Друг⁠⁠

Эту быль очень давно рассказал мне в поезде фронтовик. В дороге люди быстро сближаются. Не помню точно, с чего начался разговор. Определенно могу сказать, что мы в купе были одни. Выложили припасы на дорогу, – мне жена курицу сварила, котлеты домашние поджарила. У попутчика пяток яиц вкрутую, батон хлеба – видно одинокий, холостяк.

Как водится, открыли пол-литра, выпили, познакомились. Звали его Петром. Был он немолодой, худощавый, с болезненно бледным лицом, глаза усталые, грустные, видно, помотала его жизнь. Говорил он тихим голосом. Рассказывал со многими подробностями и деталями, не глядя на меня, будто сам для себя воспоминаниями занимался.

– Воевал я под Ленинградом. Был рядовым. В одной из наших контратак на Пулковских высотах меня буквально изрешетило пулеметной очередью. В грудь. Потом лежал я в подвальном помещении, которое было приспособлено под полевой госпиталь. Руки-ноги плохо действовали. Врачи удивлялись, что живу: легкие как дуршлаг в дырках, а сердце, хоть не задело, но все крепления около него повредило. В общем, лежу, как в нейтральной зоне между жизнью и смертью.

Наверху в городе канонада гудит, как на передовой: после того как не удалось взять Ленинград штурмом, Гитлер приказал сравнять его с землей бомбежками и тяжелой артиллерией и дамбы разрушить, чтоб затопило и ни одной живой души тут не осталось. Бомбили и обстреливали днем и ночью.

Однажды бомба угодила в дом над нашим подвалом. Верхние этажи загорелись. Стены стали разрушаться и обваливаться. Выходы из подвала завалило обломками. Раненые, кто мог передвигаться, выбирались наружу через окна. В подвале черный мрак, гарью, известковой пылью, карболкой и мочой воняет. Ну, я лежачий, без посторонней помощи не только передвигаться – еду не принимал, не говоря уже о ее возвращении после переработки (он еще шутит!).

Постепенно, в полной тьме стоны, ругань, возня раненых, уползающих из подвала, прекратились. Только с улицы слышались крики, команды, там пытались тушить пожар. Но и эти крики как бы отдалялись, только иногда грохотали падающие тяжелые глыбы.
Я понял: рушатся стены и обломки заваливают подвальные окна, нас, лежачих, если кто-то здесь остался, закупоривает.

Стал я прикидывать: поползу сначала к стене, потом вдоль стены, думаю, увижу какой-нибудь просвет в окне. А там, хоть и не поднимусь до самого окошка, буду звать на помощь, может кто-то услышит, не могут же нас тут бросить, понимают, что лежачие остались.

Решить-то я решил, но как только свалил свое тело с койки в проход, тут меня еще и свой внутренний мрак от боли так ударил, что я сознание потерял.

Очнулся от ощущения кого-то живого около меня. Не вижу, кто, но чую – дышит. Слава богу, думаю, пришли за нами. Но что-то мой избавитель рядом суетится, дышит, а мне никак не помогает подняться и молчит. И вдруг рука моя коснулась шерсти. Да и запах почуял – собака. Щупаю дальше – большая собака, крутится около меня, за одежду мою дергает. А потом лаять начала. Видно, сигнал подает, кого-то на помощь зовет.

Я все же пополз к стене, как и намеревался, а собака возле меня топчется, урчит одобрительно, за одежду берет зубами, вроде бы помогать хочет.

Добрались мы до стены. А пес все лает периодически. Но никто его не слышит. Все же я дополз до бледного света, который из окошка на пол падал. Вижу, кровать с тумбочкой стоит возле этого окна, но я на кровать, а тем более на тумбочку конечно же не взберусь, от боли отдам концы при этой затее.

Собака около светлого пятна стала гавкать почти непрерывно. Но никто не шел на помощь. Может быть, не слышали. А может быть, считали, что всех повытаскивали, кого обнаружили в темноте, время прошло уже немало.

