Жду новый пост

Серия «Некро-Тур»

- Вместе выйти не получится…

Он на секунду застыл, переваривая услышанное, а потом шумно с облегчением задышал. Слава Богу, она не сказала, что выхода нет!

- О нет, детка, я тебя заберу с собой! – возбужденно затараторил он, думая уже совсем о другом, - Обратимся к лучшим врачам! Устроим пересадку органов или кожи, или… всего вместе! Ты представляешь, что мы…

В голове замелькали беспорядочные фантазии, где у него всегда будет под рукой личный оракул. А какие он, Макс, будет делать репортажи! «Некро-тур» глазами мертвеца! Байки из склепа!!! Мысленно он унесся в далекие дали, где он арендует у не слишком любопытного обывателя хороший, просторный подвал, оборудует студию…

Фантазии внезапно запнулись, померкли.

- Что будет…, - он сглотнул, - Если я тебя не закопаю с рассветом? Ты… как там… покинешь снова тело?

Девушка молча покачала головой, и он радостно ухватил и сжал ее холодную руку

- Ну, вот видишь! Все у нас с тобой наладится!

Анка молчала. На неподвижном, бесстрастном лице жил только уцелевший глаз. Он с каким-то пристальным, напряженным вниманием следил за все более разгорающимися верхушками гор.

- Как…, - он сглотнул, - Выбраться отсюда?

Не глядя на него, она произнесла:

- На Седмицу проход открыт почти до самого заката, но только для вновь прибывших. Можно легко вернуться по своим следам. Постояльцам много сложнее, - Она кашлянула, от чего на грудь вывалился влажный комочек глины, - Пить…

Макс с сожалением покачал головой. Сам погибал от жажды…

- Червоточина есть, - продолжила она,- И не одна. Но они постоянно смещаются. Когда на три градуса, когда на все десять. Зависит от положения Водолея и активности Солнца. Если…

Макс вслушивался изо всех сил, но вскоре совершенно запутался. О чем она говорит? Неужели, действительно, рассчитывает, что он разбирается во всех этих широтах и долготах, Водолеях, азимутах и прочей белиберде? А даже если бы разбирался, как прикажешь высчитывать эти градусы, если у него даже компаса нет?! Он схватился за голову, наблюдая, как она бесстрастно и деловито выплевывает на него географические и астрономические термины, а в голову ему стало заползать невесть откуда возникшее подозрение, что она это делает намеренно. Но зачем?

Ответ очевиден – выиграть время.

- Ты… можешь объяснить проще? - торопливо спросил он, - Ну, например, когда вот эта самая тропа будет открыта?

Анка кивнула и после небольшой паузы выдала:

- Пятого августа текущего года с 8-30 утра до 9-00 и с 16-00 до 16-15 по местному времени.

Макс несколько секунд таращился на нее, а потом резко выдохнул. Облегчение было так велико, что он даже немного намочил штаны. Так скоро! Так близко! Всего-то четыре дня перетерпеть.

Он задумался. Можно будет найти тех дур на розовом внедорожнике и всем вместе слинять. Достаточно ли у них бензина? Пофиг! Сколько есть, столько и есть. Он готов был всю дорогу идти пешком и нести Анку. Да всех троих, если придется!

- Мы сейчас пойдем в нашу старую избу. Пересидим там эти дни. Местные не знают, что я тебя… что ты умерла, поэтому бояться их нечего… Отмоем тебя, причешем.

Макса переполняло возбуждение. Он все-таки справился, пусть и такой страшной ценой… Он поднялся, потом снова сел на траву. Нет, в деревню идти еще рано. Пусть угомонятся, улягутся… Но и просто сидеть и смотреть на мертвую девушку было невмоготу.

Душа его за этот год совершенно выгорела, и он больше не чувствовал к ней ни любви, ни сострадания, ни сожаления. Но его страшно нервировал её взгляд – внимательно и неотрывно следящий за ним. Такие глаза он видел разве что в зоопарке, у львицы. Она лежала в своем вольере неподвижно и с виду безмятежно, если бы не ее взгляд – цепкий, внимательный, подсекающий каждое малейшее движение рядом… Вот и Анка…

Он снова поднялся и заходил вокруг дуба кругами, думая о том, что если бы не её драгоценные новоприобретенные навыки, он бы, скорее всего, смылся в одиночку.

Молчание начало его не на шутку тяготить, и он, чтобы прервать его, спросил:

- А что тут вообще за… место?

- Карантин.

- Кара…? – Макс умолк, - Что?

- Карантин, - Анкины запекшиеся губы дернулись, словно пытаясь улыбнуться, - Это место – не эксперимент над человеком, как ты себе нафантазировал. Бог в последнюю очередь думает о человечестве. Куда больше Его беспокоит утечка.

- Утечка чего…? Приливных вод?

- Лета разлилась, и Бог запечатал это место своим перстом, чтобы не дать ей покинуть пределы распадка.

- Лета? Река мертвых? Она же вроде где-то в Греции…, - Макс почесал в затылке, понимая, что греческие мифы не слишком надежный источник.

- Лета протекает под поверхностью всей Земли. Не только в Греции.

- И местные стали заложниками…

Анка кивнула и снова перевела взгляд на горы, над которыми, наконец, поднялось солнце, выплеснулось за край и покатилось вниз с холма.

- Еще один наш рассвет, Мася, - произнесла Анка и тут же добавила, - Жаль, что последний.

Макс удивленно уставился на нее. Впервые после воскрешения она назвала его этим ласковым имечком. Да и в голосе ее появились, наконец, какие-то эмоции. Сожаление, нежность? За ними он не сразу уловил смысл ее слов, а когда до него дошло, он с досадой повторил:

- Я же сказал, что не оставлю тебя. В крайнем случае…

- Боюсь, это мне придется оставить тебя.

Солнце, наконец, настигло их. Анкин нерабочий глаз с громким чмоканьем разлепился, нос с хрустом сам собой встал на место. Она поднялась, рассеянно отряхивая от комьев грязи рубашонку, в которой провела последние месяцы жизни и смерти.

