Раз-два-три-четыре-пять,вышел Зайчик погулять.Разбор стиха.
Эта история с самого начала
обещает быть очень понятной.
Перед нами ряд натуральных чисел в бесспорной последовательности:
Раз, два, три, четыре, пять...
Здесь нечего возразить. Начало обнадеживает: сразу видно,
что рассказчик — человек без опасных, так сказать, отклонений,
за него можно быть спокойным. В самом деле, «Раз, два, три,
четыре, пять...» — серьезная заявка: это заявка на то, что все последующие события будут поведаны лицом, любящим точность
и находящим вкус в стройном изложении фактов. Не надо, дескать, пугаться: нить повествования в надежных руках.
Итак:
Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел Зайчик погулять...
Что ж, очень мило — и никаких претензий: вышел так вышел, погулять так погулять.
Впрочем, погулять ему, со всей очевидностью, не удалось — удалось только выйти, ибо тут же, без предупреждения, откуда, что называется, ни возьмись появляется Охотник.
Эта информация вводится немножко резко:
Вдруг Охотник выбегает,
Прямо в Зайчика стреляет!
Выбегает, значит, как сумасшедший, и ни с того ни с сего
стреляет! Видимо, сидел подкарауливал Зайчика (к Зайчику
сразу же появляется сострадание) и потом выстрелил прямо
в него. «Прямо» — очень важное слово, запомним его. То есть
выстрел, как говорится, в упор, наповал.
Надеяться не на что, о чем так и сообщается:
Пиф-паф, ой-ой-ой,
Умирает Зайчик мой.
...Чего и следовало ожидать. Мы застаем мучения Зайчика,
так сказать, в процессе: пока еще он умирает, но непременно
умрет, ибо в него стреляли прямо! И сострадание наше растет — вместе с состраданием рассказчика, который, увлекшись,
даже называет Зайчика своим (ср.: «умирает Зайчик мой»).
Кстати, это единственный случай интимизации повествования,
то есть любовного приближения повествователя к предмету
повествования. Но тут-то логика — столь безупречная до сих
пор — и начинает хромать, причем хромать внезапно и очень
ощутимо, поскольку нам без всякого перехода докладывают:
Привезли его в больницу...
И дело даже не в том, что зайцев не возят в больницы —
такое утверждение было бы с нашей стороны форменной
придиркой: перед нами все-таки художественное произ-
ведение! — дело в том, что совершенно непонятно, кто эти
они, которые стоят за словом «привезли», употребленным
во множественном числе, и откуда они взялись там, где гулял Зайчик, а также выбегал и стрелял Охотник. До настоящего момента нам о них ничего не сообщалась, словно бы
их и не было вовсе.
Оказывается, были. Оказывается, молча наблюдали за
происходившей в лесу трагедией. Наблюдали — и не вмешивались. А потом повезли умирающего Зайчика в больницу — лицемеры! Показное эдакое сострадание... Причем из
лесу в больницу повезли, за тридевять, как бы это сказать,
земель. И долго, наверное, везли...
А Зайчика уже невыносимо просто жалко. Сумеют ли
его спасти? Или всего-навсего констатируют факт смерти —
и дело с концом? Но тут-то вот события как раз и приобретают самый неожиданный оборот, заставляющий усомниться
в правдивости рассказчика и, может быть, даже в его — грубо
говоря — вменяемости. Смотрите сами:
Привезли его в больницу,
Он украл там рукавицу...
В высшей степени странная для умирающего форма поведения. Существо, которое почти уже на том свете, крадет,
причем крадет не что-нибудь, в чем оно остро нуждалось
бы в данный момент (например, ампулу с новокаином,
который прекратил бы боли!), а... дико даже представить
себе это! — ру-ка-ви-цу! Во-первых, абсолютно неясно, по-
чему больница оказывается местом, где наличествуют рукавицы, — не котельная все-таки! А во-вторых, прямо-таки
изумляет то обстоятельство, что в столь критической ситуации Зайчик внезапно начинает испытывать такую острую
потребность в предмете, отнюдь и отнюдь не отвечающем
ситуации. Рукавицу, к тому же только одну! Невероятно.
