Блатная весть. Фильм «Пророк», режиссер Жак Одиар.
С социальной (и наиболее очевидной) точки зрения «Пророк» — язвительный шарж на французскую систему исполнения наказаний и саркастический комментарий к новой демографической ситуации, заставляющей мутировать традиционный жанр тюремной драмы. Мы не знаем, за что осудили девятнадцатилетнего Малика, но погорел он явно по глупости и на какой-нибудь ерунде, как случается с молодыми гопниками сплошь и рядом. Через шесть лет Малик покидает тюрьму новым криминальным бароном: традиционная мафия поджала хвост, на аванцену выходят арабы, современная исправительная машина поработала прекрасно.
Эта мрачная ирония подсвечивает сюжетную архитектуру «Пророка», как факел — размашистую роспись соборного свода. Напористое, крупное кино. Для достоверности режиссер даже нанял взаправдашних уголовников: по словам Одиара, советы ему давали «только люди, которые действительно знают про тюрьмы» и во время съемок драки могут сказать: «Это не очень реалистично, я бы вмазал не так». Режиссура тюремных эпизодов «Пророка» напоминает манеру боксера-тяжеловеса на чемпионском поединке. Натурализм ничуть не мешает Одиару пользоваться жанровыми клише: если этот хук справа так хорошо отработан на публике, вряд ли стоит им пренебрегать. Долгое дыхание и превосходное чувство ритма позволяют режиссеру впечатать в кресла даже тех, кто начинает путаться в обрастающей массой подробностей сложносочиненной интриге, которая выводит героя в тузы криминального мира. Два с половиной часа! А сидишь как привязанный. Нет, все-таки завороженный.
В начале фильма у Малика туповатый взгляд и пятьдесят франков в подошве кроссовок. Он не умеет читать. В тюрьме его задача, как говаривала шпана в советском кино, «прикинуться ветошью и не отсвечивать». Не получается. Малика берет в оборот корсиканский клан, самый сильный и организованный в здешнем централе. Тот важный араб интересуется тобой? Делает непристойные предложения? Отлично. Соглашайся, и вот тебе бритва за щеку: или ты его, или мы тебя. Малика трясет, он долго учится пристраивать лезвие во рту, режет язык и десны, плюется кровью. Жертва оказывается не только любителем мальчиков и арабским криминальным авторитетом, но и хорошо воспитанным интеллектуалом. Это не меняет ничего. Это меняет все.
В символическом смысле Малик убивает отца. С этого момента пружина сюжета заряжена: Малик должен занять опустевшее место. Обязан по праву веры и крови. Он учится читать, начинает понемногу понимать корсиканский, режет язык о незнакомые слова, плюется кровью. Затевает двойную, тройную игру в тюрьме и на воле: образцовый заключенный с примерным поведением имеет право на однодневные отлучки, а Малик у нас мальчик послушный.
Мы прослеживаем весь его путь от запуганной «шестерки» корсиканцев до умелого манипулятора, но к финалу он более непроницаем, чем в начале. У него нет истории, кроме тюремной. Нет прошлого, нет свойств. Нет морали и кодекса поведения. В его взгляде мы по-прежнему видим не больше, чем тюремные надзиратели и соседи. И так же, как они, лишь в конце понимаем то, что внезапно открывается попутчикам Малика после столкновения с оленем. Он другой, он быстрее и проницательнее всех. Будущее — дом, куда он входит без стука. Это озарение и вспыхивает на обочине лесной дороги словом «пророк».
Пророки — люди, избранные для передачи откровения. Пророки могут совершать чудеса. Например, читать дорожные знаки как послания свыше: сейчас на шоссе действительно выскочит олень.
Малик араб, но его метаморфоза имеет отношение не только к исламу, но и к более древней, первобытной и до сих пор живой вере в то, что к убийце переходит сила убитого. Его авторитет. Его ум. Сцены с призраком можно прочитать как указание на совесть и раскаяние, но это раскаяние слишком специфично: я убил тебя, теперь я должен стать тобой.