- Как?… Как ты?

- Земные законы на меня больше не действуют, Мася, - спокойно произнесла она, - И мне не требуется червоточина, чтобы покинуть это место.

В доказательство своих слов, она легко пробежалась по заросшей тропе. Гораздо дальше, чем Макс мог хотя бы мечтать в последний год. На мгновенье он решил, что она не вернется, но она вернулась.

- Боюсь, я не смогу тебя ждать. Год – это слишком долго.

- Год… О чем ты, мать твою?! – Макс подскочил, - Всего четыре дня!

- Это для живых. А живым и мертвым не по пути…

Она коротко улыбнулась, глядя на него, и он вдруг дико заорал и выгнулся дугой, словно собираясь встать на мостик. Что-то в спине хрустнуло, и ноги под ним мгновенно пропали. Он повалился на траву, выпучив глаза и ловя ртом воздух. Лопатками он чувствовал что-то твердое, неудобное и гнал от себя мысли, что это его собственные ступни в ботинках.

«Скрутило в бараний рог…», - промелькнуло в голове старое выражение. А ведь именно это она с ним и сделала! И ведь даже его не коснулась! Господи! Теперь ясно, почему местные торопятся закопать своих мертвых до рассвета! И ведь сами уже не помнят, почему…

Анка присела рядом с ним на корточки, с вялым любопытством вгляделась в его перекошенное, бледное лицо.

- Баш на баш, Мася, - она приложила грязный палец к своим губам, потом – к его. Палец был ледяной и пах тухлой рыбой, - Не подумай, что это месть. Скорее, просто… ну, разминка. Попрощаемся на всякий случай.

Она поднялась, махнув оборванным подолом и пошла прочь.

- Куда… ты? – прохрипел Макс, когда увидел, что она двинулась обратно в деревню.

- Закончить дела, - отозвалась она, не оглянувшись, и вскоре скрылась из виду.

…

До самого вечера Макс пролежал на верхушке холма. Солнце палило нещадно, и он несколько раз предпринимал героические попытки добраться до спасительной тени «свадебного дуба», но каждый раз при этом терял сознание. Все, чего ему удалось добиться – это неимоверными усилиями перевернуться на бок и выправить из-под себя ставшие враз бесполезными ноги. В какой-то момент остро запахло мочой, и он понял, что обоссался, хоть и совершенно этого не почувствовал.

Весь день из деревни доносились приглушенные вопли и крики, а следом потянуло гарью. Совершенно обессиленный, он наблюдал за тем, как горит деревня. Сочувствия к селянам он не испытывал. Чувствовал лишь облегчение, что все для них так или иначе закончилось.

А когда на распадок упали душистые вечерние сумерки, он  увидел поднимающийся на холм розовый внедорожник и слабо улыбнулся. Анка всегда была умной девочкой…

Грязное колесо остановилось в нескольких сантиметрах от его лица. Хлопнула дверца. Анка решила попрощаться.

Макс попытался изгнать со своего лица выражение жалостливой мольбы и нацепить на него маску гордого мученика, но…

Вслед за водительской дверцей хлопнула сначала пассажирская, а потом задняя, и он с дебильным изумлением уставился на три пары ног, по очереди появившихся в поле его зрения.

Он закатил глаза, чтобы разглядеть их хозяев.

Баба Дуся выглядела сногсшибательно в пестром, обтягивающем отвисшую грудь топе и розовой, пляжной, прозрачной юбке, развевающейся вокруг костлявых ног. Анка переоделась в модный сарафан с узкими бретельками.

В чемоданах «тех дур» не оказалось только наряда для… Степана. Но он, не смотря на свои старые штаны, замурзанную душегрейку и лапти, выглядел самым нормальным из них. Самым… живым.

- Эх, паря… Что ж ты так опарафинился?..., - покачал он головой.

- Моить, хоть прикопать его? – подала голос баба Дуся, - Чавой валяться будет!..

- Пусть сам решает, - отозвалась Анка.

Макс разглядывал беглецов. Они успели как следует отмыться и навести лоск, но это им мало помогло. Обтянутые сухой и тонкой кожей лица, глубоко ввалившиеся тусклые глаза, почерневшие губы, которые все трое не слишком успешно попытались замаскировать красной помадой. На сморщенной шее Степана по-прежнему отчетливо выступал рубец от веревки.

Кого они пытаются обмануть? Да их примут на первом же посту… Впрочем…

Это ему, Максу, очевидно, что они мертвы. Для простых смертных, ничего не подозревающих о бесовском распадке, это будет пусть и колоритная, но не заслуживающая пристального внимания троица. Эксцентричная старуха, альтернативно ориентированный дед и… возможно, смертельно больная девушка. Ткнут пальцем, поохают и через день забудут.

А потом весь мир загородило приблизившееся Анкино лицо.

- Так, что ты решаешь? – спросила она.

Макс открыл рот, закрыл и снова открыл. Но из него не вылетело ни звука.

- Он хочет смотреть, - перевела Баба Дуся, поправляя сползающую с пегого плеча бретельку.

Макса в тот же миг поволокло, развернуло так, что перед глазами вместо дымящейся мертвой деревни появилась тропа. Все такая же близкая, но по-прежнему недоступная.

Он больше не мог видеть беглецов, но до последнего ждал каких-то особых слов. От Анки, от Степана. Да, он виноват перед ними, но они могли бы снять груз с его души простыми словами, дескать, да, ты ошибся, но ...

Им это было явно не нужно, а что было нужно ему, Максу, их явно не волновало.

Послышались звуки захлопывающихся дверей, а потом розовый внедорожник, набитый мертвецами, двинулся прочь от распадка. Да, для деревни все закончилось. Для остального мира… только начиналось.

Чувствуя разливающуюся по всему телу дремотную небыть, Макс глядел ему вслед внедорожнику и… улыбался сквозь слезы...

Черномать Морена, что же ты жужжишь?

