату. И больше нет тусклого света в коридоре, который сдерживает их. Они выползают из комнаты. Я слышу, как громко они шепчутся под кроватью, под моей новой кроватью. А вскоре шуршат, ползают по всей квартире. Вот скрипнул шкаф, вот подвинулась на сантиметр табуретка на кухне. Бабушка говорила – это барабашка. Но я знаю, что это не так. Это они… у них теперь нет границ, нет запретов. Я чувствую, как что-то тяжелое давит мне на ноги. Но под подушкой нет больше фонарика. Я зажмуриваюсь, я хочу уснуть, как можно скорее уснуть. Слышу, как колотится сердце гулко-гулко где-то в ушах. В квартире никого нет. Я один.
Я завожу кота. Подбираю на улице следующим вечером. Вспоминаю, что котов нужно пускать в квартиру перед тем как туда войти. Кот не хочет заходить. Шипит и, прижимая уши к голове, распушаясь, пятится прочь. Я заношу его на руках, захлопываю дверь. Кот ищет место, где спрятаться. Мечется и укрывается под ванной.
Ночью я слышу, как он шипит. Считаю до тысячи, стараюсь уснуть. Как мечется и гремит тазом он под ванной, как через некоторое время шипение его сменяется хрипом. Мне так жаль, господи, так жаль его, но я не встаю с кровати. Под ванной ещё страшнее, я знаю. И вскоре все стихает. Таз не гремит. В комнате становится холодно, так холодно, что я прячусь под одеяло и продолжаю считать.
Я уезжаю на выходные к матери. Утром я зову кота на кухне, рясу пакетиком с кормом. В ванной что-то гремит. Я надеюсь, что это кот. Иду туда, прихватив с собой мобильник, считаю до десяти и наклоняюсь, чтобы заглянуть. Из густой темноты на меня смотрят два зеленых глаза. Я верю, что это кот. Насыпаю корм, наливаю воды и уезжаю.
Мама встречает меня. Растрепанная, кутающаяся в халат. В квартире горит свет. На кухне три пустых бутылки вина и одна полупустая. Пепельница полна окурков. В спальне на тумбочке молитвенник. Мы долго сидим молча, она не выдерживает первой. И плачет, просит прощенья, снова плачет. Я знаю почему так, но не понимаю, что делать. Она говорит про них, рассказывает про своё детство, говорит, что молилась, чтобы это не коснулось меня. Бежит в коридор, берет телефонную книжку, старую, потрепанную со множеством вложенных страниц. Плачет и ищет там что-то, перебирает листки. А потом берет телефон и звонит куда-то. Я сижу молча, я слушаю, как сбивчиво и торопливо она просит кого-то к аппарату, как ждет, пока ей не ответят. Идёт к окну, смотрит на улицу, покручивая в пальцах почти оторванную пуговицу на халате. Я смотрю ей в спину, спускаюсь взглядом ниже и чувствую, как холодеет затылок – на икрах её я вижу следы от укусов.
Он приезжает этим же вечером. Немолодой, седеющий, облаченный в святого. Поправляет на носу очки в роговой оправе. Спрашивает у мамы, когда это началось, спрашивает, всё ли они делала верно. Она срывается на крик, утверждая, что делала всё, что возможно. Я молчу, я совершенно не знаю, о чем речь, но понимаю, что речь о них. Вечер сгущается. Святой отец не уходит.
Я ложусь спать, вспоминая детство. Вспоминая, как я год за годом звал мать, когда они приходили. Как не понимал, кто они, боялся, но не принимал их реальность. Да я и сейчас не принимаю. Не хочу, не могу. Лежу и слушаю, как в соседней комнате мама и святой отец читают молитвы. Считаю до тысячи, я один, не считая голосов за стенкой. Но они там, а я здесь. Смотрю, как теней становится всё больше. И я понимаю с каким-то диким отчуждением, что я не боюсь их только потому, что они всегда рядом. Что я начал осознавать себя, а они уже были. Я буду умирать и они ещё будут. Что, возможно, пару десятков лет назад моя мама так же лежала на кровати и смотрела, как они ползают. А до неё так же лежала бабушка. А до неё пропабушка и так много-много сотен лет. Они выбирают какого-то человека и приходят к нему. А потом преследуют детей и внуков, ищут слабое звено. И мне становится жутко, до того жутко, когда я понимаю, что я и есть это слабое звено в роду, что они приходят ко мне, подползают так близко именно потому, что я уже и не знаю жизни без них. Вспоминаю о коте и плачу, уткнувшись носом в подушку. За стенкой громко читают молитвы, там скрипит мебель, тени шепчутся громче. Я чувствую, как медленно сползает с меня одеяло, как холод касается кожи.
Продолжение в комментариях
– Мама, – тихо шепчу, смотрю на приоткрытую дверь. В коридоре горит тусклый свет. Где-то из глубины квартиры раздаются приглушенные голоса взрослых. Моя комната наполнена тенями. Их даже больше, чем может вместиться, они толкутся, подползают к границе света и тьмы и уползают обратно. Они шуршат под кроватью и я снова зову, уже громче, – мама.
