Младенцы спали без улыбок
«Это далеко не первый в России пожар в доме престарелых с большим количеством жертв...
Ликвидация огня продолжается силами пожарных расчётов. Пока нет точных данных о количестве спасённых и пострадавших...»
(из криминальной хроники города Энска)
* * *
Над тайгой стоял протяжный гул. Одна от другой вспыхивали, словно свечки, сосны, устремляли воздетые в мольбе ветви к чёрному небу и с треском рушились на землю. Огонь пожирал деревья, облизывал жадными языками скамейки и гипсовые скульптуры, бушевал в помещениях. В оконных проёмах метались неясные тени, но крепкие решётки и запертые двери не выпустили никого из обитателей странного дома.
Осмотр места происшествия начался сразу, как был потушен пожар. Здания и постройки сгорели подчистую. Пахло гарью. Перед руинами застыли закопченные пионеры с пустыми глазницами, да зевал посыпанный пеплом каменный крокодил у фонтана. Ржавые трубы косо торчали над забитой сажей и грязью чашей.
Обугленные кости сложили в несколько мешков и отправили на экспертизу. Останки принадлежали людям довольно преклонного возраста. Определить, кому именно, — не представлялось возможным, так как ни списков обитателей, ни медицинских карточек не сохранилось.
А самое странное — почему журналисты решили, что сгорел дом престарелых? Ни одного дома престарелых ни в каких документах города Энска и прилежащих к нему окрестностях вообще не значилось. Здания бывшего пионерского лагеря «Уголёк» во время перестройки были переданы на баланс здравоохранению под лесную школу. А вскоре после её расформирования — ввиду нецелесообразности — их и вовсе списали. Дачники и жители ближайшей деревни уже лет десять потихоньку растаскивали бесхозные стройматериалы для собственных нужд, и ни о какой «богадельне» слыхом не слыхивали.
Словом, после небольшого скандала в администрации сочли, что в заброшенном лагере поселились бомжи или беженцы — что практически одно и то же, которые сами себя и спалили. Опровержение в газету давать не стали. Само рассосётся-позабудется, — справедливо решили в верхах. И в самом деле — каждый день что-то горит, либо кого-то затопляет. Привыкли люди к разгулам стихии. А начнёшь в прессе объяснять, что и дома-то такого в области не было, — себе дороже будет. Тут скандальчиком с журналистами не отделаешься.
* * *
Матвей Кузнецов, шустрый домовитый дедок, бродил по пожарищу и шевелил палкой золу в поисках чего-нибудь подходящего. Вообще-то Матвею нужны были трубы: стар стал ведра по огороду таскать, а шлангов не напасёшься. На один сезон только дюжат, а стоят сколько — никакой пенсии не хватит, если покупать. Но если попадалось что-нибудь ещё, что могло сгодиться в хозяйстве, — скажем, старый утюг или кружка с чуть сколотой эмалью, старик такими находками не брезговал и деловито складывал их в старый брезентовый рюкзак.
Наполнив его полностью дребезжащей всячиной, Матвей принялся дёргать и расшатывать тонкие трубы у фонтана. Задел ногой каменного крокодила и взвыл от боли.
— Ах, ты — кусаться, тварь проклятая! — замахнулся ржавой трубой на образчик парковой скульптуры.
Крокодил клацнул зубищами и испуганно отодвинулся, отполз, значит. По крайней мере, так потом рассказывал Матвей своей старухе. А под ним оказался перевязанный резинкой полиэтиленовый пакет. Дед бросил находку в рюкзак, подхватил несколько труб и рысцой побежал домой. Там он перво-наперво стал прилаживать трубы: соединять их обрезками велосипедной шины, прикручивая проволокой, и протягивать по огороду, потом демонстрировал водопровод бабке и набежавшим соседям.
Словом, про таинственный пакет вспомнил не скоро. А когда вспомнил, развернул и — разочарованно чертыхнулся: в пакете оказалась старая тетрадка, исписанная от одной коленкоровой корки до другой — крупным, будто бы детским, почерком.
