НА СТАРЫХ КОПЯХ... (из книги "Живень. Самоцветные байки")⁠⁠

Седой и ворчливый, северный ветер гнал осень по Уралу.

Волнуясь, словно опоздавшая на важный урок первоклашка, она ворвалась в наши края вчера, окутанная запахами тлеющей на огородах картофельной ботвы, терпкого печного дыма и прелых опавших листьев.

Лес, подёрнутый жёлтой берёзовой дымкой, жадно пил холодные солнечные лучи, замёрзшей утренней росой приветствуя неизбежность. На седых от этого жемчуга отвалах я и встретил того старика, одиноко бродившего между заросших обвалившихся шурфов.

-Хозяйка в помощь!

Наверное, моему голосу не хватило уверенности. Старик удивлённо посмотрел на парня с лопатой и усмехнулся, присаживаясь на ствол огромной поваленной лиственницы. Не спеша достал папиросу, спички.

-Помощь… - эхом отозвался дед и хрипло закашлял, сделав первую затяжку.

Я переминался поодаль, не зная, как начать разговор и уже навострившись отправиться дальше, куда манили неизвестностью забытые самоцветные копи, как вдруг старый горщик приветливо улыбнулся, кивнув на место рядом.

-Присаживайся, парень, охолони. Давно по камешки-то бегаешь? – и закивал, будто уже зная ответ, - давно, давно…

-Как звать-то вас? – я немного осмелел, с любопытством разглядывая случайного знакомого.

-Степаном зови. А батюшку Никифором величали.

Поди, про старину, про горщиков расспросить хочешь? – и снова закивал, - хочешь, хочешь…

Где камешки цветные у поверхности лежат, про то я тебе не скажу, конечно. Да тебе и незачем уже. А вот кто и как копался, чего добыл – это могу. Ну, так что, будешь слушать, али на Заимку побежишь? – старик улыбнулся.

Я оторопел, ведь и правда, в Сарапулку шёл.

-Степан Никифорович, а вы знаете, откуда у копей здешних названия такие… звонкие, как выстрел охотничий?

Старик крякнул довольно:

-А, то ж. Владели словом мужики наши, не чета нынешним пустобаям.

Наперво я тебе, парень, так скажу: имена к ямам сами липли, никто их гвоздями не приколачивал.

Возьми Адуйские копи, в пример.

Как шурф у реки поставили, из первого же кармана югов на полную тыщу вынули. Как думаешь, копь-то назвали? - правильно, правильно… Тысячница.

Или у Сизиковских вон, развал поддерновый с тальяшками копытом по осени зацепило. Ясное дело, теперь эта шахтёнка Быком зовётся, увековечили скотину.

Ну, да это простоватые имена, конечно.

Давай-ка, я тебе пару историй заковыристее расскажу…

Ерёмина перемена

Первый, ломкий снег закружил позёмкой по узким деревенским улочкам.

На рябины, ещё державшие гроздья спелых, подмороженных ягод потянулись желтогрудые синицы, нестройным щебетом выражая удовольствие от рано нагрянувших холодов.

Потянулись и горщики на ямы, закончив сезон кропотливых полевых работ.

…Вот и в Южаково, кто камнем промышлял между делом, по колкам окрестным разбредаться начал.

Основные работы тогда на Щегре велись, на Богатом Болоте, Золотухе ещё. Редко, кому по-настоящему фартило, но и самоцветы выпадали, бывало. Чаще же, весь сезон ямы пустые ставили. Одна мимо жилы пройдёт, вторая – мимо занорыша. Третья в чужой штрек провалится, а четвёртую уже к зиме готовить надо. У каждого старателя, кто работы не боялся, в то время по зимней яме было, а то и не по одной. И так получилось, что шурфов, подготовленных больше стало, чем желающих свою удачу попытать.

По разным причинам ямы сиротами становились: хозяин ли приболеет надолго, или новое место найдёт интересное, а то и затеряется она среди других похожих, что по лесу, словно грузди осенние, пятнами раскиданы. Простоит такая копуха несколько лет, да и обвалится. Пойди, пойми потом, что в консервах этих упрятано.

В ту пору обитал приметный парнишка в селе, Еремеем звали.

Сам он не работал по камню, поскольку ущербный был: в детстве ещё с коровника упал, неудачно. Головой ударился так, что с тех пор без ума слегка остался. Но, среди горщиков тёрся, любил смотреть, как другие по жилам бьются. То у одной артелки крутится, то к другой ковыляет.

Вот и сейчас, только кирочки по граниту застучали, Ерёма на Золотуху пожаловал.

Мужики, что у ямы вечеряли, встретили гостя улыбками. Приветили парня, как в те времена на деревне заведено было.

