Любовь сквозь время⁠⁠

Под любовью мы понимаем не половой акт, упаси господи, или даже сожительство двух и более людей, но понимаем некий нематериальный аффективный довесок, в котором никогда нельзя быть до конца уверенным. Поэтому жизнь в любви (как в нашем обществе, так, в общем-то, и в обществах прошлого) — это всегда вопросы «Люблю ли я?», «Любят ли меня?». Здесь никогда нет уверенности.

Почему так? Согласитесь, что в этой нашей системе ценностей частной жизни, в ее сосредоточенности на вот этом ускользающем аффекте любви есть как минимум что-то странное. И это странное сделало любовь ключевым философским и теологическим понятием западной интеллектуальной истории. Почему все-таки для нас так важно избирательное стремление к одному индивиду и мы это стремление называем любовью?

Вообще, термин «любовь» — не единственное слово для обозначения самого феномена, о котором мы говорим. Это понятие на редкость богато всякими синонимами, которые его обозначают. В нашем языке — «любовь», «симпатия», «дружба», «страсть». У древних греков, с которых, в общем-то, начинается наша системная интеллектуальная история, тоже было много слов, но прежде всего они различали «эрос» и «филию». Слово «эрос» означает, как можно догадаться, прежде всего половую любовь, но как раз не обязательно избирательную.

Эрос, – это форма безумия, при которой врождённое стремление к прекрасному подавляет чувство морали и контроля

По-гречески «филия» — это все-таки было что-то не такое фундаментальное, тяжелое, как эрос, это более спокойное чувство, которое связывало людей. Для Платона лучшая дружба — это та, которую имеют между собой возлюбленные. Это филиа, рожденная из эроса, которая подпитывает и укрепляет его, трансформируя из похоти в стремление лучше понять и узнать друг друга, а вслед за этим и окружающий мир.

И было еще одно слово, которое потом приобретает значимость, — это слово «агапэ», которое означает, грубо говоря, более духовное, душевное отношение к другому человеку, иногда даже поклонение вышестоящему.Под агапе понимается милосердная, бескорыстная, альтруистичная любовь, которая готова жертвовать, не требуя в ответ.

Сторге – означает любовь-привязанность особого семейно-родственного типа, это нежная, уверенная, надежная любовь, которая устанавливается между родителями и детьми, мужем и женой, гражданами отечества. Порождает чувство родовой общности. Сторге предполагает уже готовые, сложившиеся социальные отношения вне свободы и сознательного выбора.

Любовь — это то, что ты выбрал. Здесь есть момент произвола, отсюда слово «любой». Любой — это тот, кого мы произвольно любим, предпочитаем, и, в принципе, могли бы любить кого-то другого. Вот этот момент выбора, избирательности — он в русском слове «любовь» есть, в отличие от некоторых других языков. Шире говоря, в нем не только похвала или поклонение богам, но и свобода, некоторая бурная стихия, которая не призвана отчитываться нам же о своих выборах, а превосходит свои случайные объекты. То есть, поскольку любовь выбирает любого, в общем-то, понятно, что любовь важнее, чем тот, кого мы выбрали

МИФ ОБ АНДРОГИНАХ

В платоновском диалоге «Пир» комедиограф Аристофан рассказывает миф об андрогинах — могущественных существах, посягнувших на божественную власть. По форме они напоминали шар, у каждого было по четыре руки и ноги, а также по два лица, смотревших в разные стороны. Опасаясь, что андрогины завоюют Олимп, Зевс повелел уменьшить их силу и разрезать претендентов на небесный трон пополам.

Так получились люди — с двумя руками и одним лицом. Т.к. Aндрогины были разделены надвое не ровненько, как по линеечке, а особенным образом – «сo рваными краями», вот отчего мучаются мужчины и женщины ищут именно свою, единственную и неповторимую, недостающую половинку, при слиянии с которой вновь возникло бы гармоничное существо, в котором женские и мужские части уравновесились, сплелись как пальцы рук, сложились как узор в мозаике.