Вижу, пес нервничает, туда-сюда около меня бегает. А потом вдруг – надо же такое придумать! – разбежался по кровати и прыг на тумбочку и с нее одним махом в окно. И там, слышу, такой поднял лай, что не обратить на него внимание невозможно.
И правда, гляжу, кто-то лезет в окно и собаке говорит:
– Ну, уймись, Рекс, уймись, сейчас посмотрю, кого ты там обнаружил.
Тут и я голос подал:
– Здесь я, – вроде бы кричу, а на самом деле какой-то хрип из меня исходит.
Ну, слава богу, нашли. Вытащили. На носилки положили. А пес оказался овчаркой черной масти с коричневыми подпалинами по брюху. Глаза у него веселые, прямо танцует возле моих носилок, лизнуть меня в лицо норовит. Я его погладил:
– Спасибо тебе, дружок, без тебя остался бы я в этом подвале навеки. Откуда ты взялся на мое счастье.
А солдат, который у носилок стоял, других поджидая, говорит:
– Он у нас дрессированный. Из команды собак-санитаров. Они и на поле боя раненым приучены помощь оказывать – бинты, лекарства у них в сумках заложены. Ну и голос подают, зовут на помощь к обнаруженным раненым. Его и в подвал спустили, чтоб узнал, не остался ли кто. Вот тебя и нашел.

В другое помещение уцелевших раненых не переносили, решили сразу грузить на баржу и вывозить из блокады на большую землю. Возили нас солдаты на ручных каталках. Лошадей-то уже съели. Машины без бензина. Смотрю, пес не отстает от моих носилок, бежит рядом. И на баржу по трапу проскочил. Пропустили, он же из команды, которая нас эвакуировала.
Но на этом мои беды и радости в тот день не кончились. Потянул буксир нашу баржу. А мы все лежим на палубе, как курортники загорающие. И правда, как курортники – время летнее, солнышко греет, на душе легко, живы останемся, из развалин выбрались, блокаду покидаем.

Но не тут-то было! Где-то на середине озера слышим: загудели в небе немецкие бомбардировщики. И вижу прямо на нас делают заход и пикируют, бомбы сбрасывают. Видят гады – мы, раненные, лежим, как на выставке, по всей палубе. Кресты красные выложены медперсоналом, никаких других кораблей нет рядом, ни военных, ни транспортных, только наша санитарная посудина беззащитная.

Поупражнялись немецкие летчики, как на учениях засадили несколько прямых попаданий в нашу баржу, разнесли ее в щепки. Нас, кто уцелел, вышвырнуло взрывами в воду. Понятное дело – захлебываемся, тонем. Ну, я сгоряча руками ногами задвигал, но не надолго меня хватило: боли уже не чувствую, а сознание теряю. Еще на плаву, на поверхности, а уже как неживой, паморки потускнели.

И вдруг чую, рядом кто-то по воде стукает. Гляжу, а это пес мой знакомый, Рекс, ко мне плывет – тоже его взрывной волной вышвырнуло. Плывет ко мне, прямо улыбается, языком красным так и машет. Видно, устал уже. Но гребет явно ко мне, узнал меня. Вижу по глазам его радостным – узнал. Тут и я немного оклемался – родное существо рядом объявилось. Осмотрелся я, доску – обломок от баржи – неподалеку увидел. Подплыл к ней, грудью навалился, отдыхаю. И пес рядом, тоже лапы забросил на эту доску, языком машет, отдыхивается.

– Ну что, брат, живем! – сказал я ему, а он глазами так и отвечает, только сказать не может:
– Живем! Опять выбрались!
Вскоре катера военные появились, матросы стали собирать тех, кто уцелел. И к нашей доске подплыли. На катере, как в трамвае, людей набито, не лежат, а стоят раненые плотно один к одному.
Матрос мне руку протягивает:
– Давай, браток, помогу.
Я руку не подал, прошу его:
– Сначала собаку возьми.
– Нельзя собаку, перегруз у нас, не видишь. Давай руку быстрей. Скоро немцы опять налетят.
– Я без собаки не полезу.
– Чумной какой-то. Далась тебе эта собака!
– Прошу тебя, морячок, она мне жизнь спасла.
– Ну, давай, подсаживай ее снизу…

Я подтолкнул Рекса, превозмогая боль в груди. Моряк едва успел ухватить и меня за шиворот.
– Чуть не утонул из-за своей собаки, – запыхавшись, говорил он, когда выволок нас обоих на борт.