— Ладно, опосля разберёмся! — пробормотал дед Матвей, сунул книжку с тетрадкой обратно в пакет, отложил его в сторону и занялся более важным делом.
Он неторопливо извлекал из рюкзака трофеи, любовно оглаживал их, кумекал, как починить, если требовалось, и мысленно представлял, куда приспособит ту или иную вещь.
* * *
Откружилось пёстрой юбкой лето. Было у старухи в молодости такое платье: на зелёном крепдешиновом поле — голубые васильки и алые маки. Ох, и любила танцевать Вера! Кружилась в танце, а юбка порхала и бесстыдно обнимала ноги. Промчалась каруселью ярмарка-осень. Достала из сундуков и расстелила белые перины зима.
Однажды дед Матвей полез за старыми газетами для растопки печи и наткнулся на свёрток, который вытащил летом из-под крокодила. Хотел кинуть в топку, но передумал. Затопил печь, нацепил на нос очки, открыл коленкоровую тетрадку и начал читать.
* * *
Лето. Мне 10 лет. Мама отправила меня в пионерский лагерь. Солнце, воздух и вода множат силы для труда. Так она сказала. А ещё дала тетрадку и велела вести дневник. Солнце с воздухом здесь точно есть. А воду караулит крокодил. К фонтану не подойти. У него страшные зубы и глаза... Ну, такие... всё видят, короче. Пойдёшь по дорожке, оглянешься — он смотрит, свернёшь на газон — а он и там достанет. Я его боюсь. Хоть он и каменный. По газонам ходить нельзя. Светлана Сергеевна ругает. Она строгая. Никогда не улыбается. А Томка Трушкина красивая. Глаза у неё коричневые и большие. Как у телёнка за забором. Он пришёл и тыкался в распахнутую ладошку розовой тёплой мордой. Потом ещё напишу. Светлана Сергеевна кричит неукоснительно:
— Ну-ка, дети, встаньте в круг!
Ликвидация огня продолжается силами пожарных расчётов. Пока нет точных данных о количестве спасённых и пострадавших...»
(из криминальной хроники города Энска)
* * *
Над тайгой стоял протяжный гул. Одна от другой вспыхивали, словно свечки, сосны, устремляли воздетые в мольбе ветви к чёрному небу и с треском рушились на землю. Огонь пожирал деревья, облизывал жадными языками скамейки и гипсовые скульптуры, бушевал в помещениях. В оконных проёмах метались неясные тени, но крепкие решётки и запертые двери не выпустили никого из обитателей странного дома.
Осмотр места происшествия начался сразу, как был потушен пожар. Здания и постройки сгорели подчистую. Пахло гарью. Перед руинами застыли закопченные пионеры с пустыми глазницами, да зевал посыпанный пеплом каменный крокодил у фонтана. Ржавые трубы косо торчали над забитой сажей и грязью чашей.
Обугленные кости сложили в несколько мешков и отправили на экспертизу. Останки принадлежали людям довольно преклонного возраста. Определить, кому именно, — не представлялось возможным, так как ни списков обитателей, ни медицинских карточек не сохранилось.
А самое странное — почему журналисты решили, что сгорел дом престарелых? Ни одного дома престарелых ни в каких документах города Энска и прилежащих к нему окрестностях вообще не значилось. Здания бывшего пионерского лагеря «Уголёк» во время перестройки были переданы на баланс здравоохранению под лесную школу. А вскоре после её расформирования — ввиду нецелесообразности — их и вовсе списали. Дачники и жители ближайшей деревни уже лет десять потихоньку растаскивали бесхозные стройматериалы для собственных нужд, и ни о какой «богадельне» слыхом не слыхивали.