Сейчас вроде бы мы разоблачили сферу фантазий, которая была примешана к философии, и вроде бы мы уже не думаем, что есть надмирный мир бессмертных сущностей и душ. Может быть, его действительно и нет, однако все выглядит так, как будто бы он есть, вот в чем проблема. И в этом — специфика человеческого состояния: в том, что ничего нематериального нам не надо, но в то же время материального явно недостаточно. И поэтому, собственно, по крайней мере в платонической традиции, мы испытываем любовь.

Надо сказать, что Платон вводит еще одно разделение: любовь, которая движется полнотой смысла и присутствием любимого или, например, происходит от факта встречи с любимым, то есть любовь избытка, любовь полноты, и любовь-нехватка, которая не знает, чего именно она ищет, и не может поэтому удовлетвориться чисто материальным обладанием. Последняя приобретает, как мы бы сегодня сказали, несколько истерический характер, и зачастую мы и называем любовью вот эту страсть-нехватку — немножко тщетную, суетливую, беспокойную страсть. Но любовь все-таки — это еще и другое, это и ощущение полноты, счастья, избытка, который, с другой стороны, некуда деть, то есть он тоже рождает беспокойство, но другого рода.

ЛЮБОВЬ В РЕЛИГИИ

Христианство нагнетает, насыщает вот эту тему любви. Поскольку христианство развивалось первоначально в основном на греческом языке, то использовалась греческая терминология, и по-гречески христиане выбирают именно слово «агапэ» как синоним любви. Соответственно, подчеркивается, что христианская любовь — это совсем не эротика, и половая составляющая не приветствуется, мягко говоря, в этой религии, она скорее носит с самого начала пуританский, аскетический характер

Тут важно, что от платоновской экстатической страсти, от любви-желания мы приходим к любви в таком нисходящем, но в то же время плотском смысле жалости и милости.Так вот, христианство объединяет два аффекта, и создает любовь-жалость, которая идет снизу вверх, но одновременно и сверху вниз. Поскольку неясно, кто кого вообще больше жалеет: человек Бога, который умер на кресте, или Бог человека, который вообще смертен и несовершенен.

Крупнейшим, наверное, наиболее влиятельным интеллектуалом христианства был Блаженный Августин, Аврелий Августин. Августин пишет по-латыни и переводит греческий термин «агапэ», еще одним очень важным термином — caritas. Caritas — это перевод слова «агапэ», и в теологических христианских текстах он переводится как «любовь». С другой стороны, если мы возьмем современный язык, языки, связанные с латынью, например английский, там есть слово care — «забота» и слово charity — «благотворительность». Казалось бы, это не совсем любовь, это слова с другими значениями, но именно они стали наследниками caritas в современном языке. И действительно, Августин понимает любовь как своеобразную заботу и благотворительность.

В это время общепринято, что любовь является одной из трех самых важных человеческих добродетелей. Вырабатывается список так называемых теологических добродетелей: это вера, надежда и любовь.Там были еще так называемые кардинальные добродетели: справедливость, мужество, умеренность и благоразумие — это более традиционные светские добродетели греческого толка, а христианство добавляет к ним три новые теологические добродетели.

КУРТУАЗНАЯ ЛЮБОВЬ

В XII–XIII веках возникает очень интересный феномен: при дворах крупных феодалов появляются специфические наемные сочинители; например, в Провансе, на юге Франции, это трубадуры. Они изобретают так называемую куртуазную любовь. Что это такое? Это ритуальное восхваление знатных дам — как правило, жен феодалов. Трубадуры признаются им в любви, частично употребляя по отношению к ним язык, который обычно применялся к Богу. Иногда переходят на вполне конкретный эротический, я бы сказал, карнавально-плотский язык, достаточно неприличный по отношению к этим дамам. Причем интересно, что они, как правило, с этими дамами не вступали ни в какие реальные отношения — они просто писали им стихи, и феодалы даже особо не возражали.

Трубадуры осознали (не только они, но, в частности, и они), что для поддержания в себе духовных страстей и вообще любви к Богу, к другим людям, к космосу мы не можем полностью обойтись без телесной, половой любви, по крайней мере как отсылки.