Она приходит, она всегда приходит, но гораздо, гораздо позже того времени, когда была так необходима. Приходит, садится на кровать и берет меня за руку. Руки у неё холодные, но в этом холоде я ищу спасения. Мне нравится чувствовать сквозь дрему, как она касается пальцами моего лба, убирая налипшие волосы. Нравится, когда она целует меня в щеку, я чувствую запах вина, я так привык к этому запаху, что он прочно ассоциируется у меня с мамой. Она сидит в моей постели, пока я не усну окончательно. Я не слышу, как она уходит, но чувствую, что её нет, даже когда сплю.
– Мама, – сажусь в кровати и зову её. Громко, не шепчу. В коридоре горит тусклый свет, так же, как и пять лет назад. Тени шуршат под кроватью, шепчутся, я слышу их. Они громче, с каждым годом все громче. Их много, так много в комнате, я вижу, как они ползают по стенам, вижу, как по потолку проносится луч от фар проезжающей под окнами машины. Тени замирают, а потом ползут дальше. Они принимают форму, любую форму, сползают со стен и двигаются в сторону двери. Замирают на границе света и тьмы, а потом прячутся у меня под кроватью. Я слышу, как они говорят со мной, так много голосов… А я один. Одному страшно.
Я открываю глаза. Достаю из-под подушки фонарик и начинаю светить в полоток. Белый луч касается потолка рассеянным кругляшом. Я вижу, как светится пыль. Под моей кроватью шепчутся. Я слышу их, я разбираю слова, но не понимаю смысла их слов. Они говорят со мной, вот уже лет десять. Но я никак не пойму, что им нужно. Где бы я не был. Дома или как сейчас, в гостях у бабушки. Слышу, как на кухне тихо бренькает посуда. Слышу тихие-тихие шаги. Я буду светить в потолок, пока не усну. Только в полоток, я побоюсь направить фонарь на углы комнаты, побоюсь осветить одеяло, и точно никогда-никогда не буду светить под кровать. Они там, я знаю. Я слышу их. И я усну, фонарик упадет и закатиться под кровать. Будет светить всю ночь – холодная «лунная дорожка» от которой они бегут прочь.
Утром дом пропахнет блинчиками или оладьями. Я проснусь от тихого голоса бабушки. Ласкового касания сухой и теплой рукой, которая пахнет мылом или стиральным порошком. Или кремом, или чем там ещё могут пахнуть бабушкины руки. Поутру я расскажу ей о том, что слышал ночью. Она скажет, что это барабашка. И отведет глаза, задумается, а я буду есть блины с малиновым вареньем. Буду искоса смотреть, как она неосознанно постукивает скрюченными пальцами по столешнице, покрытой клеёнкой. Барабашка… Мы даже поставим блюдце с молоком и свежее печенье на верх кухонного шкафчика, знаете, такой в мелкий серый цветочек. Толстый кот будет следить за нами и щурить зеленые глаза. Бабушка будет укладывать меня спать и рассказывать о своём детстве. О деревне, о большой-большой корове и о вкусном молоке, которого нет здесь, в городе. Я усну и мне почти что приснится сон. Но я проснусь ночью, полезу под подушку и не найду там фонарика. И тогда я впервые загляну под кровать. Я ещё не проснулся, во мне ещё дремлет страх. Я обопрусь на одну руку, чувствуя, что по полу гуляет сквозняк, а второй рукой буду рыскать в кромешной тьме подкроватного царства. И тогда они впервые прикоснуться ко мне. И я вдруг пойму, что я один, один на один с ними, с их шепотом, с их присутствием. Я одерну руку и резко поднимусь, закрываясь с головой одеялом. В руках моих зажат фонарик. Я часто-часто дышу, одна рука кажется мне чужой и такой холодной, что хочется её оторвать. Тогда я решусь зажечь фонарь. Мне нужно знать, что с моей рукой всё хорошо, что она не истлела от их прикосновения, что она до сих пор живая. Фонарь светит очень тускло, я смотрю на свою руку и чувствую, что под одеялом я не один. Слышу, как стучит моё сердце, гулко-гулко где-то в ушах. Я свечу на ноги, затаив дыхание. Неверный свет фонаря освещает пижаму, оголенный живот. А потом я вижу это… Оно не двигается, но оно здесь, совсем рядом со мной, не боится ни света ни меня. А я один. Одному страшно.
Я уезжаю из дома, мама целует меня в щеку. Я слышу запах вина и её холодные руки на моих щеках, когда она обнимает моё лицо и смотрит долго-долго в глаза. В её глазах я вижу страх. Она шепчет:
– Береги себя.
А я понимаю, что она остаётся один на один с ними. В доме, в квартире, под кроватью они буду ждать, когда я вернусь. Они становятся злее, они знают, что я вырос, уезжаю. Они не могут следовать за мной и я бегу, бегу прочь от них.