Катера взяли курс не назад в Ленинград, а к большой земле. Немцы еще раз догнали нас на пути, но юркие катера так ловко маневрировали, что белые фонтаны взрывов взлетали в стороне или позади катеров.

Я и собака, прижавшись друг к другу, молча глядели то на черные самолеты в небе, то на белые фонтаны воды, взлетающие вверх. Все это происходило как в кинохронике, которую я не раз видел на экране.

Мы с Рексом прижимались все крепче и грели друг друга после вынужденного купания, даже когда улетели немецкие самолеты. И странное дело, от его тепла, от прикосновения собачей шерсти к моему телу, даже через рубаху, я ощущал прилив сил, прочность во мне какая-то появлялась.

Я гладил Рекса, а он явно одобрительно глядел на меня, иногда лизал мне щеку, не навязчиво, а так вроде подбадривает – лизнет разок – держись, мол, все в порядке.

С военных катеров перенесли нас на грузовые машины, уложили плотными рядами. Ко мне в кузов и Рекс запрыгнул. Знакомый солдат, который меня из подвала через окно вытащил, его Сергеем звать, тоже уцелел при водной процедуре, говорит:

– Смотри, как к тебе привязался, не отходит. Его инструктора, Колю Еременко, на прошлой неделе убило. Рекс, бедный, очень скулил, когда Колю хоронили. Прямо как человек плакал. Рекс, помнишь Колю Еременко?

Пес завилял хвостом, тихонько заскулил.

Полевой госпиталь размещался в бывшей школе. Тяжелораненых разместили на первом этаже, на полу, без коек, положили матрасы рядами. Покормили нас кашей гречневой с мясным подливом, хлеба дали уже не блокадную, а полкилограммовую пайку.

Я не всю съел. Желудок усохся в блокаде. И не только поэтому хлеба оставил, хотел Рекса покормить. Поднялся, хотя и с трудом, добрался до ближнего окна. Гляжу, а Рекс тут как тут. Чует, где я. Увидел меня, заскулил, приветливо завилял не хвостом, а всем задом. Я ему стал бросать куски хлеба. Он ловил их на лету, быстро жевал и заглатывал. Проголодался псина, как и мы, за этот долгий страшный день.

Ночь переспали, отдохнули. Опять кашей и чайком подзаправились. Слышу, меня в окно мой знакомый Сергей кличет:
– Петро. Попрощаться хочу.
Я проковылял к окну. Мне тут уже и костыли дали.
– Ну, будь здоров. Спасибо, спас ты меня. И Рексу спасибо.
А он тут же рядом с Сергеем хвостом виляет.
– Может, оставишь его мне? Я уже почти ходячий. Вот подпорки дали. Буду его подкармливать. А выпишут из госпиталя, с собой заберу. Меня, наверное, по чистой уволят. Я теперь не солдат, не работник. Весь дырявый. Утильсырье человеческое.
– Нет, Петро, оставить Рекса нельзя. Он в штате нашем числится. На него формуляр есть. Мы эваковзвод Ленинградского полевого госпиталя, вас перевезли, передали, теперь в свой госпиталь вернемся. И Рекс с нами. Он на службе. Правильно я говорю, Рекс?

Пес не завилял хвостом, отвел глаза. Он внимательно прислушивался к нашему разговору и явно понимал, о чем идет речь.

– Ну, бывай! Получим документы, подхарчимся здесь неблокадным обедом и в путь.
Они пошли от окна, а Рекс все время оглядывался, глаза его были печальны, языком алым не помахивал.

Жалко мне было с ним расставаться, но что поделать, обстоятельства не позволяют оставить его здесь, тем более что и служба его обязывает вернуться.

После обеда я сладко задремал, но не надолго. Опять Сергей позвал к окну.
– Слышь, Петро, Рекс куда-то задевался. Нам отъезжать пора. Шмотки уже погрузили, а его нигде нет. Все вокруг обежал, зову, не появляется. Нам ждать нельзя, старшой уже как утюг перекаленный. Ну, я побежал. Если Рекс объявится, не бросай его.

