Миха⁠⁠

Раньше война казалась мне делом благородным. Мне под стать, хах. Нет, серьёзно, нравилось мне это. Вокруг все с оружием снуют, все при деле, и никто не скучает. А как заскучаешь? На войне каждый день смерть, иногда оптом. Бомбардировщик за раз десятки людей уничтожал, как мух – одним хлопком. Это пугало, конечно, но лишь отчасти. В большей степени заводило, избавляло от лишних тревог. Свободно как-то было на душе и в голове. И страшно было, да, но одновременно и весело. Это уже потом стало жутко.

Однажды наша колонна под обстрел попала. В живых, кроме меня, никого не осталось. Везучий? Ну это как посмотреть. Меня в плен взяли и отвезли в лагерь, где я следующие полгода и провёл. Забор высокий, и одна дорога туда и оттуда, а вокруг – поле минное. Внутри бараки из брёвен и веток, в одних охрана живёт, в других – пленники. Местные в основном: старики, женщины, дети. Они тоже на положении рабов существовали, но им покруче моего доставалось. Как-то сидели трое охранников на плацу, по радиоприёмнику за футбольным, что ли, матчем следили, перешучивались меж собой, а потом вывели девчонку и навалились на неё всей толпой. Это, чтобы вы понимали, там не монстры какие-нибудь лютовали, нет – обычные люди, которые тоже кушают, спят, срут.

Я за ту девчонку заступился. Это было не только бесполезно, но ещё и глупо. Уж больно я жалким, наверное, тогда смотрелся. Чувство долга-то взыграло, что, вроде как, надо защитить её, а вот уверенности не хватило. Не доставало душонки моей на поступок. Чуть прикрикнул на одного только, и не прикрикнул вовсе, а промямлил что-то, дескать, что ж вы творите. Но ни ударить не посмел, ни даже толкнуть – до того боялся. Охранник услышал, взглянул на меня, прогырчал на своём и как вмазал мне. С одного удара опрокинул. Потом они втроём меня пинали. Кулаками добавляли и приговаривали что-то. Хорошо били, с задором. Я сознание потерял, а очнулся уже в зиндане.

Это у них землянка такая была: яма обычная, люком сверху закрывалась. А почва там хорошая, жирная, сырая, вода из-под низа чуть-чуть поднималась, черви со всех сторон лезли. Я их не видел, темно было, но слышал, на себе ощущал. Долго я так лежал, избитый, мокрый. Таким себя беззащитным почувствовал, таким беспомощным. Не перед этими подонками, нет, не перед каким-то конкретными людьми, а вообще перед миром. Будто я никто, вошь. Пылинка, которая ничего не значит, не больше и не важнее тех червей. Но вслух я себе говорил: «Держись, только держись, надо держаться».

Вдруг Миха петь начал – значит, вечерело уже. Михой я пацана из местных называл. Лет двенадцать ему было, чернявый такой, смазливый, с чудным голосом. Охранники, опять же, пусть и зверствуют, а умение петь у Михи ценили, не обижали за просто так. А он, пользуясь своим привилегированным положением, другим товарищам по несчастью помогал: едой поделится или у охраны аптечку выпросит. Ещё я как-то заметил, Миха, чтобы другие пленники ему не сильно завидовали, специально перед охранниками плошал. Получит подзатыльник, и он, вроде как, наравне со всеми. Сообразительный был парнишка. А затянет Миха песню какую-нибудь их традиционную, так все вокруг заслушаются. Я ни слова не понимал, но в груди от его голоса так щемило. Он каждый раз перед закатом петь начинал.

Ну и вот. Валяюсь я в зиндане, слушаю это ангельское пение и понимаю, что попал в самый настоящий кошмар. Я в лагере уже месяц пробыл, а только тогда осознал, куда попал. Подумал, вот тут-то мне и суждено сгинуть. Про маму вспомнил, про папу, про друзей. Понял я, что никогда больше их не увижу. Что детей уже не заведу. До этого и не шибко хотелось, а в тот момент я представил, будто младенца на руках укачиваю, вроде как, сынишка мой. Странное дело, да? Не было же у меня ребёнка, а я вдруг заскучал по нему как по-настоящему, словно он ждёт меня, но не дождётся. Я с такой тоски даже расплакался, хах. А когда Миха умолк, так мне совсем худо стало – рыдал без остановки.

Наверное, так бы и утоп в слезах, если бы люк не открыли. Светло уже было, я чуть не ослеп. Охранники орали что-то, ржали. Видать, довольные были, что я весь в соплях, размазанный и раздавленный, и, стало быть, сломали они меня, делай со мной теперь, что хочешь. Я одного рожу разглядел: стоит, лыбится – и думаю: «Ну уж нет, сука».

Будь у меня хоть немного сил, тогда же эту гниду и укокошил бы. Но куда там, я выбрался-то еле. Пару дней меня не трогали, дали в себя прийти. Я начал потихоньку подбивать всех на побег. В лагере грузовик имелся, приезжал-уезжал, но чаще у входа стоял. На нём можно было до леса умотать, а лес там густой, огромный – укроешься в деревьях, не заметят. А уж если ливень зарядит, то всякого со следа собьёт. Но местный старейшина сообщил, что сезона дождей уже который год не настаёт.