Первой ночью я долго лежу без сна. Всматриваюсь в пляшущие тени. И считаю их. Одна, две, три… десять, пятнадцать… К пяти часам утра теней становится много, слишком много. Они не вмещаются в комнату. И больше нет тусклого света в коридоре, который сдерживает их. Они выползают из комнаты. Я слышу, как громко они шепчутся под кроватью, под моей новой кроватью. А вскоре шуршат, ползают по всей квартире. Вот скрипнул шкаф, вот подвинулась на сантиметр табуретка на кухне. Бабушка говорила – это барабашка. Но я знаю, что это не так. Это они… у них теперь нет границ, нет запретов. Я чувствую, как что-то тяжелое давит мне на ноги. Но под подушкой нет больше фонарика. Я зажмуриваюсь, я хочу уснуть, как можно скорее уснуть. Слышу, как колотится сердце гулко-гулко где-то в ушах. В квартире никого нет. Я один.
Я завожу кота. Подбираю на улице следующим вечером. Вспоминаю, что котов нужно пускать в квартиру перед тем как туда войти. Кот не хочет заходить. Шипит и, прижимая уши к голове, распушаясь, пятится прочь. Я заношу его на руках, захлопываю дверь. Кот ищет место, где спрятаться. Мечется и укрывается под ванной.
Ночью я слышу, как он шипит. Считаю до тысячи, стараюсь уснуть. Как мечется и гремит тазом он под ванной, как через некоторое время шипение его сменяется хрипом. Мне так жаль, господи, так жаль его, но я не встаю с кровати. Под ванной ещё страшнее, я знаю. И вскоре все стихает. Таз не гремит. В комнате становится холодно, так холодно, что я прячусь под одеяло и продолжаю считать.
Я уезжаю на выходные к матери. Утром я зову кота на кухне, рясу пакетиком с кормом. В ванной что-то гремит. Я надеюсь, что это кот. Иду туда, прихватив с собой мобильник, считаю до десяти и наклоняюсь, чтобы заглянуть. Из густой темноты на меня смотрят два зеленых глаза. Я верю, что это кот. Насыпаю корм, наливаю воды и уезжаю.
Мама встречает меня. Растрепанная, кутающаяся в халат. В квартире горит свет. На кухне три пустых бутылки вина и одна полупустая. Пепельница полна окурков. В спальне на тумбочке молитвенник. Мы долго сидим молча, она не выдерживает первой. И плачет, просит прощенья, снова плачет. Я знаю почему так, но не понимаю, что делать. Она говорит про них, рассказывает про своё детство, говорит, что молилась, чтобы это не коснулось меня. Бежит в коридор, берет телефонную книжку, старую, потрепанную со множеством вложенных страниц. Плачет и ищет там что-то, перебирает листки. А потом берет телефон и звонит куда-то. Я сижу молча, я слушаю, как сбивчиво и торопливо она просит кого-то к аппарату, как ждет, пока ей не ответят. Идёт к окну, смотрит на улицу, покручивая в пальцах почти оторванную пуговицу на халате. Я смотрю ей в спину, спускаюсь взглядом ниже и чувствую, как холодеет затылок – на икрах её я вижу следы от укусов.
Он приезжает этим же вечером. Немолодой, седеющий, облаченный в святого. Поправляет на носу очки в роговой оправе. Спрашивает у мамы, когда это началось, спрашивает, всё ли они делала верно. Она срывается на крик, утверждая, что делала всё, что возможно. Я молчу, я совершенно не знаю, о чем речь, но понимаю, что речь о них. Вечер сгущается. Святой отец не уходит.
Я ложусь спать, вспоминая детство. Вспоминая, как я год за годом звал мать, когда они приходили. Как не понимал, кто они, боялся, но не принимал их реальность. Да я и сейчас не принимаю. Не хочу, не могу. Лежу и слушаю, как в соседней комнате мама и святой отец читают молитвы. Считаю до тысячи, я один, не считая голосов за стенкой. Но они там, а я здесь. Смотрю, как теней становится всё больше. И я понимаю с каким-то диким отчуждением, что я не боюсь их только потому, что они всегда рядом. Что я начал осознавать себя, а они уже были. Я буду умирать и они ещё будут. Что, возможно, пару десятков лет назад моя мама так же лежала на кровати и смотрела, как они ползают. А до неё так же лежала бабушка. А до неё пропабушка и так много-много сотен лет. Они выбирают какого-то человека и приходят к нему. А потом преследуют детей и внуков, ищут слабое звено. И мне становится жутко, до того жутко, когда я понимаю, что я и есть это слабое звено в роду, что они приходят ко мне, подползают так близко именно потому, что я уже и не знаю жизни без них. Вспоминаю о коте и плачу, уткнувшись носом в подушку. За стенкой громко читают молитвы, там скрипит мебель, тени шепчутся громче. Я чувствую, как медленно сползает с меня одеяло, как холод касается кожи.
Продолжение в комментариях