– Не беспокойся! Будет порядок. Лишь бы нашелся.

Я тут же заковылял на своих костылях к выходу. Надо было попросить кого-нибудь, чтоб поискали собаку. Что с ним могло случиться? Не попал ли в беду, может быть местные жители захватили. В те дни собачатину ели как баранину.

Но искать Рекса мне не пришлось. Как только я вышел во двор и сел на лавочку недалеко от двери, Рекс сам появился. Он подошел ко мне и лег у моих ног. В глаза мне не смотрел. Просто лег и положил морду на лапы. Я спросил его:

– Значит, ты понял наш разговор с Сергеем и спрятался?
Уши Рекса встали торчком и повернулись в мою сторону. А сам он продолжал лежать, не поднимая головы.

– Нехорошо, брат. Все же ты на службе. Дисциплина есть дисциплина.
Рекс закрыл глаза, и только уши стояли вертикально.
– Но признаюсь тебе честно, я очень рад, что ты остался со мной. Будем жить вместе. Я тебя никому теперь не отдам.

Как он взвился! Вскочил, все его тело заходило в радостном вихлянии. Глаза так и лучились от восторга. Он все понял! Положил мне голову на колени, любяще глядел на меня и крутил хвостом как пропеллером.

Так началась наша совместная жизнь с Рексом.

Через месяц меня выписали из госпиталя. Медкомиссия определила в инвалиды первой группы – полная нетрудоспособность. Врач сказал на прощание:
– У тебя легкие в нескольких местах побиты. Но это не главная твоя беда, главная – артерия прямо около сердца была повреждена. Залатали мы тебя. Но жить ты должен без малейшего напряжения. Пленочки могут лопнуть, и, сам понимаешь, дело кончится печально. Бегать тебе нельзя.

Тяжелое поднимать нельзя, резкие движения делать нельзя… Поселись где-нибудь в сельской местности и дыши чистым воздухом. Город тебе противопоказан. Поезжай на восток от Ленинграда, там и деревни сохранились, западнее все сожжено и разрушено, сам знаешь.
Т

ак я и поступил, как доктор советовал: взял сидор с сухим пайком, шинелку в скатку скатал, через плечо накинул. Попрощался с соседями по палате, с медсестрами, докторами. Я уже без костылей передвигался. Вышел во двор. Рекс меня ожидал у крыльца. Я сказал ему:
– Ну, где тут у нас восток?

И двинулись мы по большаку в указанном доктором направлении. Военкомат, в котором я призывался, на оккупированной территории. Место жительства должен определять сам.
Раза два подвезли нас с Рексом на попутной машине. Потом на телеге с дедом примостились. Лето стояло теплое, продвигались, присматривались, не спеша.

Приглянулось мне село Захарьино. Я его на подходе, с бугра увидел. Большое село, вдоль речки растянуто – церковь, несколько двухэтажных домов в центре – наверное, сельсовет, школа, еще какие-то учреждения.

Зашли мы с Рексом в столовую. Перекусили – я за столом, Рекс под столом. Официантка поначалу запротестовала:
– С собаками нельзя. Не полагается.

Я ей объяснил:
– Это не простая, а служебная собака. Она, как и я, военнослужащая.
Рекс действительно большой, черный, представительный, явно не обычная собака. Официантка смирилась:
– Только тарелку с котлетами я ему не подам под стол. Посуду собаке нельзя.
Хотел я возразить, что Рекс почище ее самой, но спорить не стал. Говорю:
– Несите все мне, разберемся.

Постелил газету и подал Рексу его котлеты и хлеб. Он съел все, не торопясь, аккуратно, на газете ни крошки не осталось. Я официантке показал:
– Видите, какой чистюля.

Расспросил я ее, что за село Захарьино, кто в нем живет. Оказалось, все в нем есть, что я на подходе предполагал, – и сельсовет, и школа, и даже райвоенком.

– А главный хозяин у нас – председатель колхоза Иван Никитич Ципко. Он, как и вы, бывший фронтовик, только еще с гражданской войны. Колхоз всех здесь кормит, Ципко – царь, бог и воинский начальник.