В Нави ты летаешь, к нам ты не спешишь!

Жаль, жаль, жалко мне,

К нам ты не спешишь.

Но придет Седмица, скроет небеса,

Разольется сызнова Смородина-Река

Пчёлочкой златою в дом ты прилетишь,

В ночи во Седьмичные нас благословишь.

Жаль, жаль, жалко мне!

Нас благословишь!

Да посею семя в Любушку мою,

Водами приливными оплодотворю.

И придет Седмица, скроет небеса,

Станет моя Любушка – дивная краса!

Жаль, жаль, жалко мне,

Дивная краса!

Целый год ушел у него на то, чтобы вытравить из местных старые, давно укоренившиеся традиции и внедрить новые. Начало этому положила внезапная и чудовищная смерть Батюшки - на него словно наступили исполинским башмаком - и Максу стоило больших усилий убедить селян, что это Господь покарал того за ересь. Самым сложным было – объяснить этим пустым и не отягощенным воображением людям, кто такой «Господь» и что такое «ересь». Помогла, конечно, и Мара, задержавшаяся на некоторое время в деревне.

Вскоре после смерти Батюшки он созвал всех мужиков в «Сельсовет». Продемонстрировал им новую «Анку» и объяснил, что явилось причиной ее преображения. Мужики, шокированные и скандализованные, ушли, единым фронтом возведя между собой и Максом стену крайнего недоверия. Но его это не слишком угнетало, ибо он видел, как они пялились на ее крепкое, гладкое тело, искрящиеся звездами глаза и струящиеся черные кудри. И, без сомнения, вспоминали при этом своих «марфуш» - бесцветных, конопатых и туповатых, ждущих их к нехитрому ужину… Слова «чудо» не было в их лексиконе, но Макс намеревался втемяшить его им в головы в кратчайшие сроки. И преуспел.

Мара еще некоторое время будоражила местных своим присутствием, а потом ушла, оставив Макса собирать войско. Мужики сначала тайно, а потом и открыто ждали следующей Седмицы, чтобы крайне приятным для себя способом приступить к преображению своих лягушек в принцесс.

…

У одной избы он задержался подольше, улыбаясь про себя. Там накануне обрели приют последние приливные. Муж с женой и две девчонки-близняшки лет 13 от роду. Мужа он планировал приберечь до весны и вместе с несколькими зажившимися старухами отправить в «мокрое». Рядовые тоже нужны, ведь одними генералами войны не выиграть...

Но глава семейства был явно из военных – неимоверно силен и агрессивен, поэтому его пришлось грохнуть сразу, ибо в деревне не было надежной тюрьмы для такого бугая. Да и рисковать своими мужиками Макс не хотел. Он усмехнулся. Сказал бы кто ему год назад, что он назовет этих людей «своими», он тут же расхохотался бы… А теперь он даже рад, что миссия растянется еще на один год.

Теперь «папаша» лежал в холодном погребе, ожидая Праздника, ведь с едой в деревне стало совсем туго…

Он прислушался. За стеной раздавалось ритмичное пыхтение и приглушенные резкие взвизги. Как минимум три генерала на следующую Седмицу обеспечено. Мара будет им довольна!

Он с неохотой отнял ухо от отсыревшего дерева избы и, рассеянно мурлыча под нос «Пчёлку», зашлепал под проливным вонючим дождем в лес. «Мокрое» с прошлой Седмицы разрослось невероятно, заполнив грубо сколоченными крестами все подножие западного склона. Отыскав крест с собственноручно начертанным на нем «акула», он усмехнулся, вспомнив, как поначалу боялся Божьей кары, как готовился к тому, что в любой миг Тот может поразить его молнией или раздавить перстом, как таракана. Но, видать, Господь был занят чем-то другим, совершенно позабыв про изолированный, малонаселенный распадок у подножия Уральских гор.

…

Отплевываясь и хрипя, он выволок Анку, как куль с гнилой картошкой, из могилы, уложил ее на бок и тут же боязливо отполз подальше, долго не решаясь посмотреть на нее. Девушка, не прекращая кашляла, изрыгая потоки грязи и мелко тряслась. Понимая, что время дорого, он коснулся быстрым мигающим взглядом ее лица и выдохнул с некоторым облегчением - лица, как такового видно не было под толстым слоем глины. Все, что бросалось в глаза – это скособоченный нос и единственный глаз. Второй то ли отсутствовал полностью (как у той коровы), то ли был целиком залеплен грязью. Проверить это он пока был не готов, да и не так уж это было важно. Достаточно того, что второй глаз на месте, открыт и даже двигается в глазнице, разглядывая его, Макса…

Когда кашель и тремор немного утихли, он пересилил себя, взял ее на руки и торопливо, спотыкаясь впотьмах о выпирающие корни, зашагал прочь. Подальше от деревни и случайных свидетелей.

…

Он плохо помнил остаток того дня, когда повесился Степан. Совместными усилиями они вытащили его из петли и отнесли в деревню, к Батюшке, который тут же, не сдерживая радостного возбуждения, принялся готовить того к погребению.

Кажется, Макс что-то говорил, объяснял, оправдывался. А может, ему это потом приснилось. Как и косые, настороженные взгляды. Как и то, что его бесцеремонно вытолкали за дверь, и как он, подобно деревенскому дурачку, брел по деревне, проклиная все вокруг – и ее жителей, и скот, и дома, и небо, и лес, и холмы. Потом были душные, пахнущие подкисшим молоком, слоновьи Акулины объятия и бутыль самогона, после которых он потерялся то ли на несколько часов, то ли на несколько дней, то ли на всю оставшуюся ему жизнь.

…

Он и сам едва ли понимал, зачем тратил драгоценное время и тащил ее так далеко – под злосчастный дуб. Разве что он был исходной точкой их затянувшегося репортажа. Здесь же начиналась и дорога домой. Здесь они встретили Леонида с Ксенией. Здесь повесился Степан. Логично, что и все закончиться должно именно здесь.