Жизнь у Ерёмы сразу не заладилась: сначала отца-старателя лиходеи забили до смерти, а после и мать отошла, после болезни чахоточной. Мальчишку бабка взяла по отцовской линии, но тоже не зажилась на свете. И пошла канитель: то одни родственники за него возьмутся, то другие, то у случайных людей мыкается ребёнок, а тут ещё повредился ко времени и всё, вовсе никому не нужен стал. Так и сиротствовал с тех пор в родной деревне, с хлеба на воду перебиваясь.

…По случаю начала копчего сезона мужики обычно не церемонились с напитками, тут же и оприходовали литру, возле ямы. Ну, и Ерёма с ними посидел, конечно. Как совсем смеркаться затеяло, уже впотьмах, решил он до Береговой дойти, копи, что через поле от Золотухи семейным подрядом отрабатывалась. Чёрт его понёс или ангел, о том уже вам судить. Вместо того, чтобы пол версты по опушке обойти, парень напрямки пошёл, через лес. Костерок у реки, словно маяк, издалека видать было. Вот Ерёма, как бабочка зимняя, на этот огонёк и полетел.

Беда уже на выходе из колка поджидала, гораздо западнее основных ям: оступившись на коряге, он, поскользнувшись, ухнул кулём в полуприкрытый шурф.

Вроде, и мягко он приземлился: снега в яму намело уже по пояс взрослому человеку, но прилетевшие сверху кондовые жерди, которые служили временной крышей, припечатали парня торцами так, что свет померк окончательно.

Всю ночь Ерёма в яме провалялся. Как не замёрз насмерть, до сих пор не понятно, но очухался поутру, как заново родился. Словно в тумане он до деревни добрался и после ещё пару дней, как оглашенный ходил, дорог не разбирая.

А после стали замечать люди, что удивительные дела с дурачком деревенским творятся: глаза, вроде как, совсем без поволоки смотрят, речь связная вовсе стала, поступки смысл обрели. Будто подменили человека.

Видимо, сухары сосновые бесов не хуже ладана церковного изгонять умели, в правильном к человеку приложении.

Ох, что тут началось среди горщиков: каждый, кто в околотке трудился, захотел эту яму на камень опробовать. Прямо, до драки у шурфа доходило. Как же, такое знамение!

В конечном счёте, случаем решили, на веточках.

Братья Подкорытовы, что на Зимняке паслись в ту пору, эту судьбу вытянули. Год парни коренник лопатили, и вдоль и поперёк рассечки делали. Копь поставили – страсть, какую огромную и правильную. Всё поверить не могли, что пустая она, как барабан. Ни единого камня не взяли старатели.

…Ерёма, как перемены такие наступили в жизни, вовсе по шурфам перестал бегать. Строительство, огород затеял. Остепенился, в общем.

Чудно иногда, как Хозяйка карточную колоду тасует, прикуп раздаёт.

Куда там, шулерам столичным…

…Степан развёл небольшой костерок, пытаясь разогнать промозглое марево, нависшее над старыми копями, и зажмурил от удовольствия глаза, вспоминая…

-Когда по осени тальяшки-то нашли у Сизиковой, горщики из всех деревень окрестных в разведку кинулись, не мешкая. Но, не тут-то было. Места эти топкие, болотистые – одно удовольствие глину холодную месить и обутками по тине чавкать. Так, из полсотни охотничков к зиме от силы пяток остался оголтелых.

И была среди них оборвашка одна, Валентиной звали. Никогда она по камешки не бегала до того, да и в горе не робила, так, мыкалась от мужика к мужику, да горькую трескала.

А как камень увидела, вроде подменили её: носится с лопаткой по лесам целыми днями, дёрн пробивает, корешки трясёт. Прямо специалист, верное слово. На погоду совсем внимания не обращала: сырость, дождь – всё едино по камни бежит. Как савраска полоумная, в общем.

И вышла с ней такая история…

Шабурница

Осень в тот год совсем мокрая выдалась: дожди хлестали так, что даже Амбарка из берегов вышла, всё норовила к домам подобраться, а правобережье и вовсе до первых елей мутью залило.

Валька с Прокопичем тогда брагу пировали и спорить затеяли, что найдёт Валентина камни не хуже тех, что до того момента мужики хитничали. Спор какой-то шибко жаркий выдался, ну, он её и попёр из дома, с кулаками. Тот ещё ухажёр-то был. А девка даром, что бестолковая, но с характером оказалась: сказала – сделаю! Лопатку свою подхватила и снова в лес напрямки кинулась. Наверное, не только упрямство у неё в крови бурлило, вино тоже. Оно, по всей видимости, ей и реку перейти помогло, вброд, и ещё сколько-то по вечерней тайге протопать.