Пошел я к этому всесильному хозяину. Принял он меня. Пожилой, седой, но могучий мужик оказался. Голос у него басовитый, он его явно сдерживает, в полтона говорит. Рассказал я ему про себя, про Рекса. Попросил помощи с жильем, может и работу посильную.

– Да, фронтовичок, дела твои невеселые. Практически ты ни к чему не пригоден. Можешь только сидеть да лежать. Ну, что же, пойдешь сторожем на топливный склад – дрова и уголь охранять. Вот и будешь там сидеть и лежать по потребности. А насчет жилья, война к нам хоть и не дошла, но беды немалые причинила.

Мужики все на фронте. А бабы – кто к родне уехали, подальше от войны, кто здесь поумирали. Немало изб с забитыми окнами. Выбирай и живи, покуда с хозяевами дело прояснится. Или вот – Прасковья Трофимовна померла. Троих сыновей в армию отправила. И три похоронки в один год ей почта принесла. Все трое – смертью храбрых головы сложили. Не вынесла горя Прасковья, сама недавно преставилась.

Да… И нас, как видишь, война достает. В общем, иди в дом Трофимовны, он рядом со школой, спросишь там. И поселяйся со своей овчаркой. Пес, видно, умный, смотри, как наш разговор слушает. Вот и будете вдвоем надежно наше топливо охранять. А то у нас тут немало, особенно зимой, желающих задарма поживиться. Оклад у тебя будет небольшой. Пенсию оформишь. На харчи хватит. Ну, а если пить будешь, сразу предупреждаю…

Председатель дал небольшую свободу своему голосу, даже не сказал, что будет, если запью, без того было понятно по грозному «сразу предупреждаю».

Нашел я дом Прасковьи. Небольшой пятистенник бревенчатый. Окна и двери не заколочены, видно, хозяйку вынесли, и некому и незачем было распорядиться. В доме и мебелишка кой-какая на месте, только пылью да паутиной подернута. В переднем углу икона темная. На стене, над комодом фотографии: Прасковья – молодая, в белой фате, с мужем, кудрявым парнем, наверное, в день свадьбы сфотографировались. Три сына – один в костюме при галстуке, двое младших в белых рубашечках. Их фотографий в военной форме нет – не успели сфотографироваться, не до того было, когда призвали. Во дворе сарайчик, огород, отхожее место в одно очко.

Привел я все в порядок, и стали мы с Рексом очень хорошо жить-поживать и прошлое вспоминать. Я на кровати спал, а Рексу в углу, около двери подстилку устроил, так чтобы мы друг друга видели и могли переговариваться. Я часто с ним разговаривал. В доме никого нет, кроме него, вот я лежу на койке и рассказываю ему о чем-нибудь из своей жизни – как в школе учился, кто были мать и отец, как они погибли в оккупации, как я воевал, как ранило меня, как он меня спасал. Рекс лежит и слушает, только ушами прядает. А когда я его кличку называю, приподнимет голову и особенно напряженно понять хочет, о чем я говорю.

Фактически у нас и второе жилье появилось. На топливном складе сторожка была, чистая, просторная, с печкой для зимнего обогрева. Там же был шланг с водой, для противопожарной безопасности. Раз в неделю я открывал слабую струю и купал Рекса с мылом. Он охотно принимал эту процедуру. Сам я в общую баню ходил. Только не парился там, легкие не позволяли. Может быть, так и прожили бы мы с Рексом до конца своих дней, но природа, как говорится, брала свое.

Я хоть и побитый внутри и снаружи, но все, что делает мужика мужиком, у меня уцелело. И, как только оклемался я к осени, стал замечать, что продавщица Шура в сельмаге, куда я за хлебом и спичками ходил, не просто продавщица, а довольно приятная, румяная женщина и по годам мне подходит. Стал я после покупок задерживаться. Слово за слово. Вижу, и она не против сближения. Мужиков-то нет. А я, хоть и побитый, но все же.

Одним словом, пошли у нас с Шурой шуры-муры. Стала она ко мне вечерами в гости приходить. Да и к тому же бутылочку и закуску с собой приносила. Совсем веселая у меня жизнь пошла. Только Рекс явно не одобрял все это, уходил из комнаты, как только Шура через порог переступала. Шура оказалась баба хваткая, насчет водочки впереди меня на много – поллитра усидит, и только щеки полыхают.