Благодаря им, как многие считают, обретает новое дыхание ритуальная тема романтической любви, столь знакомая нам сегодня, когда ты не просто вступаешь, допустим, с юношей или девушкой в какие-то отношения, а ты этому юноше или девушке пишешь стихи, даришь цветы, вступаешь в какие-то очень сложные ритуальные игры, в которых этот человек занимает почти место божества. А учитывая, что у нас сегодня с божеством проблемы, действительно часто для многих возлюбленный — это бог.

ЭПОХА ПРОСВЕЩЕНИЯ

Взрыв интереса к плотской любви и вообще к любви происходит в XVIII веке, в эпоху так называемого Просвещения. Это время кризиса Церкви, расцвета светской, в частности придворной, жизни и морали. Заканчиваются катастрофические гражданские войны по всей Европе, и на некоторое время побеждает аристократическое, гедонистическое отношение к чувственности.

Если для аристократов в отношении любви в тот момент характерен так называемый либертинаж (от слова libertin — то есть либертен, человек, который играет в любовь, имеет большое количество сексуальных связей, относится к этому легко), то отношение к любви буржуазии я бы скорее охарактеризовал как сентиментализм, где любовь понимается как эмоция, она тесно связывается с жалостью, а иногда осуждается как средство эксплуатации бедных женщин богатыми мужчинами.

На самом деле с обеих сторон любовь здесь выводится на первый план, она понимается как роман, как мы бы сегодня сказали. В это время, собственно, и появляется жанр романа. Что такое роман? Это значит, что любовь — это приключение (удачное или нет), это эксперимент; если ты либертен, то это твой эксперимент, если ты сентиментальная девушка, то часто это эксперимент над тобой. Но это именно некоторое событие, определяющее твою жизнь и позволяющее тебе так или иначе самоутвердиться, возвыситься над повседневной моралью.

Всем нам, наверное, знаком такой чисто материальный магнетизм, который мы испытываем при виде того или иного человека, когда вроде бы это очень примитивная, низменная страсть, и в то же время в ее автоматизме есть что-то, что намекает нам на высшее проявление любви, на ее непобедимость.

ЛЮБОВЬ КАК КРИСТАЛИЗАЦИЯ.Стендаль говорит о том, что любовь, в общем-то, возникает из самых разных чувств, из нашего общего состояния возбужденности, напряжения, из самых разных страстей, таких как желание самоутвердиться, тревоги того или иного рода. И мы как бы не можем собрать их вместе. Наше отношение к миру размыто. И вот это состояние чувственного возбуждения вдруг, в результате любовной встречи, фиксируется мгновенно на какой-то объект, на человека, в которого мы влюбляемся. Вокруг одного, может быть, случайно встреченного человека вся наша чувственная жизнь вдруг фокусируется, приобретает смысл, как вокруг какой-то песчинки образуется кристалл.

В XIX веке были разные взгляды на то, что эта любовь в себе несет и почему она так важна. В принципе, пессимистический взгляд гласит, что подобное внимание к любви — это отражение некой общей катастрофы. Мир вокруг нас распадается; отчуждение, расколдовывание; происходит так называемая гибель богов в нашем мире, мы теряем наши трансцендентные символы и идеалы. И в этой ситуации что мы можем сделать? Мы хватаемся за другого человека (если не за часть его тела), как за последнюю соломинку.

ХХ ВЕК

Здесь узловую роль в понимании любви сыграл, конечно, психоанализ. Зигмунд Фрейд, который создал эту школу, поначалу был очень материалистически настроен и сводил любовь, по сути дела, к физиологическому половому импульсу. Не видя любви, он видит энергию либидо, полового желания. Хотя, кстати, там тот же корень, что и в слове «любовь», — Liebe. Фундаментально это то же самое, но вот эта энергия (он ее понимает материально) якобы подавляется обществом, поэтому возникают неприятные напряженные аффективные комплексы, в результате чего наше влечение переходит на того или иного субъекта или даже на объект.

