vru6es

Очень очень многа букаф поэтому лучше просто пройдите мимо



Тьфу! Они же меня, скотины, даже не слушали! Повязали по рукам и все тут! Слава богу, что хоть вешать не собрались. Долго томилась я в заточении, пытаясь передать вам новое письмо(тоже вложено). Но черт бы побрал этих охранников! Тянулось время адски долго, а я все думала о вас, я думала о том вечере и наблюдала через решетку как валит хлопьями снег. Мука, мука, мука! Потом он растаял. Первые брюхатые с дамами своего сердца повылазили из нор своих обителей золота. Они ступали по свежим лужам, скоро стала наступать невыносимая жара. А мои мысли о вас не прекращались. Как мечтала увидеть я вас сквозь чугунное заточенье. Ветер залетал в мою темницу, но без вас. Без жизни я жила этот год. Скоро похолодало, сентябрь, октябрь. Меня выпустили. Как душа моя остервенела этому миру за все то время, потраченное мною в каменной коробке. Я не могла более ждать, написав это письмо на скорую руку я побежала, не заходя домой, на почту.
Если вы вспомнили меня, прошу, примите остервенелую душу на свою голову в шесть часов вечерня. Я буду у вашего дома.

Одинокая гора.»

Мои руки дрожали. Они нащупали два других листа.
«Брюхатому мною

Я думаю, я люблю вас, мой милый.
Бульвар Революции 12 номер комнаты 7. В любое время.

Одинокая гора»

После этого я вспомнил ее и глаза мои стали влажными.
«Брюхатому мною

Милый мой! Вы не поверите, где я! Святая тишина лишь только здесь со мною, как не хватает мне вас, одни ангелы знают. Душа моя рвется и стучит. Тут так тесно, родной! Решетки, камень, чугун - все это оттесняет святую зимнюю пору от меня. Вчера пара мальчишек кинули мне снежок сквозь решетку. Ах, милый мой, какое это блаженство, чувствовать мокрые холодные пальцы, заместо теплых да сухих.
Скучаю.
Не могу прийти к вам.

Одинокая гора.»