Этот акт первой кражи тревожит. Тревожит и несколько,
так сказать, подрывает авторитет Зайчика, которого мы вроде как уже успели полюбить и тут же похоронить. Получается,
Зайчик не вполне таков, каким мы его себе представляли. Он
вор! Впрочем, очень может быть, что мы имеем дело с какой-нибудь роковой случайностью, которая незамедлительно даст о себе знать: Зайчик, например, пребывает в бреду
и не отвечает за свои действия...
Ничего подобного. Ситуация не проясняется, и к разговору
об украденной рукавице мы больше не вернемся. Факту случилось быть. Прискорбно. А повествование продолжается:
Привезли его в палатку...
Что же, стало быть, из больницы увезли и привезли в некую «палатку». Не в палату — больничную, а в «палатку» —
туристическую, скорее всего: сомнительно все-таки, чтобы
повествователь с помощью уменьшительного суффикса столь
некстати намекал на убогость нашего больничного быта или
испытывал особую нежность к больничным палатам! Оставим
этот странный суффикс на совести рассказчика. Тут гораздо
непонятнее другое: на каком основании Зайчика из больницы увезли. В больницу ведь не для того привозят, чтобы дать
возможность украсть рукавицу.
И потом, почему вообще такой необычный маршрут: из
больницы в туристическую палатку, на лоно, извините за выражение, природы?
Есть, между прочим, и еще одна несообразность: чего это
умирающего — пусть даже укравшего рукавицу! — Зайчика
возят туда-сюда? Насчет больницы вопросов не было, но вот
злополучная эта «палатка»!..
Объяснить только что упомянутые странности мало кто
возьмется. Никто, пожалуй, не возьмется — особенно когда
узнает о дальнейших событиях, которые развиваются с головокружительной быстротой:
Он украл там шоколадку...
Палатка, значит, была торговая, что-то вроде автолавки.
Впрочем, это уже никому не важно. Важнее другое: дей-
ствия почти покойного Зайчика (которого отныне начинает
хотеться называть Зайцем, поскольку симпатии к нему едва
ли не безвозвратно утрачены) приобретают устрашающую
регулярность. Заяц ворует все, что плохо лежит. Он клептоман. Впрочем, и это не самое важное. А самое важное то,
что Заяц, со всей очевидностью, не умирает. Но ведь Охотник стрелял прямо в него! И нам было сказано, что от этого
выстрела наповал Заяц незамедлительно начал умирать!
Похоже, нас дезинформировали или, во всяком случае,
недоинформировали по вопросу о поразительной живуче-
сти безобразного этого Зайца... И уж совсем невозможно
взять в толк, почему кражи свои живой и здоровый как бык
Заяц совершает при полном попустительстве окружающих!
Они явно сквозь пальцы смотрят на его проделки. Может быть, они все еще заблуждаются, считая состояние Зайца
критическим? Но ведь факты же вопиют!
Вот тут и становится окончательно понятно: Заяц — симулянт. Он воспользовался случайным выстрелом случайного
Охотника (помните: «Вдруг Охотник выбегает...») в корыстных целях: чтобы безнаказанно тащить отовсюду что ни
попадя. Экий отвратительный тип! И как только мы могли испытывать к нему сочувствие?
А попустительство окружающих продолжается:
Привезли его домой...
Оставим в стороне вопрос о том, почему «домой» (а не,
допустим, в тюрьму, что логичнее!), — пусть даже эта «доставка на дом» сама по себе кажется просто кощунством, — прочтем лучше последнюю строку данного безумного сочинения:
Оказался он живой!
Ничего себе «оказался»! Он уже раньше живой оказался.
Он был живой все это время: и когда умирал, и когда крал.
Тогда-а-а уже не было никаких сомнений: мертвые не крадут.
А интересно, этим вот сведением, что «оказался он живой», от нас-то чего добиваются? Чтобы мы почувствовали
облегчение или, не дай Бог, радость за «Зайчика»? Да пропади он пропадом, аморальный этот Заяц, вор и симулянт!
Лучше бы он умер там, где «вышел погулять», — тогда мы не
испытали бы такого жестокого разочарования...
Конечно, история могла бы иметь и другой конец: дескать,
привезли его в больницу, вылечили, он вышел оттуда как новенький, отправился в лес, затаился в кустах и загрыз случайного охотника... даже двух или трех охотников.
Но такой конец тоже какой-то странный.
Е.Клюев