Словом, после небольшого скандала в администрации сочли, что в заброшенном лагере поселились бомжи или беженцы — что практически одно и то же, которые сами себя и спалили. Опровержение в газету давать не стали. Само рассосётся-позабудется, — справедливо решили в верхах. И в самом деле — каждый день что-то горит, либо кого-то затопляет. Привыкли люди к разгулам стихии. А начнёшь в прессе объяснять, что и дома-то такого в области не было, — себе дороже будет. Тут скандальчиком с журналистами не отделаешься.
* * *
Матвей Кузнецов, шустрый домовитый дедок, бродил по пожарищу и шевелил палкой золу в поисках чего-нибудь подходящего. Вообще-то Матвею нужны были трубы: стар стал ведра по огороду таскать, а шлангов не напасёшься. На один сезон только дюжат, а стоят сколько — никакой пенсии не хватит, если покупать. Но если попадалось что-нибудь ещё, что могло сгодиться в хозяйстве, — скажем, старый утюг или кружка с чуть сколотой эмалью, старик такими находками не брезговал и деловито складывал их в старый брезентовый рюкзак.
Наполнив его полностью дребезжащей всячиной, Матвей принялся дёргать и расшатывать тонкие трубы у фонтана. Задел ногой каменного крокодила и взвыл от боли.
— Ах, ты — кусаться, тварь проклятая! — замахнулся ржавой трубой на образчик парковой скульптуры.
Крокодил клацнул зубищами и испуганно отодвинулся, отполз, значит. По крайней мере, так потом рассказывал Матвей своей старухе. А под ним оказался перевязанный резинкой полиэтиленовый пакет. Дед бросил находку в рюкзак, подхватил несколько труб и рысцой побежал домой. Там он перво-наперво стал прилаживать трубы: соединять их обрезками велосипедной шины, прикручивая проволокой, и протягивать по огороду, потом демонстрировал водопровод бабке и набежавшим соседям.
Словом, про таинственный пакет вспомнил не скоро. А когда вспомнил, развернул и — разочарованно чертыхнулся: в пакете оказалась старая тетрадка, исписанная от одной коленкоровой корки до другой — крупным, будто бы детским, почерком.
— Ладно, опосля разберёмся! — пробормотал дед Матвей, сунул книжку с тетрадкой обратно в пакет, отложил его в сторону и занялся более важным делом.
Он неторопливо извлекал из рюкзака трофеи, любовно оглаживал их, кумекал, как починить, если требовалось, и мысленно представлял, куда приспособит ту или иную вещь.
* * *
Откружилось пёстрой юбкой лето. Было у старухи в молодости такое платье: на зелёном крепдешиновом поле — голубые васильки и алые маки. Ох, и любила танцевать Вера! Кружилась в танце, а юбка порхала и бесстыдно обнимала ноги. Промчалась каруселью ярмарка-осень. Достала из сундуков и расстелила белые перины зима.
Однажды дед Матвей полез за старыми газетами для растопки печи и наткнулся на свёрток, который вытащил летом из-под крокодила. Хотел кинуть в топку, но передумал. Затопил печь, нацепил на нос очки, открыл коленкоровую тетрадку и начал читать.
* * *
Лето. Мне 10 лет. Мама отправила меня в пионерский лагерь. Солнце, воздух и вода множат силы для труда. Так она сказала. А ещё дала тетрадку и велела вести дневник. Солнце с воздухом здесь точно есть. А воду караулит крокодил. К фонтану не подойти. У него страшные зубы и глаза... Ну, такие... всё видят, короче. Пойдёшь по дорожке, оглянешься — он смотрит, свернёшь на газон — а он и там достанет. Я его боюсь. Хоть он и каменный. По газонам ходить нельзя. Светлана Сергеевна ругает. Она строгая. Никогда не улыбается. А Томка Трушкина красивая. Глаза у неё коричневые и большие. Как у телёнка за забором. Он пришёл и тыкался в распахнутую ладошку розовой тёплой мордой. Потом ещё напишу. Светлана Сергеевна кричит неукоснительно:
— Ну-ка, дети, встаньте в круг!