Я взглянул на часы. Пять с четвертью часов вечерня.
Я вспомнил, вспомнил все. Я вспомнил наш вечер, вспомнил, как горестно ждал от нее письма. Записки. Чего-нибудь. И как очерствел я к чувствам за этот год. Так не волновался я давно.
Я вышел в двадцать минут шестого, так мое нетерпение было велико. Я стал ждать. Я думал, что сказать ей, хотел сбегать за цветами, но вспомнил, что она не лампада, она свеча. Так тихо тянулись минуты ожидания. На улице был сухой, неприятный холодный вечер, потихоньку темнело. Скоро по Тому бульвару пронесся пыльный запах керосина, зажгли вечерние фонари. Половина. Половина. Ах, как дьявольски долго льется время. Много силуэтов отвлекали меня от каштановой шинели, которую я ждал. Некоторые даже пытались заговорить со мною, но я их не слышал, не слышал. Оставалось около пяти минут до заветной цифры, как пошел снег. Да, первый снег. Как хотел я тогда вспорхнуть выше, чтобы углядеть ее каштановый силуэт сквозь белую решетку земли. Шесть. Ее не было. Семь. Я не понимал, что происходит. Было восемь, когда снег превысил уровень моей щиколотки. Я не знал, что делать, я не понимал. Я судорожно искал огонь свечи сквозь эти снежные, пустые руины . Безрезультатно.
Тогда лишь я понял, что рак мой давно уж обрел тяжелейшую форму. Я побежал к Ней. К тому адресу, к которому подвели меня ее чернильные символы, выцарапанные на бумаге.
Я нашел ее дом, когда было десять вечерня. Снег валил вовсю, а серое, светящееся от холодной ваты еще более небо, обрело свою большую чернь. Тогда я зашел в резное пятиэтажное здание и, пододвинувшись ближе к тяжелой двери своей грушевой спутницы, стал вслушиваться. Такая тишина там стояла, что уши болели более шума в аду. Я не знаю, что тогда правило мною, но я выломал дверь. Вся квартира была в северном одеянии. Снегу.
Я был в недоумении. Холод там стоял, возможно, даже более чем за окном, которое, кстати говоря, было разбито. Трясущейся походкой я обступил всю ее квартиру, пока не оступился в черную норку, ведущую, видимо, в подвал. Я спустился и в нос мой грянул запах груш, ароматных, спелых груш. Это был запах Ее груш, которых так страстно жаждали ощутить мои губы на себе. Я иссох от волнения. Моя мертвая голова ничего не соображала, так я был.. Мертв. Так же как и она. На полу лежало белое, холодное тело. Тело, которое могло бы отодвинуть, да что там, сбросить с обрыва всех ангелов. Это тело навсегда онемело, оно навсегда ослепло и усохлось в своем каштановом крыте. Ее пышные, персикового цвета губы не могли более держать в себе тот купорос сладостных груш. Она была мертва. Я не мог этого понять. Я сел к ней. Наклонился к ее лицу. И поцеловал.
Вы целовали мертвого мотылька?
Эта дикость на губах, это нежность, колкость и бархат, навсегда потерявшие свою пульсирующую кровь. Они тоже поддакивали моим глазам - "она мертва". А я все равно не верил. Я поцеловал ее еще и еще, я целовал ее, пока не онемели губы от того жгучего холода. Я целовал ее, пока глаза не вступили в игру. Тогда я стал лить на ее голубоватые щеки солёную воду души. Я кричал, я стонал, я выл, словно подстреленный волк. Я хотел умереть, но я не мог. Я был ранен, но не убит. Как много воды оборонил я к подножию Одинокой горы. И тут я почувствовал ее. Такую никчемную, такую полую, такую пустую Пустоту. Я был окружен грудой вещей, но комната была пуста. Во мне кипела и бурлила кровь, но я был пуст. В моих руках текли каштановые пряди, но они были пусты. Я на мгновение почувствовал себя самой Пустотой, пока не ощутил их, мотыльков. Они трепыхались на месте моего желудка, разрывая меня изнутри. Это было так больно и неприятно, что столбное выражение моего лица не изменилось ни на складку. Жгучая боль. Она заставила меня встать.
Она заставила меня подойти к столу, на котором стояло то, что должно было крыться под снегом у моего подъезда в шесть часов вечерня. Там была корзина груш и налитые фарфором чашки, в которых был остывший кофе. Кофий. Я глотнул из той, что была темнее по содержанию, и я не ошибся. Терпкий вкус виски обжег мое горло. Я закусил грушей. И тут я понял, что пустота пересекла грань со смертью. Я умер. Рак меня повалил окончательно. Я ел грушу и обжигал горло, понимая, что с каждой секундой я все мертвее. Я не хотел смотреть в ее сторону, а лишь взглянул стол, на котором были разбросаны листы да перья и свеча. Одна свеча догорала на глиняной тарелочке, ожидая своего часа. Я посмотрел на нее, отпил кофия и, глядя карими глазами, прошептал:
-Она погасла в день, когда пошел первый снег.
Миновала последняя минута этой ночи, когда свеча умерла.

очень очень многа букаф, так что лучше просто пройдите мимо.