Фрейд описывает эмоциональную жизнь человека как своего рода неврозы, то есть нервные напряжения, связанные с конфликтом влечений. Например, он выделяет истерию — ненасытимое желание, связанное с постоянным сомнением в другом; навязчивый невроз, или обсессию, когда, наоборот, объект постоянно с нами и мы даже иногда хотели бы от него отстроиться, но не можем.

Кроме того, он выделяет полуневроз, которым является сублимация, сублимация полового влечения. Если твое половое влечение не удовлетворено, ты начинаешь писать стихи, раздумывать о смысле бытия — то есть это как бы такой перевернутый Платон. Если у Платона ты должен подавить свое половое влечение и перейти к созерцанию сути бытия, то у Фрейда это происходит с неудачниками, с теми, у кого так или иначе не получилось

Наряду с влечениями к «я», с любовью к себе, любовь к другому является двигателем всей жизни человека. И это не любовь к какому-то одному человеку, как в традиционной романтической любви: по Фрейду, человек вступает в слабое или сильное половое отношение почти со всеми, кто его окружает, начиная с отца и матери.

Влюбленность — это очень сильное чувство, которое объединяет, во-первых, поклонение авторитету и второе, — привязанность к внешнему объекту. Вот когда эти две самые сильные человеческие страсти соединяются на одном человеке, то есть один и тот же человек является для нас авторитетом и объектом, которого можно потрогать, которым можно завладеть, — вот это, считает Фрейд, в каком-то смысле ужас, потому что страсть здесь почти неостановима. Этим он объясняет, например, тоталитарные культы разного рода и феномен вождя. А шире говоря, он ухватывает здесь нечто важное для любви в целом: это и полурелигиозное восхищение другим человеком как личностью, и параллельно — странное желание его или ее потрогать, объективировать. Настоящая любовь там, где нелегко соединяются оба эти регистра.

У Фромма возникает моральная интерпретация любви: он говорит, что любовь — это здоровое чувство, хороший выход из всевозможных неврозов, которые у тебя могут быть, это функция, которая позволяет нам быть сосредоточенным не на объектах того или иного рода, не на владении, а на собственном существовании и существовании другого. То есть любящий — это тот, кто вступает в экзистенциальное, полноценное общение с другим индивидом как личностью и самоотверженно дарит себя ему. А если этого всего не получается, то начинаются неврозы по Фрейду

По поводу такого понимания любви Э. Фромм писал: «Дело в том, что такой “вещи”, как любовь, не существует. “Любовь” – это абстракция; может быть, это какое-то неземное существо или богиня, хотя никому еще не удавалось увидеть эту богиню воочию. В действительности же существует лишь акт любви. Любить – это форма продуктивной деятельности. Она предполагает проявление интереса и заботы, познание, душевный отклик, изъявление чувств, наслаждение и может быть направлена на человека, дерево, картину, идею. Она возбуждает и усиливает ощущение полноты жизни. Это процесс самообновления и самообогащения»

Любовь у Лакана — это не просто секс, не просто диалог «я — ты», а это, как он выражается, «дар того, чего у тебя нет, тому, кто этого не хочет». Такой парадокс. То есть это половое отношение, но оно осложнено тем, что Лакан называет «символической кастрацией», тем, что наше половое влечение и вообще жизнь наших влечений с самого начала отмечены некоторой нехваткой, некоторой фрустрацией.

В результате этого ты не можешь спокойно вступить в гармоничные отношения с другим человеком, но тебе нужно мыслить себя как объект и пытаться завладеть другим тоже как объектом. И вот эта игра «субъект — объект», неизбежная объективация друг друга и в то же время попытка принести себя в качестве объекта в дар, делает любовь похвальной, но достаточно бесперспективной и трагической практикой. По Лакану, мы обречены на взаимонепонимание в любовных отношениях, но тем не менее они возможны и они выражают наше в каком-то смысле даже предназначение.

