Бабушка
– Эй, трёхпиздоблядская мандопроёбина!
Я потянулась и скинула благоухавшее цветочным мылом хрустящее одеяло. Вспотевшая за ночь кожа моментально покрылась пупырышками: в открытую дверь тянуло лёгким сквозняком.
– ...Что, не сдох ещё? А я тебе говорю, скоро ты сдохнешь. Вот-вот уже. Немного осталось!
Комната была залита светом. Судя по всему, я проспала до обеда. Одеяло обнимало, как родное, вставать не хотелось совершенно.
Раньше, ребёнком, я каждое лето безвылазно проводила у маминых родителей. Но после смерти деда мы с мамой перебрались в другую страну и уже не могли часто посещать их уютный домик. Сейчас, прилетев к бабуле на пару недель, я с восторгом окунулась в забытый запах выпечки по утрам, щебетанье птиц на сливовом дереве, врывающемся в окно, в беззаботную…
– ... Готовь гроб, трахопидра ты ебохвостая! А я спляшу на твоей могиле и плюну в твоё остывшее унылое мохноблядское ебло. И ты мне наконец ничего не сможешь ответить. Твою душу черти будут вилами тыкать!
Широко зевнув, я уселась на кровати. Такую брань от неё я слышала впервые. Бабушка была человеком не самым воздушным и поэтичным, но чтобы она с утра кричала на весь дом десять минут кряду – это что-то из ряда вон. Ответных реплик я не слышала, что вызывало кучу вопросов. Но вмешиваться в разборки взрослых я не была приучена, а потому сидела, вдыхая запахи сада и сдобы и дожидаясь конца свары.
– У-у, глухомань. Закрой свой говноприёмник, когда я с тобой разговариваю! Шамкает стоит. Мандаёбище пиздоглазое. Фу, аж досюдава изо рта разит. А всё почему? Потому что сдохнешь скоро. Труп ходячий. Ха, неходячий даже. Давай, давай, катись. Умолкни, я сказала, распидрыть твою кукурузу. Шамкает мне. Говорить по-человечьи не научился, а всё туда же. У, когда ж ты сдохнешь!
Вскоре крики стали совсем непечатными; пару фраз я придержала в памяти, восхитившись слогом. Потом раздался резкий хлопок, задребезжало оконное стекло, а дом слегка качнулся. Шлёпая босыми ступнями по нагретым солнцем крашеным доскам, я осторожно выглянула из своей комнаты.
Бабушка, покачивая головой в такт какой-то неслышимой мелодии, неспешно расставляла чайные пары на круглом столе с вышитой льняной скатертью. На печке пузырился, шкворча, необъятный омлет с колбасой, в углу меланхолично умывалась кошка.
– Ба-а?
– А, проснулась, рыбка моя. Как спалось? — Бабушка тепло улыбнулась, от чего лицо её стало похоже на перестоявшее печеное яблочко.
– Ништяк спалось. – Я от души потянулась, едва не снеся косяк. – У тебя что случилось?
– Разбудила лапочку мою? Ты это, не обращай внимания. Сосед мой, Пашенька, чтоб ему на том свете икалось, опять помидоры мои сглазил. Вон что. Бочки какие нездоровые.
Я уставилась на огромный ящик под столом, в котором, едва не лопаясь от собственных габаритов, теснились тугие, клубнично-красные плоды.
– А, ну понятно, – я хмыкнула и полезла носом в горячую духовку, схлопотав цветастым полотенцем по заднице. – Слушай, а почему ты не женишься заново?
– Дурында, женятся мужчины. Отойди, горячо.
– Ну да. Не, серьёзно. Ты же, ну, это… Вполне ещё…– Я, смешавшись, окинула взором статную фигуру бабули, на торчащие из-под пёстрых бриджей мускулистые шоколадные икры, на обширную грудь, утянутую белым фартуком, не обвисшую до пупа вопреки шестидесятилетнему возрасту и троим детям, на уложенные в тяжёлый небрежный узел волосы цвета соли с перцем. – В общем, тебя любой возьмёт.
– Возьмилка отсохнет, – фыркнула бабушка, лихим взмахом закинув полотенце на плечо и негодующе покосившись в окно, под которым осел лёгкий налет осыпавшейся штукатурки. – Ну-ка, умываться бегом!
***
Две недели подряд я просыпалась под матерную побудную песнь. Потом привыкла – соскучившись в разлуке, мы с друзьями детства гуляли ночи напролёт, научившись спать, наверное, даже под артиллерийскую канонаду. Павел Егорович, оказавшийся одиноким интиллигентным старичком на каталке, шустрым и сухоньким, переехавшим в дом напротив бабушкиного пару лет назад, не уступал бабушке в изысканности речи, и другие соседи уже давно не реагировали на ежедневный ритуал приветствия этой сладкой парочки.
Днём бабушка, нахлопотавшись по дому, непременно садилась отдохнуть перед работой в огороде, брала в руки телефон, подслеповато щурясь, выбирала из быстрого набора один и тот же номер и, не дожидаясь приветствия абонента, радостно вопила в трубку:
– Эй, старая калоша! Ты почему ещё не сдох? Я т-те говорю, я т-тя доканаю. Задержался ты на этом свете. Хорош кислород переводить зря. Сдохни уже, тухлая мандопиздятина, я твой забор уродский снесу наконец. От одного его вида у меня огурцы желтеют. Чево? А вот хрен тебе во всю каталку, старый ты пиздюк, а не отодвинуть поливалку. Я сейчас душевую насадку на шланг нацеплю и пойду тебя лично поливать. Ой,ой, ой, напугал, пидор очкастый.