Небо на востоке уже посветлело. Он усадил Анку, как куклу, прислонив ее спиной к широкому стволу, отвел от лица слипшиеся в единую бурую массу волосы и кое-как оттер ее лицо краем своей драной футболки. Ужас немного отступил, когда он понял, что все не так плохо, как он опасался. Если честно, все было даже слишком хорошо! Он ожидал активного разложения, червей, высыпающихся из носа и рта, бурлящих в ее животе трупных газов, смрада. Анка же казалась даже более живой и здоровой, чем пока была жива. Нос свернут на бок, один глаз закрыт, некоторая одутловатость черт – вот и все уродства.

Но по мере того, как он разглядывал ее, тем более озадаченным становился. Или с ним играют злую шутку предрассветные сумерки, или… Ему вдруг пришло в голову, что он откопал какую-то другую девушку. Что, если… какой-то умник зарыл свою «добычу» на том же месте уже после него, а он в потемках не разобрал? И бедная Анка по-прежнему киснет в болотистой почве…?

Нет, нелепо. Это Анка. Вон и родинка на кончике носа, которую он так любил когда-то с громким чмоканьем целовать … Глупо ожидать, что после двух месяцев в могиле тело останется прежним, узнаваемым…

Он откашлялся, всмотрелся в ее уцелевший глаз и спросил, растянув губы в фальшивой лягушачьей улыбке.

- Привет… Ты меня… помнишь?

Анка кивнула.

- Ты можешь... говорить?

Она снова кивнула.

- Почему же тогда молчишь? – взволнованно спросил он, - Не хочешь?

Девушка подняла с колена вялую руку, ухватилась за свой нос и с влажным хрустом поставила его на место. Лицо ее при этом даже не дрогнуло, словно она всего лишь поправила прическу, а Макс в шоке наблюдал за тонкой струйкой крови, вытекшей из ноздри на припухшую верхнюю губу. Разве у трупов течет кровь?

- Что ты хочешь? – спросила она спокойно, когда пауза затянулась.

Макс растерянно молчал. За истекшие два месяца он много раз представлял себе и эту встречу, и разговор. В его мыслях Анка всегда обвиняла его, плакала, даже порывалась вцепиться в горло, а он, в ответ, облегчал душу чистосердечной исповедью. Но ни разу ему не привиделся вот такой финал… Может, она…?

- Анют…, - он сглотнул, - Ты помнишь? Ну, как… умерла.

Она снова кивнула, потом бесстрастно произнесла: «Ты меня убил. Задушил».

Он весь сжался и закрыл лицо руками.

…

Истинно так! В тот день он, пьяный, раздраженный и опустошенный, заявился «домой». Он и сам не знал, зачем. То ли проверить, как там Анка без него живет-поживает, то ли выместить на ней свои злость и отчаянье. А то и все разом.

С яркого солнечного дня он ослеп и некоторое время покачивался на пороге, привыкая к темени избы. А потом среди горы затхлых тряпок засек на кушетке ее силуэт.

- Я ждала тебя, - произнесла она, зашевелилась, и даже сквозь многодневный угар Макс тут же уловил поплывшие к нему смрадные миазмы, - Помнишь, о чем мы с тобой говорили в прошлый раз?

Он кивнул. Он совершенно не помнил не только разговоров, но даже того, когда в последний раз вообще ее видел. Впрочем, он сразу понял, о чем пойдет речь. Все вернулось на круги своя, и нет с этой чертовой карусели выхода.

- Я не была тогда уверена. А теперь – да, - говорила она, между тем. Глаза ее тускло светились в темноте, как у старой, бельмастой кошки, - Я беременна, Мася…

- Опять? – тупо спросил он.  

- Господь так распорядился. Послал нам маленького взамен того, погибшего. Как мы его назвали? Тарзан?

- Послушай, - Он глубоко вдохнул, усмиряя стремительно наваливающиеся раздражение и гнев, - Ты не вполне здорова. Но продержись еще немного, ладно? Я обязательно что-нибудь придумаю, чтобы вытащить нас отсюда.

- Вытащить отсюда? Куда?

- Куда-нибудь за холмы. Мне уже все равно, куда, на самом деле. Лишь бы не здесь.

- Ты всегда был фантазером, Мася…, - Анка ухмыльнулась, - Сам же прекрасно знаешь, что за холмами ничего нет…

После долгой паузы он молча развернулся и вышел на двор, снова ослепнув – теперь уже от жаркого солнца. Оглушительно стрекотали кузнечики, напомнив ему жарящийся попкорн. Он присел на завалинку и принялся заколачивать самокрутку. Руки отчаянно тряслись, и драгоценный табак рассыпа́лся, но он и не подумал подобрать листочки. Экономия уже не имела смысла. Степан был единственным, кто выращивал самосад, остальные не курили. У Макса оставался еще небольшой кулёк – при экономном расходе хватит недели на две. А потом всё – или бросать, или курить укроп.

Он хмыкнул и исподлобья повел вокруг себя воспаленными глазами. По дороге две старухи вели на выгул брюхатую козу, ласково направляя ее хворостиной. При виде раздувшихся козьих боков у Макса скрутило желудок, и он утробно рыгнул.

- Доброго здоровьичка! – крикнула ему баба Шоша.

- И тебе не хворать! - угрюмо отозвался Макс.

- Как Акулина?

- Лучше всех! – помедлил и привычно добавил, - и Анна тоже. Спасибо, что спросила!

Старухи зафыркали и, Макс был уверен, если бы не разучились, то обязательно перекрестились бы.

- Может, зайдете проведать? – спросил он глумливо, а сердце вдруг учащенно забилось, и он добавил уже подобострастно, просяще - По-соседски, а? Она тут, рядышком, в доме!

Он приподнялся, и старухи тут же ускорили шаг. Может, догнать? Место тут глухое, заброшенное. Он вполне может скрутить их обеих, а потом…

Заметив неподалеку внимательно наблюдающих за разговором мужиков, он разочарованно сел обратно. Неужели думал, что прокатит?