– Значит, обойдёмся, – я говорил, а Миха переводил. – Главное, что есть машина. Нужен только ключ. Он у одного из охранников. Надо выкрасть его. Я мог бы и сам это сделать, но меня к их бараку близко не подпускают, а вы туда постоянно ходите на уборку. Достаньте ключ для меня, а я уеду и вернусь с подмогой».

Старейшина меня выслушал и заявил, что на такой риск не пойдёт. Я решил, что старик мне не доверяет и предложил уехать всем вместе, но тогда стычка с охранниками была бы неизбежна – попробуй такую толпу незаметно к грузовику провести. На это мне тоже ответили отказом. Поняли, да? Вот такие мы, человеки: даже за поганую жизнь до последнего держимся. С того момента я перестал испытывать жалость к местным. Только не к Михе, конечно. Чёрт, на парнишку невозможно было злиться. Да и не он виноват, что его земляки постарше такими нерешительными оказались. Когда старик сказал, что выдаст мои планы охране, если я буду их молодёжь в опасные дела впутывать, Миха аж лицом покраснел от стыда.

В принципе угнать грузовик можно было и без их помощи, но вряд ли мне удалось бы уехать далеко. Незаметно украсть ключ у меня не получилось бы, а без него, пока проберёшься в машину, пока заведёшь двигатель, охранники быстро всполошатся. Оставался ещё один вариант: вычислить, у кого ключ, отобрать силой, заодно оружие прихватить, и сбежать, отстреливаясь. Но для этого нужно было улучить подходящий момент. Прежде чем он представился, мне ещё немало ужасов пришлось насмотреться. Повторюсь, самое дикое зверство то, что совершено по-обыденному. Сидел человек за столом, кушал, консервы ножом открывал, потом губы вытер и тем же ножом зарезал другого. В лагере с рабами так и поступали за нерасторопность.

Но вот однажды охранники застолье устроили. Мясо жарили и самогонку местную глушили. Только пятеро из них трезвыми остались, чтобы за порядком следить. Из этих пятерых у одного – я уже знал, у которого – был ключ от грузовика. Впрочем, тогда мне уже куда больше хотелось завладеть его автоматом. При виде чавкающих рож охранников даже успешный побег не казался таким заманчивым, как возможность перестрелять этих ублюдков. Ещё днём они отобрали нескольких женщин и отправили их умываться, а мальчиков и стариков поставили в услужение, убрать со стола грязную посуду и принести новые блюда. Начиная скучать, они просили Миху исполнить весёлую песню, хлопали в такт и отплясывали. Чем дольше, тем пьянее и грубее они становились – кричали на рабов, отвешивали оплеухи и поторапливали пинками. Но вместе с тем они всё сильнее расслаблялись, даже соглядатаи начали терять бдительность.

Когда я уже наметил себе жертву, Миха чем-то разозлил охранника за столом. Тот подошёл к мальчику и ударил его прикладом по голове. Миха упал, а рядом с ним плюхнулся белый окровавленный сгусток. От его головы по земле кровь потекла. Это стало последней каплей, и не для меня одного. В тот же миг, как я напал на охранника, старики и женщины с воплями и криками побежали на остальных. Того, что ударил Миху, повалили первым. Началась пальба. Люди падали на бегу. Я выхватил лезвие из ножен охранника и ударил ему под рёбра. Он ещё не приземлился, а я снял с него автомат и послал короткую очередь в одного из стрелявших, и сразу же – во второго. Охранники у стола в рукопашную отбивались от своих рабов. Это давалось им легко, ведь они были гораздо крупнее и сильнее – как львы разматывали стаю гиен. Но в таком бою вести огонь, тем более прицельный, они не могли. Я поочерёдно выпустил в них по патрону. Тех, кто получал не смертельное ранение, в шею или живот, добивали другие пленники, которые уже вооружились ножами со стола, а кто и автоматом.

Последний выживший охранник побежал к бараку. Он успел скрыться за дверью прежде, чем я выстрели в него. Я не стал следовать прямо за ним, а обогнул барак и заглянул через окно. Он засел в углу комнаты, одной рукой водя автоматом по сторонам, а другой держал портативный радиопередатчик. Подмогу вызывал. Я выстрелил, но было уже поздно – охранник-то помер, но кто-то отвечал ему из приёмника. Стало быть, приняли сообщение. Надо было поторапливаться до прибытия этих «кого-то» – близко они или далеко, я не знал.