И так по несколько раз на дню.
***
– Ох-ох. Что-то меня сморило. Пойду прилягу. Юленька, ты пролей кабачки пока. Что-то солнце сегодня совсем сумасшедшее. Я прилягу пойду, ладно? А капусту польешь? Хорошо. Так. Куда я шла? А, кабачки. Ой, то есть прилечь. Юля, не забудь про огурцы.
На следующее лето я приехала к бабушке на все каникулы. Болезнь подтачивала её крепкий жизнерадостный организм, и та сдавала с каждым днём. Ночью я часто просыпалась, прислушивалась к визгу пружин старенькой кровати, к хриплому постанывающему дыханию, сжимала губы зубами и глотала слёзы, не зная, чем ей помочь. Рак диагностировали слишком поздно, от лечения гордая праправнучка татарских завоевателей отказалась, не позволив сушить химикатами свою, как казалось нам всем, бессмертную тушку.
– Ёбаная ты гнида, цистерну аммиака тебе в сраку, ты всё ещё не подох?! В аду давно котлы нагреты, имей совесть, восьмикрылый ты семихуй!
Каждое утро неизменно начиналось с бодрых бабулиных выкриков. Ничто не могло заставить её расстаться с любимой привычкой. Простуженная, с тремя переломами, вялая после бессонной ночи, полуживая – в любом состоянии бабуля подползала к окну, уже шатко державшемуся в стене, и поливала улицу отборным матом. Ей истерично-радостно вторил мелкий кабыздох, купленный для приободрения слабевшей старушки, оказавшийся на редкость беспокойным и тусовавшимся исключительно на привязи у калитки.
– Верно, верно говоришь, Тузя, так его, пидораса гнойного, разьёбись его душа! – веселела бабушка от бурной поддержки и не давала родственникам избавить её от назойливого пустобреха.
***
– Юлька, тварь тупорылая, заебала истерить! Я сказала, не реви, мудаёбина ты жироносная! Завяжи в узелок ебло, чтоб я соплей не видела. Щас вылечат твоего мелкого, будет как новенький. Завали хуеприёмник, кому говорю. Заткнись сама, и ребёнок замолчит. Вон, не орёт уже.
– А… Аг-г… Ага… Он…П…Про…Про… Сто…Ус... Тал… Ему… Б… Боль…
– Хуй вынь изо рта, когда говоришь! Продышись! Успокойся! На меня смотри! На. Водяры ебани. Успокойся. Он уснул. Уснул, ебанашка. Всё. Сейчас жаропонижающее подействует, проснётся огурцом. Так блять! Какого хуя опять? Я сказала, огурцом проснётся! Пиздуй поспи уже. Заебала. Во. Закуси, да. Давай, бабёха моя. Держись.
Я сидела у подруги третий час, взмокшая, взвинченная, оглохшая. Непонятная инфекция, свалившая полуторамесячного кроху и уж двое суток мотавшая его родителей, набирала обороты и никак не желала уходить. Утешения, советы, припарки, растирки, тонны лёгких лекарств, – эффекта не было ни от чего, и когда я, наконец, смогла вырваться с работы, Юлька уже была похожа на икающую от рёва гнилую картофелину с красными глазками. Пока я вела умные рассудительные речи, рассказывая о развитии ротовирусных инфекций и их воздействии на малышей, меня заглушали двусторонние вопли матери и сына, не смолкавшие ни на минуту. Чем помочь в такой ситуации – было непонятно, я уже совсем отчаялась, озверела и влепила подруге леща. Удивительно, но лишь после длительной матерной тирады мать и сын наконец утихли, один за другим забывшись глубоким восстанавливающим сном.
А я устало откинулась в кресле предалась размышлениям.
У моей бабушки любая, даже самая неразрешимая, проблема, решалась быстро, шумно и весело. Неприятности бежали от её закрученных бранных словечек.
Я не раз слышала рассказы мамы о том, как тяжело им приходилось жить в развалившемся совке. Дедушка, рано получивший инвалидность на производстве, получал от загибавшегося государства жалкие гроши, не способные содержать внушительное семейство, и все заботы легли на плечи его невысокой тихой супруги. Не знаю, как она ковала свой характер, но нам, внукам, она запомнилась уже такой — яростно-весёлой, беспардонной, сумасбродной. Наверное, её житейская философия не самая правильная, и при жизни мы не раз упрекали бабушку в неприличном поведении, пытались влиять на него, стеснялись такой колоритной родственницы. Но теперь, в двадцать с лишним лет, я наконец осознала её мудрость.
Бабулин мат, словно волшебное заклинание, легко превращал любую проблему в фарс. Поэтому болезни, нищета, смерть близких не могли сломить её позитивно-грозный настрой. Не знаю, что она ощущала внутри, но внешне она всегда держалась молодцом.
...Павел Егорович опередил мою бабушку на две недели, тихо и незаметно скончавшись в одну ночь от банальнейшего инфаркта.
Я помню всё как сейчас. Мы с мамой тогда проснулись к обеду, сморённые сном лишь в пять утра после дежурства у метавшейся в жару бабушки. Попросив довести её до окна и покричав в привычной манере, голосистая старушка впервые не услышала отклика на пароль. Она потемнела лицом и дрожащей рукой нащупала телефон на подоконнике. Ответили бабуле родственники покойного, уже несколько часов находившиеся в районной больнице в ожидании результатов вскрытия.
На бабушкином лице не дрогнул ни единый мускул. Свесившись из окна, она бодро гаркнула в строну молчаливого осиротевшего дома заклятого соседа:
– А говорила я тебе, залупогнойная мудоблядень, переживу я тебя!!!
©Ю_Фе