После смерти Степана он постоянно был под наблюдением. Даже в пьяном угаре, из которого не выходил ни на миг, он это чувствовал. Когда без толку колобродил по деревне, то всегда замечал кучкующихся на периферии старух, замолкающих при его приближении. В огородах тетки помоложе, завидя его, разгибали спины и провожали его настороженными взглядами. Даже на пустырях, куда его время от времени загонял зеленый змий в поисках уединения, он умудрялся столкнуться или с местными мужиками, валящими сорный лес, или с девицами, собирающими букеты. И ни разу ему не повстречался кто-то один. Селяне словно сговорились наблюдать за ним группами. На всякий случай.

Вот и сейчас. И старухи парами, и мужики парами.

В голове забрезжила старая песенка

«Пальмы парами на берегу,

Чайки парами, волны бегут…»

Караулят. Наверное, не будь он потенциальный бык-производитель, его бы тюкнули топориком еще там – под «свадебным дубом»… Но нет, он - ценный генетический материал, присланный немного расшевелить это гнилое болото. Его надо стеречь и беречь, как того несчастного, рахитичного барашка, который один остался на пару десятков овец.

- Эй, мужики! – крикнул он и пьяно осклабился, - Что про Акулу не спросите?

Те переглянулись, рассеянно крутя в руках самодельные молотки. Неандертальцы над такими умельцами хохотали бы хором.

- Я это к тому, что все спрашивают про Акулину! – продолжил орать он, - А у меня ведь еще одна жена есть. И тоже на сносях!

Прикрыв один глаз, он расхохотался.

- Анка к концу января выдаст, а Акула так совсем скоро – может быть и на Седмицу! И обе, прошу заметить, прекрасно себя чувствуют!

Мужики все так же молча наблюдали.

Макс хотел затянуться, но небрежно свернутая самокрутка расползлась, и остатки табака высыпались на теплое, рыхлое дерево дворового настила. Он тут же залился пьяными слезами, закрывая лицо ладонями и бормоча проклятия, а когда успокоился, мужики пропали. Старух тоже след простыл. Может, и вовсе померещились спьяну да на жаре…

Макс долго глядел на небо, и, когда сладкие, ванильные облака обрели мрачный пурпурный оттенок, он решительно вошел в дом и всем телом навалился на Анку. Она не сразу поняла, что происходит. Даже сперва рассмеялась, решив, видимо, что это некая ласка в ответ на «прекрасные новости». Но когда он одной рукой перехватил обе ее, а другой зажал ей нос и перекрыл рот, она забилась. Слабо, по-тюленьи, ибо все ее силы давным-давно были выпиты чертовыми приливными водами, угнездившимися в ее теле. Помнится, он что-то шептал ей на ухо успокаивающее, но что именно – не запомнил. Может, тогда он и сломал ей случайно нос, но скорее, его свернуло под толщей мокрой глины.

А когда на безымянную деревушку опустилась глубокая, беззвучная ночь, он завернул девушку в одно из замурзанных одеял и унес в «мокрое».

В связи с повышенным к нему вниманием, он теперь поостерегся использовать одну из пустующих могил, как раньше планировал со Степаном. Но после небольшого обследования обнаружил, что в дальнем углу, под завалом крестов, пряталась еще одна могилка, уже давно обвалившаяся и неглубокая. Но что-то ему подсказывало, что глубоко копать и не надо - приливные воды с лихвой закроют и эту выемку. После он голыми руками зарыл Анкину могилу и привалил обратно крестами. Будто и не было ничего…

…

- Я был не в себе. Но все равно… это был самый последний шанс! Поверь, я тебя не брошу! Или мы выйдем вместе, или я останусь здесь с тобой! – бормотал он, закрыв лицо руками, в пароксизме обрушившегося на него слезливого раскаянья, - Они забрали мой нож, но я вполне могу последовать примеру Степана. Ветви тут толстые, низкие… а мой ремень по-прежнему крепкий… Будем с тобой рядышком.

- Вместе выйти не получится…

Он на минуту застыл, переваривая услышанное, а потом шумно с облегчением задышал. Слава Богу, она не сказала, что выхода нет!

- О нет, детка, я тебя заберу с собой! – возбужденно затараторил он, думая уже совсем о другом, - Обратимся к лучшим врачам! Устроим пересадку органов или кожи, или… всего вместе! Ты представляешь, что мы…

В голове замелькали беспорядочные фантазии, где у него всегда будет под рукой личный оракул. А какие он, Макс, будет делать репортажи! «Некро-тур» глазами мертвеца! Байки из склепа!!! Мысленно он унесся в далекие дали, где он арендует у не слишком любопытного обывателя хороший, просторный подвал, оборудует студию…

Фантазии внезапно запнулись, померкли. Он поглядел на посветлевшие верхушки гор.

- Что будет…, - он сглотнул, - Если я тебя не закопаю с рассветом? Ты… как там… покинешь снова тело?

Девушка молча покачала головой, и он радостно ухватил и сжал ее руку, попутно удивившись длине ее ногтей. Незадолго до смерти Анка завела привычку обгрызать ногти до мяса. Неужели в могиле так отросли?

- Ну, вот видишь! Все у нас с тобой наладится!

Анка молчала. Уцелевший глаз выражал разве что смертельную скуку. И в который раз Макс удивился, насколько она отличается от остальных восставших мертвецов. Ни жалоб, ни гнили, ни вони, ни просьб «уложить в сухое». И это странно изменившееся лицо…

Он придвинулся ближе, разглядывая ее, пытаясь найти не отличия, но сходства с той девушкой, которую он собственными руками притащил в это гиблое место, а потом убил и закопал. Второй глаз неожиданно с громким чавканьем разлепился и явил совершенно черную радужку. Макс отшатнулся, по спине пробежал озноб. Теперь, когда все черты лица заняли положенные им места, он совершенно отчетливо видел, что перед ним кто-то другой. Не Анка. Да, родинка на кончике носа была, несомненно, Анкина, а вот сам нос – нет. Прелестная курносинка сменилась прямым профилем. Разные, как у Дэвида Боуи, глаза казались слишком широко расставленными, а губы обрели несвойственный им прежде – излишне выпуклый – рельеф, который он сперва принял за отечность.