Видно, она к этому в своем магазинчике давно пристрастилась. Без бутылки мы уже ни в обед, ни в ужин за стол не садились. Особенно вечером, после ее работы. Ей-то можно, а мне не очень, моя работа на складе именно ночью начинается. А она еще шутит, говорит, прежде чем на государственный пост заступать, свой мужской долг исполняй. И с хохотом меня из-за стола на кровать завалит. Я ей так же весело говорю, ты меня так не кантуй, у меня внутри крепление оборваться может. А она в ответ – внутри не видать, лишь бы снаружи у тебя все на месте стояло. Вот такая была отчаянная Шура-мура.

Ну, зимой сам Бог велел выпить для сугреву больше, чем в теплые дни. Короче говоря, увлекся я этим делом, в настоящего алкаша превратился. Уже не могу дожидаться, когда Шурка вечером пузырек принесет, меня с утра озноб колотит. Иду к ней в магазин похмелье выпрашивать. Она уже меня последними словами кроет. Но стакан нальет. А мне уже много не надо, я и со стакана иногда свалюсь, где попало.

И вот в этой гибельной ситуации опять спас меня Рекс. С появлением Шурки он уходил из комнаты, старался с ней не встречаться. А она его тоже невзлюбила:
– Не место собаке в комнате, гони его на двор, пусть дом сторожит, как положено.

Я ее предупреждал:
– Ты Рекса не трогай, он мой друг, он дважды мне жизнь спас.
– Ну, спас и ладно, а теперь пусть в доме псиной не воняет.
Надо признаться, нехорошо я себя повел, не защищал Рекса решительно. Шурка, хоть и не жена официальная, но фактически была хозяйкой в доме. И на меня уже покрикивала, а на Рекса, если он не успеет сам выйти из комнаты, кричит:
– Давай, пошел отселева! Нечего в хате вонять. Пошел, пошел!

Однажды я не дошел до своего двора, свалился у чужого забора и уснул. Слышу, меня кто-то тормошит. Открываю глаза и не верю тому, что вижу: передо мной оскаленная пасть Рекса, и глядит он на меня с такой злобой – вот-вот в горло клыками вцепится.
– Ты чего, очумел? – шепчу ему испуганно.

А он рычит и медленно задом отодвигается. Я поднялся, побрел домой. Рекс впереди меня трусцой бежит, оглядывается и все порыкивает. Никогда такого он не позволял себе. Видно, кончилось его собачье терпенье, понял он, что дохожу я, как говорится, до ручки.

Привел он меня домой. Сам на крыльце лег. Как только Шурка пришла с работы, Рекс встал на ее пути, клыки ощерил, шерсть на нем дыбом встала. Он так грозно рычал, что Шурка к воротам попятилась, а мне кричит:
– Эй ты, собачий прислужник, убери кобеля, он, видно, сбесился! На своих кидается! Пристрелить его надо!

От этого крика Шурки сразу и хмель и похмель из меня вылетел. Особенно шибанули ее слова – «собачий прислужник» и «пристрелить». Кого пристрелить? Рекса? Который мне не только жизнь спас, а до появления этой Шурки самым близким другом был.

Выскочил я на крыльцо, наверное, такой же взъерошенный, как и Рекс. А он стоит между мной и Шуркой и не уходит. Рычит потише, то на нее, то на меня, но стоит между нами неподвижно.
Шурка кричит:
– Вот что, Петро, или я, или он. Или ты его пристрелишь, или я в твой дом ни ногой!

И тут меня просто осенило – действительно пора выбор сделать, так продолжаться не может. Ведь погибаю я. Спиваюсь. И все из-за этой Шурки. Даже Рекс понял – спасает меня от нее.
– Не кричи. Не шуми. Не позорься перед людьми. Выбор я сделал: остаюсь с Рексом. А ты живи как жила. Давай расстанемся без скандала, по-хорошему, как говорится, как в море трактора. Ты мне не жена, я тебе не муж. Кончились наши шуры-муры.