Маргиналы и аутсайдеры из прежних фильмов Одиара разительно выделялись на окружающем фоне, имели четкую маркировку «инаковости». Секретарша со слуховым аппаратом, втянутая в криминальную интригу отпущенным на поруки уголовником («Читай по губам»). Одержимый фортепианной музыкой риэлтор-бандит, запускающий в дома крыс, чтобы сбить стоимость жилья, и вышибающий сквоттеров-иммигрантов бейсбольной битой («Мое сердце биться перестало»). В этих картинах камера Одиара цеплялась к деталям, выискивала в героях самое уязвимое. Колени секретарши, стиснутые глухим, не находящим выхода вожделением. Мозолистые пальцы криминального риэлтора, бегущие по барной стойке за неслышной божественной музыкой, которую другим никогда не догнать.
В Малике зацепиться не за что. «Когда я посмотрел в его глаза, там не было меланхолии, не было трагедии, только что-то очень открытое, светлое, полное жизни», — говорит Одиар о сыгравшем главную роль Тахаре Рахиме. Малик неизменно ускользает: сперва чистый лист, на котором можно написать любую судьбу, затем — хамелеон, гений адаптации. Он всегда кажется откровеннее и глупее, чем на самом деле: «что-то открытое, полное жизни». Он всегда тот, кем его хотят видеть. Расторопный слуга при корсиканском бароне, ушлый партнер для тюремного наркоторговца, верный друг для бывшего сокамерника, умирающего от рака на свободе. У каждого из них Малик забирает главное: власть у корсиканца, бизнес у наркодилера, жену и ребенка у друга. Так каннибал поедал сердце и мозг побежденного врага, чтобы стать более храбрым и мудрым.
В «Пророке» Одиара занимает не столько социология, сколько антропология. Он показывает нового дикаря, неподвластного нашим моральным суждениям, не требующего ни оправдания, ни даже понимания. Он истинный Чужой, вырастающий в донорском коконе общественной системы, слишком поздно угадавшей его появление. Человек ниоткуда, застигнутый в завораживающий момент становления, обретения идентичности: социальной, национальной, религиозной. Его победная стратегия скорее спонтанна, чем детально просчитана. Его преимущество перед старым миром — животная интуиция, которой почти лишен современный цивилизованный европеец, будь он хоть крестным отцом мафии. Опыт — ничто: настанет час и умный, жестокий корсиканский Акела промахнется. Только дикарь может почувствовать, когда на дорогу выскочит олень.
С выходом фильма Жака Одиара «Пророк» история российского киноперевода пополнилась не то курьезом, не то примером серьезного маркетингового хода. Литобработку диалогов доверили писателю, автору блестящих образцов брутального гангста-китча «Чужая» и «Огненное погребение» Владимиру Нестеренко, более известному как Адольфыч.
Благодаря Адольфычу герои «Пророка» заговорили так: «Ты как со мной базаришь, ты, мышь?» или «Не забудь мойло оставить у него в руке. Будешь валить – сотри пальцы... если вступишь в кровь, скинь лапти». Ну и мат, разумеется. Адольфыч прекрасно чувствует язык – не только феню, которую он называет муркой, а еще и литературный русский, могучий и свободный. На вопрос, откуда такое знакомство с «муркой», он отвечает: «Сам принимал участие в движении за полную социальную справедливость, сейчас на пенсии». В интернете предлагают разные версии биографии писателя, от «бывший киевский рэкетир, отсидел» до «виртуальный персонаж, созданный, чтобы эпатировать публику». Романы Адольфыча по духу напоминают киносценарии неснятых, но культовых фильмов, жестких и постмодернистских.
Некоторые адольфычевы фразы видоизменились в процессе дубляжа, пару раз пришлось пожертвовать феней – смысл ключевых фраз ускользал из-за объема жаргона. Соотношение адольфычевой адаптации и оригинального переводного текста оценивается примерно как восемь к десяти.
Российская версия даже чуть грубее французской. Адольфыч приводит такой пример: «В фильме арестанты желают друг другу приятного аппетита – «бон ап». А в переводе я обошелся без этого: в нашей криминальной традиции ответом на «приятного аппетита» будет – «а какое тебе дело до моего аппетита?». Что-то, видимо, нужно подправить не в кино».
По словам специалистов, занимавшихся дубляжом, без использования отечественной «фени» фильм звучал бы по-русски примерно так, как в анекдоте: «Товарищ рядовой, не капайте мне, пожалуйста, оловом на голову».
Автор Олег Зинцов