В суматохе я открыл ворота лагеря и начал усаживать людей в кабину грузовика. На поиск ключа среди мёртвых и растерзанных тел не оставалось времени. Я сел за руль, сбил крышку панели и за минуту, соединив провода, запустил двигатель. Мы вырвались из плена, но ещё не спаслись. Грузовик, надо сказать, нам попался не самый быстрый – еле шестьдесят «кэмэ» в час выжимал. Я не знал, насколько далеко расположены мины вокруг лагеря, поэтому следовал строго по дороге. Через две сотни метров она изгибалась направо. Я оглядел салон и заметил канистру. Открыл её одной рукой и взмахнул над горлышком, чтобы уловить запах. Так и есть – запас топлива. Я закрыл канистру и глянул в боковое зеркало. Лагерь оставался всё дальше и дальше.

Вдруг из-за ворот появилась чья-то фигура. По одежде это явно был не охранник. Он шёл по дороге с поднятой рукой. Я сбавил скорость, чтобы разглядеть его, а потом и вовсе заглушил двигатель. Это был Миха. Он еле волочил ноги, даже издалека было видно, что его лицо обливается кровью. Я развернул машину и поехал к нему на встречу. Продолжал вглядываться и не мог понять, почему поднята его рука. Да и не пытался даже – мало ли из-за чего он её поднятой держит. Нам оставалось друг до друга метров восемьсот. Это если по изогнутой дороге, и не знай я, что поле усеяно минами, срезал бы путь по нему. Миха и не знал. Я заметил, что он приближается к краю дороги, и начал кричать ему, чтобы он остановился. Я высунулся из кабины, махал руками, а он, дурачок, наверное, думал, что это я так радуюсь ему и зову к себе. Я вдавил газ в пол, чтобы быстрее доехать до изгиба. Тогда бы Михе пришлось бы идти прямо по дороге. Он бы шёл по дороге, я ехал бы ему навстречу. Я бы подобрал его, посадил бы его в машину, там ему бы залатали рану на время. Мы бы доехали до безопасного места. Только бы успеть. Я орал ему:

– Миха, нет! Нет, Миха! По дороге! По дороге! Иди по дороге!

Он не слышал. Не понимал, о чём я его прошу. Взрыв раздался. Я резко дал по тормозам. Сзади в стенку салона бухнуло. Я забыл про людей в кабине, и они двинулись вперёд по инерции. Я и сам пребывал в инерции. Миха уже лежал на земле, а я всё равно заведя двигатель, продолжил путь в его сторону. Приблизившись, остановил машину и вышел. Из кабины тоже выглянули. Старейшина вылез, спустился на землю, подошёл. Он, как и я, молча смотрел на то, что осталось от Михи. Мальчика в разные стороны… по конечностям… ноги…

– Надо ехать, – сказал старик.

Метрах в пяти от нас у края дороги что-то поблёскивало. Я подошёл ближе. Это были ключи от грузовика.

– Что же ты делаешь? – пробормотал я, а потом поднял лицо к небу и повторял эти слова снова и снова, пока не сорвался на крик. – Что же ты делаешь?! Что ты творишь, сука?! Что ты творишь?!

Наконец я смолк. Сил больше не было. Глотку рвало. Я опять заплакал, как в зиндане по ребёнку, которого у меня не было. Только получилась наоборот: тогда я от тихого плача к рыданиям перешёл, а теперь ревел сначала как будто докричаться хотел до Него, и уж к концу слёзы просто лились из меня беззвучным ручьём.

– Что же творишь? – прошептал я.

И тогда пошёл дождь. Сильный дождь, ливень. Капли больно били по лицу. Уже скоро они стали крупнее, падали в лужи и пузырились. Стало ясно, что это надолго. Начался сезон дождей.

Надо было убираться отсюда. Проехать по дороге как можно дольше, а потом рискнуть и двигаться по полю. Пока на хвост не село подкрепление. Мы вернулись в машину. Старик сел рядом со мной, положив канистру под ноги. Всю дорогу мы ехали молча. Через несколько часов мы добрались до леса. Топлива как раз хватило. Оставили грузовик и пошли пешком. Местные ещё помнили здешние тропы. Через несколько дней, мы вышли к войскам. Всё это время лил дождь.

Потом несколько месяцев ушло на рапорты. Мой контракт уже истёк, но пришлось задержаться из-за расследования. Потом я вернулся домой. Мама так рада была. Плакала. Говорила, что верила, верила до последнего, что я жив, что вернусь. А батя заявил, что больше ни на какую войну меня не отпустит. Смешной такой, с сомнением ещё в голосе сказал это. Понимал ведь, что решение всё равно за мной. Ну и я решил жить дальше. И жил. Живу, в смысле.

Мне с тех пор многие один и тот же вопрос задают. На гражданке всем интересно, каково там, на войне, в плену. Я не рассказывал, молчал. Спустя столько лет всё это кануло в бездну как будто, куда-то глубоко. Но всплывает иногда, конечно. Пару дней назад дочь моя на концерте в школе выступала. «Кукушку» пела цоевскую. Хорошая песня. Но вот сижу я в зале, смотрю на сцену, а слышу Миху. Может, я до сих пор в том зиндане, а? Лежу в сырой земле, в темноте, весь в червях, бормочу что-нибудь невнятное – «держись, держись» – и в люк пялюсь. Его вот-вот откроют, вытащат меня на свет и… И что? Что они мне сделают?