- Кто… ты? – спросил он хрипло.

- Это и есть твой вопрос? – девушка слабо усмехнулась. За пухлыми губами блеснули крупные зубы.

Макс молчал. Другие мертвяки разлагались, но оставались собой. Здесь же все наоборот.  Что же он сделал не так?! Кто эта женщина?

- Где Анка?

- Не переживай, дитя. Она там, куда ты ее отправил.

Серый – все еще Анкин – глаз с краю начал темнеть, словно в радужку выплеснулось немного чернил. Макс затравленно оглянулся на поднимающееся над горами золотое зарево. Обрушилось чувство непоправимого и желание немедленно закопать ее здесь же под дубом. Плевать на выход, на студию! Плевать на Некро-тур. Успеть до рассвета, пока…

- Долго же ты будешь ковырять целину, не имея даже детской лопатки, - произнесла она, видимо, без труда прочитав его мысли, - Да это и не имеет смысла. Все, что нам нужно – это дождаться солнца. Ты спрашиваешь себя, что ты сделал не так?.. Успокойся. Пусть и совершенно случайно, но ты сделал все правильно. Оплодотворил женщину темными водами, а потом опустил ее на дно. Это единственный путь выйти из карантина.

- Карантина?.. - одними губами повторил Макс.

- У нас есть немного времени до рассвета. Поэтому я расскажу тебе историю… Глубоко-глубоко под этими горами течет черная Река-Смородина, отделяющая мир живых от мира мертвых. Усопшие переходят Калинов мост, чтобы никогда не вернуться назад – в мир Яви. Пересечь мост не дано и старым богам. Но однажды нам удалось повернуть русло Смородины вспять, и она выплеснулась на поверхность, давая выход древнему навьему воинству. Род немедленно запечатал проход своим перстом, и так появился этот распадок.

Женщина глумливо заглянула Максу в самую душу и усмехнулась:

- Это место – не эксперимент над человеком, как ты себе нафантазировал. Род в последнюю очередь думает о человечестве. Куда больше Его беспокоит возможный мятеж.

- Род… это… Бог?

- Нет никаких богов, дитя, - женщина усмехнулась, но в черных глазах промелькнула ярость, - Есть только то, что вы называете пищевой цепочкой. Созданные по образу и подобию его, вы возомнили себя венцом творения, как и он сам, в свое время, возомнил себя Богом. Он что-то вроде вашего местного Батюшки, который разделяет и властвует. И устраняет инакомыслящих.

Она тряхнула головой, и подсохшая глина осыпалась, обнажая отнюдь не платиновые, а иссиня-черные, крупные локоны. Оба глаза уже сровнялись по цвету и, искрясь чернотой, мечтательно глядели на ярко освещенные верхушки Уральских гор. Макс, несмотря на ужас и предчувствие беды, не мог оторваться от этого лица – благородного, породистого, божественно прекрасного! Анка рядом с ней выглядела бы деревенской замухрышкой. А одновременно с восхищением в нем неожиданно стало расти раболепие и чувство собственной ничтожности. То, что с ним и всей деревней тут происходит, не имеет ни к нему лично, ни к деревне никакого отношения! Здесь поле битвы. А люди играли роль муравьев, волею случая оказавшихся со своим жалким муравейником на пути сражения.

- Род надежно запечатал это место. Течение Смородины ослабло и лишь раз в год, в период половодья, способно достичь Яви, но не способно поднять на поверхность темное воинство. Но ты был прав. Нет ничего идеального, цельного, монолитного. Мы нашли лазейки, которые ты так долго искал… Ваши мертвые тела, напитанные водами Смородины, дают нашим воинам выход. Так уже было однажды, но мы потерпели поражение, а ваше племя извлекло урок. Впрочем, тогда было другое время и другие люди, свято чтущие заветы своего Бога. Против них мы были бессильны… Но карантин, в конечном итоге, сыграл с Ним самим злую шутку. Оказалось, ваша Вера в изоляции не может продержаться и пары столетий.

Макс задумчиво кивнул, вспоминая пустые углы в избах. Ни образо́в, ни свечей, ни молитв. Изолированное селение очень скоро позабыло свою религию, заменив ее элементарным выживанием. Свечи спалили, освещая себе путь до сортира, образа и псалтыри пустили в холода на растопку, и даже такое невероятное чудо, как Приливные Седмицы, они подчинили основным инстинктам – выживанию и размножению! Остается только догадываться, какая битва тут произошла в самом Начале. Битва настолько ожесточенная, что память о ней сохраняется по сей день, пусть и в виде условного рефлекса. Не сношаться, хоронить в «сухое» до рассвета…

Ему вспомнилась Анкина ассоциация с крестами – дескать, они втыкают кресты на месте захоронений, не слишком задумываясь об их смысле. Как кошка загребает вокруг своего лотка.

- Рядовым нашей Армии для выхода достаточно дождаться рассвета в ваших вымоченных в мертвых водах телах. И, поверь, рано или поздно они дождутся его. Но Армия бессильна без нас – генералов. И здесь все сложнее. Нам не страшна сухая земля, но ваши тела слишком малы для нас и тесны. Требуется длительная очистка, но этому противится сама ваша природа…

- Так, вот оно что… Вы ее чистили…, - Макс кивнул, - А заварил эту кашу я! Я все испортил.

Они глядели друг на друга. Он в почти болезненном благоговении, она – безучастно, как на совершенно непримечательный экземпляр. И он тут же почувствовал жгучий стыд. Ничего он не мог испортить. Слишком мелок, незначителен, мимолетен для этого… Как и Анка, которая была всего лишь сосудом… вроде банки из-под соленых огурцов, которую прополоскали и заняли чем-то другим, более ценным, существенным. Вроде россыпи бриллиантов…

Бриллиант… сидел прямо перед ним. Подсыхающая глина трескалась и облетала под неуловимым ветерком. Внешне она была похожа на человека, но человеческого в ней было мало. Слишком красива, слишком сильна, слишком… значительна! И внутри и снаружи она была – слишком!