Все девушки были лампадами, а она была свечой.
Их стеклянный холод отталкивал, так же как и красота. Прикоснувшись к их холодным рукам, мороз пробирался и тихонько позвякивал по хрусталю твоей души. Их можно было выделить в толпе. Прекрасны, черствы, мечта поэта. Недостигаемые. Ты боялся повредить их хрупкий и нежный щит, так стервозно защищавший их деградирующие души. Кажется, у ног их весь мир. Молочная кожа, кремовые пухлые губы, золотые, каштановые, прямые, кудрявые волосы, вечно пахнувшие розами и дорогим вином.
Она же любила персиковый сок. От нее никогда как-то особенно не пахло, волосы лежали незатейливым ручьем. Никто не посвящал ей песен, да что там, с ней никто не хотел заводить разговоров. Ее танцы, танцы, не танцованные в раю, никого не цепляли. Ее наделенную особым красноречием речь, никто не слушал. Она была красива, чертовски красива. Но запах жизни ценится меньше запаха лилий.
Я бы так и шнырял за дорогими юбками, если бы не первый снег. В тот морозный день, когда выпал первый снег, эго мое было велико. Я был жутко раздосадован этим событием. Я, так же как и другие, видел в нем лишь отвратный холод и долгую, морозную дорогу домой, полную гнусной брани о погоде. Когда я вышел с бала - я был никем. Душа моя была целой и здоровой, не было ее, короче говоря. Карету можно было даже не искать в такую погоду. Как я тогда был зол.
Но в тот день началась моя жизнь.
Я шел, шел, шел, от злости мне было только еще холоднее, на улице - никого, метла колючего снега хлестала по моим щекам. Я шел с закрытыми глазами, чтобы хоть как-то смягчить удары. Тут я врезался в нее.
Сквозь мои отуманенные глаза я услышал голос, колеблющийся от извинений. Я встал, там была девушка. Она никак меня не зацепила, в ней, пожалуй, удивило меня лишь одно. Она несла корзину, полную груш, погрязших в снегу.
-Девушка, осторожнее, пожалуйста!-крякнул я из-под своего пальто.
-Да, извините.
Она смотрела мне в глаза. Долго. Желто-карие в зелёном омуте глаза.
«Словно в болоте тону, интересно, я таких не видел. Что она хочет?»,-подумал я, тут же озвучив свой грубый, единоличный вопрос.
-Вы спешите? - так по-детски глупо смутила она меня. Я решил сострить.
-Если вы дадите мне одну из своих груш и заведете в теплое местечко, то нет. - я слегка усмехнулся, тогда - ехидно. Надеюсь, она этого не поняла.
Не долго думая, она расстегнула свою шинель, достала кружевную салфеточку, протерла одну из груш от снега и дала мне. Следующим, после усердного пихания груши в карман моего пальто, стала взятие ее маленькой ручки мою. Она потянула меня за собой.
-Ну чего вы стали, словно барашек!-эта улыбка...,- Тут неподалеку есть местечко, где ваши руки согреют крепким кофе, милый мой.
Черт его знает, зачем я тогда пошел, но это был самый разумный поступок за всю мою жизнь. Я ни слова тогда не оборонил. Держа меня за руку она ввела меня в небольшое уютное кафе, посадила на резной стульчик, покрытый мягкой обивкой, и попросила чуть подождать. Я сидел и обдумывал, на сколько оценил бы я степень нелепости моего положения. В то же время я не отрывал взгляд от ее спины, направленной в мою сторону, и изредка подергивающийся из-за смешка по ту сторону этого изящного силуэта. Ожидание мое стало неумолимо, хотя прошло, я думаю, минуты две, но именно в тот момент, когда я собрался оторвать свое прогревшееся тело от заманчивого стульчика, она развернулась на кончике своих сапожек, держа в своих ручках две богатых на фарфор кружки. Одну с темно-, другую со светло-коричневым горящим пойлом.
-Ах, как же долго уговаривала я Инну отдать мне на денек эти чашки. Ну не правда ли они чудесны! Пойдемте, пойдемте же, сил моих больше нет находится здесь. Погода слишком прекрасна для этого. Куда вы идете? Я провожу вас, если позволите. Все-таки в ваших руках два моих законных червонца!-она посмеялась- Идемте же скорей! Кстати, в этом кофии, чудное слово, да? Я нашла его в словаре Даля. Так вот, кофий этот с пятью каплями хорошего виски, если же вы не пьете, я, так и быть, сделаю это за вас, как бы тяжко мне это не было! - она вновь звонко хохотнула.
-Домой? -каким дурнем я себя чувствовал рядом с этой девушкой.
-Домой!
Я отпил от ее законных двух червонцев и, думаю, тогда я обрел рак души. Душу, короче говоря.
Мы шли и она говорила. Много говорила. Говорила обо всем так, как оно было. Говорила так, будто знала меня с самого детства. А я шел рядом, похрустывая грушой и попивая горячий кофе. Тогда я понял, что пью, находясь с человеком, от которого тепла больше чем от самого крепкого виски. Я шел и слушал, словно несмышленый ребёнок.
А она говорила. И все сильнее заражала мою душу неизлечимой болезнью. Или это был виски.
На улице уже давно ни зги не было видать, запах керосина пролился по морозному бульвару.