Вскоре после этой размолвки встретил я на улице председателя колхоза Ципко. Хмуро он на меня поглядел, сказал своим сдержанным трубным басом:
– Я тебя предупреждал. И совсем уже решил было выгнать за пьянство. Но вижу, вроде бы остепенился. Не якшайся с Шуркой, она до добра не доведет. Не мой кадр, я бы ее давно уволил.
– Спасибо, – говорю, – за доверие. Больше такое не повторится.

Хотел добавить, Рекса надо благодарить, опять он меня спас. Собака, а повела себя благоразумней человека. Шурка, вон, вроде бы добрые дела для меня делала и едва не погубила. Но не стал я об этом говорить председателю, подумал – не поймет.

И стали мы с Рексом опять вместе жить-поживать и старое воспоминать. Я ему иногда вечерами эпизоды из своей жизни рассказывал. А он лежал на своей подстилке, положив голову на лапы, и внимательно слушал. Только уши стояли торчком и поворачивались как маленькие локаторы. Теперь в моих воспоминаниях прибавилась и скандальная размолвка с Шуркой. При упоминании ее имени Рекс приподнимался и тихо рычал.

Так и дожили мы с ним до старости. Собачий век короче человеческого. Одряхлел Рекс, шерсть облазить стала. Он, чистюля, в комнату теперь не заходил, под крыльцом ложился. Я ему туда подстилку перенес. Порой глядел он на меня очень жалостливыми глазами, будто хотел сказать: не за себя печалюсь, мой собачий век кончился, за тебя боюсь – как ты тут без меня жить будешь, кто тебя защитит в случае беды или какой-то опасности.

Умер Рекс в огороде. Не хотел, видно, обременять меня своей кончиной. Ушел от дома вечером. Я звал его перед сном с крыльца, не появился. Утром нашел его под кустом. Лежал, будто уснул, положив свою умную голову на лапы.

Похоронил я его на том же месте, которое он сам выбрал. Обернул в свою шинелку фронтовую, сена постелил на донышко. Небольшой холмик дерном обложил. Прихожу иногда со скамеечкой, посижу возле холмика, порассказываю ему, как это делал прежде, случаи из нашей жизни.
Соседи, наблюдая эти мои странности, наверное, думали – выжил старик из ума. Да я и не отговаривал их – правда и старик, и ума не осталось, только одни воспоминания вот эти.
Попросил я однажды соседа Дмитрия:
– Когда помру, схороните меня здесь, рядом с Рексом.

Дмитрий сказал:
– Тебя здесь хоронить нельзя. Ты человек, тебе на кладбище лежать положено.
– А хотелось бы, – настаивал я.
– Мало ли чего нам в жизни хотелось. Порядок есть порядок.

Мой дорожный собеседник помолчал и спросил:
– Неужели в том и есть порядок, что все мы оказываемся, в конце концов, на кладбище?
А я не знал, что ему ответить. Уж очень круто он повернул от рассказа о Рексе к смыслу жизни вообще.

– Про Рекса вы душевно рассказывали. А порядки в жизни не мы устанавливаем. Да и сложилась судьба ваша не плохо – остались живы на войне. Победитель. Ветеран.

Он смотрел на меня усохшимися глазами с красными веками, и светилась в них не хитринка, а какое-то свое грустное понимание того, на что я не смог ответить.

Долго он молчал. Я думал, вообще на этом разговор окончен. Мы начали готовить постели на ночь. И вдруг он молвил, не глядя в мою сторону, а как-то для себя:
– Так-то оно так: и победитель, и ветеран. Сосед Дмитрий, наверное, за гробом мои ордена и медали понесет на подушечке. А старость вот впроголодь доживаю. До гробовой доски, видно, во фронтовой шинелке мерзнуть буду, на пальтишко так и не накопил. Порядок! Какой же это порядок? Порядок нужен до кладбища, при жизни. А я в этой жизни, оказывается, никому, кроме собаки, не нужен. Порядок… (помолчал). А Рексу, конечно, спасибо, он был настоящий друг.
«Се ля ви… Такова жизнь», Герой Советского Союза, Владимир Васильевич Карпов