НОВЫЙ МИР⁠⁠

Глава 1. часть 2

Оруж упал в лужу, но вставать не хотел — лёжа в холодной грязи, он чувствовал, как дождь вымывает с кожи засохшую кровь и грязь, стирая и действие лекарства вместе с ними. Казалось, что капли не холодные и не тёплые — они были одинаково пустыми, как и всё вокруг в его глазах. Он собрался с мукой, втягивая воздух, ноги, ещё дрожащие и ватные, подхватили его. Каждый шаг давался с усилием: сапоги втягивали в себя грязь, колени скрипели, а тело всё ещё тянуло к земле, как будто кто-то цеплялся за щиколотки, словно сама земля хотела утопить его в себе.

Улицы дышали своей старой, тягучей вонью — смесью гнили, прелой соломы, сырого щепа и дыма из труб, что жевали старое масло, выпуская смрад в когда-то чистое небо. От сточных каналов доносился запах тухлых овощей и испражнений, а по краям дорог толпились оршаны: сгорбленные фигуры в потёртых плащах, беспризорные дети, как свиньи, прячущие испуганные лица в рукавах, торговцы, у которых ещё оставалась наглость улыбаться. Вода под ногами звякала о железо и осколки битого стекла, отражая тусклый свет фонарей, как будто город дрожал на одном дыхании.

Оруж шёл мимо лавок с провалившимися навесами, сквозь которые капала вода, мимо тележек, где продавали сырой, плесневелый хлеб. Крысы петляли в лужах, словно рыбы в реках, выискивая остатки; птицы воротили коробки и мусор, не замечая ног, что идут рядом. В каждом окне отражалась та же тяжесть: люди, которые делают вид, что живут, — готовят тонкие супы, брешут о делах, прячут от чужих глаз усталость и голод.

На углу, где две ржавые трубы домов сходились почти над самой головой, висела доска объявлений, толстая, почерневшая. Там время работало медленнее, бумага знала все ливни и морозы — краски стирались, листы были разорваны и подклеены, кто-то нарезал их на куски и снова прикалывал. Объявления о пропавших, о долгих службах, о товарах, что никто не купит; бумажки, что обещали работу и гибкую смерть.

Оруж остановился у неё на несколько мгновений неосознанно, как будто магнитом притянуло к знакомому следу. Он приподнёс голову и обнаружил среди облезлых листов одну свежую бумагу, на которой жирными буквами выбивалось имя — ТАО. Бумага была сырой, края размокли и начали сползать, но слова держались — дерзкое, почти вызов: кто-то писал крупно, чтобы его прочитали даже под дождём. Под именем проблескивали строчки обещаний — приглашение, наставление, что-то, к чему мог приложиться слабый, голодный, ищущий. Надписи обещали перемену, какую-то дорогу — и это было отвратительно дерзко в мире, где перемены обычно приносили лишь новые беды.

Он не стал читать дальше. Рука его, бессмысленно сильная и уже не его собственная, резко сорвала листок. Бумага заскрипела под пальцами, размокая, скрутилась в мятый комок. Оруж сжал её так, будто хотел выжать из неё обещание и вытянуть его из самой бумаги. В пальцах тянулось холодное, липкое — дождь, грязь и крошки чернил. Он сунул смятый клочок в плащ и продолжил путь, не оборачиваясь.

Дом Оружа был хорош тем, что стоял — и то едва-едва. Двухэтажная коробка из сгнившего дерева, накренившаяся, словно старик под тяжестью собственных лет, с крышей, в которой ветер свистел так громко, будто от этого свиста доски сами старались отвалиться. Верхние этажи ещё кое-как держались: крошечные комнаты с деревянными прутьями без стёкол, редкие жильцы, что могли заплатить за сухую солому вместо кровати. Нижний же уровень — подвал, куда спускались те, кому платить было почти нечем, — был местом, где кончалась надежда и начиналась нищета, к которой уже не нужно было привыкать.

В его доме — подвале окон не было вовсе. Вместо света — две узкие щели под потолком, через которые врывался тусклый свет ночных суток и через которые же внутрь просачивался постоянный сквозняк сырости. Вместо пола — утрамбованная грязь, плотно запёкшаяся от сотен бессмысленных шагов, смешанная с золой старых костров, с крошками хлеба и с отпечатками чужих сапог. По центру — груда обугленных камней: очаг, который он разводил, потому что печи стоили дорого. Дым не уходил: он поднимался, царапал низкий потолок, он чернел, как саженная карта бед. Сутки в этом подвале пахли едва различимой прелостью соломы и мокрой шерстью крыс, которые устраивали свои королевства в щелях.

Стены — тонкие доски, серые от влаги и времени, с трещинами, сквозь которые можно было просунуть руки. Они отдавались плесенью, на них висели старые, кривые гвозди — метки предыдущих жизней, на которых висела лишь паутина. Мебели почти не осталось: пара досок, которые играли роль кровати, грубый ящик, служивший столом и шкафом одновременно, и один сломанный стул, который никто уже не пытался чинить. Сено, которое служило постелью, постоянно сырое; когда он ложился, оно скрипело, как сухой хлеб, и запах его въедался в одежду.

В этом жилище не было ничего, чем можно было бы гордиться, — кроме двух вещей.

Первое — топор: лёгкий клинок с потёртой рукоятью, изрезанной старыми бинтами и ладонями. Он был больше, чем инструмент: обрывок прошлой жизни, память о войне, немой знак того, что когда-то он был кем-то другим.

Второе — пара мисок и одна кружка, побитые, залатанные прутками и пластырем. Для других — простая посуда. Для Оружа — редкая роскошь: возможность есть в одиночку и обладать хоть чем-то своим, пусть треснутым и облезлым.

Звуки здесь были бедны. Капля воды со свода гремела как пушечный выстрел. Шаги сверху и глухое бормотание напоминали: за стеной, возможно, ещё идёт чья-то жизнь. Внизу же, в подвале, время текло вязко, как смола. День и ночь сливались в одно, превращая каждое действие в акт выживания. Иногда стена холодела от мороза — острого напоминания о том, что этот дом держится лишь на ветре и случайности.

Оруж не украшал своё логово. Горсть тряпок, старый ремень — вот и всё. Ни пола, ни сухих стен, ни полок. Всё, что могло бы поднять дух или дать смысл, жизнь вырвала у него ещё до того, как он успел ждать чего-то лучшего. И всё же в этой тесной берлоге оставалась горькая логика: топор в углу, миски на ящике. Пока они были при нём — он не был потерян окончательно. Эти вещи заменяли монету в мире, где ценность измерялась только ею, а у него её не было.