Над Уралом ослепительно блеснуло, и женщина поднялась. Сгнившая старенькая рубашонка, в которой Макс похоронил Анку, затрещала по швам и разорвалась. Женщина вытянулась, налилась, приобрела рельеф. Обнажились огромные груди, мускулистый живот и длинные, стройные ноги воина. Волны густых, черных локонов рассыпались по плечам и спине вплоть до выпуклых, упругих ягодиц.

- Кто же… ты? – спросил он. С тихим смирением он осознал, что это единственное, что его еще интересует. Ему уже было наплевать, как выбраться из проклятого распадка. Наплевать на «Некро-тур», наплевать на свою жизнь и жизнь человечества. Все это пыль и тлен, россыпь жалких муравейников. А настоящая Жизнь – вот она, возвышается перед ним, потягиваясь, словно после долгого сна.

- Морена, - ответила она рассеянно, разворачиваясь навстречу солнцу, - Можешь звать меня Марой.

Широкая солнечная полоса перевалила за верхушки гор и покатилась вниз. Сначала едва уловимо, но постепенно набирая скорость. Лизнула холмы и двинулась озарять тихий после бессонной ночи распадок. Еще пара минут и доберется до дуба.

Когда Она отвлеклась на солнце, Макс отполз и, спрятавшись за стволом «свадебного дуба», наблюдал, как золотая волна захлестнула Морену – древнюю языческую Богиню Смерти. Тело ее засияло, кудри распрямились под порывами солнечного ветра. На какой-то миг ему показалось, что она вытянулась выше двух метров и оделась в серебристую то́гу и корону, сложенную из человеческих черепов. Но лишь на миг. Когда солнечная волна миновала ее и покатилась дальше, женщина съежилась до обычных человеческих размеров. Сияние сохранилось лишь в ее глазах. Невероятно прекрасная, светлая, она сделала несколько шагов через непреодолимый прежде рубеж, но вернулась, обогнула «свадебный дуб» и мягко посмотрела на скорчившегося у его подножия Макса.

- Ты… убьешь меня? – просил он и вдруг с облегчением осознал, что не боится смерти, если она придет из этих рук. Каждый мечтал бы о такой смерти!

- Это просьба? – В глазах ее плескалась какая-то лукавая мыслишка.

Он пожал плечами. Он и правда не знал…

- Я не смогу взять тебя с собой. Для тебя это место по-прежнему запечатано, но… Если захочешь, у меня для тебя найдется работа.

Жизнь внезапно снова стала желанной и полной смысла! Едва ли это сознавая, он встал на четвереньки и с собачьей преданностью посмотрел на свою Богиню.

Некро-Тур (Эпилог)

- Скажи, ты видишь то же, что и я? – Макс разложил карту на столе поближе к свету и пытливо вгляделся в лицо старика, - Если скажешь, что я стал жертвой парейдолии и подогнал результат под свои иллюзии, то отвечу: такое желание возникло уже на полпути, но я сделал работу честно, до последней черточки.

- Это наш распадок, так ведь? – хмыкнул Степан. Максим кивнул.

- Видишь, Вот эти толстые линии – это лесополосы, тонкие – овраги и ручьи, точки – каменистая местность…

Степан молча разглядывал рисунок. Макс не мог понять: то ли тот не видит очевидного, то ли не желает видеть, то ли…

Он поднялся, сунул руку в едва теплую печную золу и, вернувшись, прижал испачканный палец к пустому участку в уголке «холста».

- Да понял я, не дурак, - раздраженно отозвался Степан, разглядывая карту, на которой все черточки, точки и петли складывались в самый, что ни на есть заурядный отпечаток пальца. Заурядный, да, если бы он не был диаметром около трех километров.

Он задвигал острым кадыком и рассеянно потер грудину под рваной фуфайкой. Макс встревоженно поглядел на его побледневшее лицо. Если старика хватит удар…

- Кто, по-твоему…? – тот умолк, скривившись.

Макс пожал плечами. Голова кружилась, как в детстве, когда он порой перед сном пытался мысленно объять необъятное – Вселенную – со всеми ее бесконечными скопищами галактик. И каждый раз в голове бился вопрос: что будет, если добраться до конца Её? Чем отделяется Все от Ничего? Исполинским Забором? Но что за этим Забором? В определенный момент его нервы всегда сдавали, и он с громким плачем бежал в родительскую спальню, забирался под одеяло и просил поговорить с ним. О чем угодно, лишь бы прогнать из сознания непрошенное Необъятное, вернуться в маленький, уютный мир, ограниченный родными координатами.

- У меня только одно объяснение…, - Максим сглотнул, беспомощно рассмеялся, - Кто-то однажды взял наш шарик в руку. Он постарался сделать это аккуратно, не повредив, но отпечаток все равно остался… И отпечаток этот имел гораздо более страшные последствия, нежели вмятина… Какой-то сбой …

- Кто-то – это…Бог? – Степан скривился, выплюнув явно не часто употребляемое слово. На виске его билась синеватая жилка, выдававшая напряжение.

Макс осторожно кивнул. Звучало действительно бредово. Представилась макрокосмическая бородатая фигура, почему-то в засаленном белом халате  безумного ученого, вертящая перед глазами пестрый, словно пончик с посыпкой, шарик.

- Зачем бы ему это? – спросил старик, вглядываясь в лицо собеседника.

Макс поднялся, заходил по горнице.