Любовь представляет собой, говорит Мерло-Понти, хиазм, перекрест — от буквы Х, которая образует переплетение. Здесь наше тело как бы наизнанку выворачивается в отношении с другим человеком — и буквально, и в переносном смысле, и мы, как на ленте Мебиуса, встречаемся с другим человеком внутри самих себя. Любящие — это те, кто таким образом переплетается

Еще один современный французский автор-феноменолог, который пишет о любви, — это Жан-Люк Марион, тоже очень знаменитый философ. Он написал книгу «Эротический феномен». Марион считает, что любовный опыт сродни религиозному. У него есть термин «насыщенный феномен», то есть феномен, который настолько богат всевозможными видами опыта, эмоциями, переживаниями, что ему невозможно поставить в соответствие внешний конкретный внешний объект. Вот мы сейчас наблюдаем, допустим, Елену Петровну, мы очень любим Елену Петровну, и когда мы видим Елену Петровну — нас охватывает такое сильное чувство, что мы прямо не можем. То есть любовь, то, что мы ощущаем при виде Елены Петровны, больше этой Елены Петровны, оно не может быть сведено к наблюдению вот этой конкретной личности Елены Петровны.

Поэтому любовь, действительно, — это важнейший в нашей жизни феномен, абсолютно необходимый для бытия человека. Почему? Потому что через этот феномен происходит прежде всего удостоверение человека в значимости собственного бытия — и заодно бытия вообще. Он находит другого человека, который дает ему словесное признание, и весь комплекс переживаний, связанный с этим словесным признанием, и образует любовь.

Вот ты встретился, случайно или не совсем, с другим человеком, с той же самой Еленой Петровной, и у тебя появился двуединый субъект. Допустим, если ты Николай Иванович и тебе нравится Елена Петровна, то получается — Николай-Иванович-и-Елена-Петровна, как «Иван-да-марья» — это теперь какое-то время нераздельное такое двуединство, слияние

Бадью считает, что созданный в результате любви такой двойственный объект не может сам по себе существовать, без твоего постоянного вовлечения. Здесь любовь становится еще и субъективным отношением. Ты должен быть верным событию любви, ты должен быть верным этой двоице, ты должен постоянно доказывать и поддерживать любовь, иначе она пропадает. То есть тут немножко тоже как с религией. Можно сказать, что Бог, конечно, есть, но если ты не молишься Богу, то его и нет. Так же и здесь. Любовь — это не медицинский факт, не психоаналитическая «высокая болезнь», а некоторое событие, которое нуждается в постоянном подтверждении и утверждении.

Любовь — это очень древний миф и это действительно древняя сила взаимного влечения предметов, которая доходит до просто физической силы, всемирного тяготения, и эта сила придает инстинктивному поведению человека некий дополнительный сверхимпульс, какой-то избыток. Она заставляет человека обращать особое внимание на людей, животных, вещи, которыми человек наслаждается. Он их не может полностью объективировать, есть что-то еще, и вот это еще — это любовь. Но при этом подлинная любовь все-таки включает еще и любовь к самому себе или к самой себе, то есть любовь к процессу собственного бытия.

В любви должна быть любовь к любви, то есть к самому процессу, в котором ты встречаешься с другим человеком, к себе, который любит. Иначе любовь не сможет воспроизводиться. Но, конечно, любовь не работает сама по себе: как мы уже видели, здесь необходимы постоянные субъективные усилия. И здесь неизбежно постоянное вопрошание, постоянная неопределенность, постоянные сомнения.

Но остается, как мы видели, еще дружба. Она, как и в Древней Греции, является у нас неформальным цементом общества. Дружба создает риск прагматического использования любимого, мы об этом тоже говорили, но, с другой стороны, в ней меньше обременительной навязчивости, поэтому, может быть, она и является альтернативой вот такой сверхсильной страсти, которой является любовь. Далее, если даже дружба может показаться нам слишком избирательной и утилитарной, то остаются как минимум жизнелюбие и человеколюбие, то, что раньше называли словом «филантропия». Общество вряд ли мыслимо без некоторой фоновой симпатии, без этой аристотелевской «филии», объединяющей людей.