-Люди такие трусливые. Вот взять Сегодня. Первый день зимы, как никак! Хоть и октябрь на дворе. Когда еще такое будет? А все по домам разбежалась, как сычи по утру. Тьфу! Холодно им! Темноты они боятся. Холода боятся. Жары, ветра, алкоголя, океана, страсти, росы. А чем тогда тешить свою жизнь? Они же выбирают разврат. Дешёвых куртизанок ставят выше гор на пьедестале своих идеалов. А Одинокая гора может плачет, может ей обидно, может она ночами кричит о своём несчастье, а никто ее даже не слушает. Может Одинокая гора пишет стихи, или, скажем, имеет чудный голос, а с ней как со скотиной! Тьфу!
Они суют свои носы под юбки дорогих шалав. Они дышат искусственными розами. Они настолько погрузились в складки кружев, что забыли, что под кружевами есть что-то более дорогое. Хотя оно и верно. Ничего там и нет. Они уже разрушили эту стенку делившую прекрасное вино и прекрасных девушек. Как вино по возрасту, так шалав по денежному состоянию. Они ведь даже не знают цвета глаз своих возлюбленных. А Одинокая гора. А она уже и перестала соваться в тот мир, ей там нечего цеплять среди брюхатых деньгами джентльменов. Одинокой горе осталось лишь многочисленное состояние нечитанного брюхатыми.
Она ходит ночью и ищет.
Почем вы молчите, мой милый? Я, право, ни слышала от вас слов поддержки или угнетения. Утомила ли я вас?
Я очнулся от своего оцепенения.
-Нет, нет! Нисколько! Я мог бы слушать вас всю свою жизнь, вы знаете, я думаю, я и есть тот брюхатый.
-Слышать этого не желаю! Вы брюхаты мною, мой милый,- ее смех -
Ах, что за мина у вас! Вы не поняли моей души разве? Не смотрели разве в мои глаза? И не слушали ли моих пламенных речей? То-то!
Где же судьба разлучит нас?
-Два дома назад.
-Ах, боже! Который час? Это сколько же утомляла я вас своей речью, подумать только! Идите же домой скорее, вас наверняка ждут. А я побреду своей дорогой, как же не хочется мне с вами расставаться. Но больно тратить мне ваше время! Прощайте.
-Стойте, разве мы больше не увидимся, вы больше не придете? Дайте мне, прошу, ваш адрес, я приду к вам, я буду вечно сидеть у ваших дверей, прошу.
-Вы уже открыли эти двери. Все-все, я удаляюсь! Я пришлю вам весточку, ждите!
И тут я почувствовал пламя на моей щеке, мгновенно отыгравшееся на моем сердце, ее губы, отдающие запахом груш, коснулись этого черствого омута моего тела. Рассвет пришел, когда она скрылась под еще ночными хлопьями снега. А я так и стоял. Снег прекратился.
Я вошел дом и почувствовал боль. Такой я не чувствовал никогда. Это, это даже не боль. Это пустота. Как огромный бал без хозяина этого торжества. Я совсем не хотел спать. Я хотел лишь еще раз встретиться с ней, успокоить бурю, разыгравшуюся в моем теле. Ах, как я ждал.
Шли дни, тоска наросла до предела, ждать не было сил, я впал в отчаяние. Я судорожно листал книги, о которых она говорила. Я сопоставлял каждую строку со своей жизнью. Я сравнивал, и вновь падал в бездну того вечера. Каждый вечер я вновь касался ее кротких пальцев и следил за ее заманчивым силуэтом, слегка пошатывающим, но не разрывавшим ту оболочку жизни, повисшую в воздухе подле нее. Стало мне казаться, уж не было ли это все сном и не попадал ли я тем вечером в рай? Я стал гулял. Каждый вечер я гулял нашей тропой и ее голос лился сквозь прошлое, трелью лаская мою душу. Мою болезнь. Мой рак.
Бури рассеяли прежние мечты с последним снегом. Я забывал ее. Ее голос. Эти черты, вылепленные мз первого снега. Силуэт каштановой шинели, скрывавшей внутри себя свечу. И груши. Сколько груш я съел с того дня. Но не нашел я груш Ее вкуса. Не нашел я и новой Ее для души своей. Сколько девушек менял я в отчаянии. Со сколькими лежал я в одной постели, скольким глядел под юбки. Но ни одну я не целовал, и ни одной я не смотрел в глаза. Тянулись дни мои, словно резина. Без божества, без вдохновения, без слез, без жизни, без любви.
Было шестнадцатое октября другого года, когда, по привычке заглянув в почтовый ящик я нащупал пухлый конверт, закрепленный печатью. Я не знал, от кого он, я даже не догадывался.
Пальцы разорвали восковую печать со странным, видимо, семейным гербом.
«Брюхатому мною.

Какая я чертовка все-таки. Вы, наверное, и вовсе забыли обо мне. Чем же я отличаюсь теперь от тех сычей, боящихся любви. Верно, ничем. Пишу вам я, спустя почти год, с одной только целью. Угостить вас крепким кофием с пятью каплями виски. Ну, может хрустящей грушей.(если будете себя хорошо вести!) Я знаю ваш вопрос. Где я была?
Я было зареванным лицом в подушке тюрьмы. Неожиданно? Я тоже не ожидала.
В тот вечер, когда мы с вами расстались, хотя, вернее, рассвет, пройдя домой первым делом я взяла лист бумаги, чернильницу, перо и грушу. Я написала вам несколько слов (я вложила тот лист) и собралась было идти на почту, как дверь моя смачно разлетелась на части, оставив грозди щепок валяться на полу. Это была что-то вроде святой инквизиции былых нашим с вами времен. Они яростно проревели мне о том, что я, оказывается, пишу запретные, сатанические книги