А как смеркаться начало, её, не доходя Чистого болота, холодом и припечатало. Сырющая же вся была после переправы. Так она, дурёха, чем в зимовье идти, что на Калёной стояло, решила прямо в лесу укрепиться. Ну, пьяная, понятно.

Забилась под корешок подходящий, кострами обложилась, и спать настроилась: но не тут-то было. Как совсем стемнело, волки вышли. Видать, от деревни её пасли. Какой тут сон?

Пришлось скакать у костров этих, хворостину подбрасывать. Потом, как дровишки поблизости заканчиваться начали, под утро уже, корень в дело пошёл. Валька его прямо лопатой дубасила, рубила.

Кто ж знал тогда, что она не костры - судьбу строит?

По всем законам фарта, выпал к её ногам аметист. Цвет густой, сполохи от огня его и вовсе краше делают. Любованье, а не камень.

Валька его в руке держит, не отпускает, а другой топливо в огонь подбрасывает. Смех, да и только.

Как она продержалась таким макаром, не знаю, но отбилась, ушёл зверь.

После, как в деревню вернулась, сразу к Прокопичу – смотри, мол! Ну, дым коромыслом недели три стоял, парень проспорье ставил. А там и зима накатила.

Валентина, сказывают, все холода как зверь в клетке, по деревне металась. Даже мужики от неё шарахалась, как от прокажённой.

Но поздно ли, рано, объявилась она на жиле, с первыми ручьями весенними. Развал обозначила, яму заложила, всё, как полагается. Камень прямо с поверхности пошёл. Краше даже на Рве не видывали. Валя по трубе занорышевой за аметистом весь сезон шла почти, с перерывами на гудёж. Пропито камня было, страсть, сколько. Там уже и вода подоспела и глыбко стало чересчур.

Решила она артелку набрать, из приписных. Мужики и рады у такой хозяйки подрядиться: два дня куролесят, день охают, вкалывают. Но, худо-бедно, шла работа. Крепь поставили, клеть опускать начали, яму наловчились сухой держать. Так год, сказывают, отработали.

К тому времени копуха эта, имечко и обрела: Шабурницей назвалась. Ну, по Валькиному подобию, получается. Как уж она обстоятельствам не противилась, ничего не вышло.

И вот раз, на Пасху, вся артель снялась и в город уехала, самовольно. Богатство, трудом непосильным нажитое, по кабакам оставлять. Смотровых, что копь откачивали, тоже забрали, прямо с помпы.

Ох, погуляли…

В общем, когда они в деревню вернулись, на яме можно всё заново начинать было. Валька им чуть глаза не выцарапала, втроём держали, бестию.

Неделю она тенью вокруг жилы бродила, думала…

А после сухой закон на копи установила.

Мужики, которые при ней трудились, такой бунт подняли, что по лесным хозяйствам окрестным ещё долго эхо гудело: крепи порушили, подъёмник срезали, породу пустую в ствол скинули, ещё напакостили, по мелочи уже. Но Валька на своём стояла, не хуже попа какого: со слова сказанного не сдвинуть было.

Так она почти сезон пропустила, пока людей набирала, да копь в порядок приводила. Зато теперь уже она верховодила, а не водка и пропойцы здешние.

…После, как Валентина совсем горщицей стала, да расцвела, что твоя герань на подоконнике, жизнь у неё иными красками заиграла.

Парни вокруг, как пчёлы роились, о прошлом не заикались даже. Правда, не довелось ей семьёй обзавестись полной, но парнишку родила, в любви. Пашка, кстати, тоже камешками занялся, обрабатывал больше. Виртуоз был, страсть какой.

До конца дней Валентина своей копи стыдилась. Она в ней, видишь, саму себя видела, как в отражении. Всю жизнь свою, беспутную.

Но даровал ей, Господь, искупление, всё ж таки… Уже много позже, она ещё жилёшку набегала, неуёмная. Хороший камень был, густой. Ну, и место на редкость светлое: для здешних то болот вовсе чудно это.

Копуха та, Валёк сейчас называется. Так Валентину горщики местные величали, из уважения.

Вот её люди и запомнили, внове: Валька, красавица.

А что девкой пропащей была когда-то, так это в старой шахте водой да отвалом похоронено…

С тех пор много времени и аметистов из земли уральской утекло: гремел край по всем державам заморским, словно набат победный, Русь прославляющий.

Камнем гремел.

Тем самым, который нашу жизнь смыслом наполнял и душу правил…

…Слушал я до позднего вечера, забыв и про Заимку, и про лопату свою.

Встреча эта случилась, когда время уже больше половины старых ям самоцветных с землёй сравняло, да из памяти людской названия вытравило.

Вот и получилось, что Степан им второе рождение, вроде как, устроил.

А самого уже больше века в живых не было тогда.

Не сомневайтесь, я точно знаю.

Довелось встретиться…