- Это неважно. Нам все равно это недоступно. Это только старик Хокинг хвастался, что скоро человечество сможет постичь мысли Бога, а на самом деле, мы от этих мыслей так же далеко, как и во времена Ветхого завета… а может и еще дальше. Я думал о другом. Может, мы с тобой додумаемся, как использовать это открытие, чтобы выбраться отсюда! Может, мы уже не на Земле! Может, тоненький ее слой вместе с этой чертовой деревней остался на Его пальце, поэтому мы и не можем покинуть пределы. А в Седмицы по каким-то неведомым законам возвращаемся обратно, и… только бы найти зацепку, как спрыгнуть…

- Не знаю, чем тебе помочь, - вздохнул старик, отодвигая от себя рисунок, - Да и вообще вряд ли кто-то здесь тебе поможет…

- Ты даже не хочешь попытаться?! Неужели совсем яйца и мозги атрофировались?! Неужели так и хочешь влачить жалкое существование здесь, а потом сдохнуть и рассказывать местным про весенние надои или посевы блядского овса?!

- Я постараюсь сдохнуть в безопасный период, - Степан невесело усмехнулся, но вдруг в его глазах забрезжило что-то, какая-то острая мысль.

В горницу вошла запыхавшаяся Груша, добродушно, но цепко оглядела мужчин.

- Стенька, поди говна натаскай, я уж рук не чую.

- Сейчас… Максим уже уходит…

- Как Акулина? Хорошо носит? – ласково справилась старуха, переведя взгляд на Макса.

- Спасибо. Хорошо, - вежливо ответил тот. Все спрашивали про Акулу, а про Анку – никто!

Груша кинула подозрительный взгляд на берестяной рулон и вышла. Поднялся и Макс. Больше идти было некуда.

Внезапно Степан ухватил его за рукав, облизнул губы. Глаза его глядели тускло, безнадежно и одновременно исступлённо.

- Слушай… Я, кажется, знаю, как тебе помочь… Больше сюда не приходи. Они терпеть не могут, когда приливные кучкуются между собой.

- Что?

- Тише! – Старик выглянул в окно, убедился, что Аграфена вернулась на грядки, - Я сделаю это в мае. Думаю, времени будет достаточно, чтобы уйти подальше и вернуться с информацией.

- О чем ты?

- О том, - с нажимом ответил Степан, крепче ухватил Макса за запястье, притягивая к себе, - Три месяца – достаточный срок для любого мертвяка.

Макс застыл, челюсть отвисла. Он обвинял старика в отсутствии мозгов и яиц и теперь страшно раскаивался. Ну, конечно! Приливных и близко не подпускали к «пресс-конференциям», чтобы чего лишнего не спросили. Но если все сделать тихо и тайно… Макс во все глаза глядел на старика. Только сейчас до него по-настоящему дошло, что тот задумал.

- Дед…, - Макс сглотнул, - Я тебе не позволю. Можно ведь… Что если подговорить кого-то из местных? Спросить будто бы по глупости, невзначай... А мы бы подслушали…

Степан скептически усмехнулся, и Макс понимающе умолк. Почти год прожив среди этих убогих, дремучих людей, он не мог бы выделить ни одного, к кому можно было бы обратиться с такой просьбой. Они бы просто его не поняли, ведь жили в святой уверенности, что за холмами ничего нет, и тратить драгоценную ночь Седмицы на дурацкие вопросы не стали бы. Им куда важнее знать, даст ли потомство единственный оставшийся у них баран или сколько дров надо заготовить, чтобы пережить очередную зиму…

- Слушай, а что, если…, - Макс присел на корточки рядом со стариком и зашептал, едва слышно, - Что, если… грохнуть его по тихой, а? И занять его место?

Степан молча смотрел на него. Макс не сразу понял выражение его лица, а потом понял и отстранился, усевшись на пыльный пол. Вспомнились огромные батюшкины ручищи, бычья шея, почетный караул из местных «братков»… Сколько у него будет шансов? И будут ли? Или все, чего он добьётся своим геройством – это станет следующим диктором «прогноза погоды» на этом бесноватом июльском ТВ?

- Неужели нет другого..?

- Нет, - коротко оборвал его Степан и, сметя ребром ладони крошки со стола, поднялся, - Я так и так… Словом, хоть пользу принесу. Только сделай мне одно одолжение. Не держи до рассвета. Спроси, что нужно и сразу уложи в сухое. Обещаешь?

Макс поднялся и пожал старику руку, нехотя скрепляя уговор. На сердце было тяжело, слезливо, стыдно, но, вместе с тем, разгоралась новая надежда.

…

Имеющуюся при себе воду он давно выпил, и теперь мучился от страшной жажды, которая лишь усугублялась слышимыми отовсюду журчащими ручейками. Смертоносными и животворящими одновременно. Распластавшись по-лягушачьи на толстых еловых лапах, он некоторое время наблюдал с высоты за гомонящей деревней, а потом даже умудрился немного вздремнуть. Не пребывать в глубоком, пьяном коматозе без сновидений, а именно спать – было непривычно и даже пугающе. Приснилась Анка. Она шла по бедро в темных искрящихся водах подземной реки. Стройная, гибкая, мучительно притягательная в своем крошечном, пестром купальнике.

- Иди ко мне! – крикнула она и плеснула в его сторону брызгами.

Максим вздрогнул и проснулся, едва не сверзившись с дерева. Что это было? Предупреждение? Не спать?

Он поглядел на небо, пытаясь определить, который час, но косматые, густые кроны полностью закрывали обзор.

…

В конце апреля, срок в срок Анка разрешилась от бремени. Стоял теплый, серенький денек. Макс, ощущая себя султаном в адском гареме, только что вернулся от одной безобразной жены к другой. И застыл на пороге.

- Ма. Кс..., - девушка умудрилась сползти с кровати и забиться, как больная кошка, в самый темный и тесный угол, , - Ма-акс!

От ее исступленного, натужного кряхтения парня пробрал мороз.

- Чт… Что? Где? – испуганно залепетал он, а потом увидел, как под ней расплывается мокрое пятно.

- Нача. Лось, - пропыхтела она, - Во… ох, во́ды… отошли…

Он глядел на нее, изо всех сил борясь с желанием немедленно удрать. Скорчившаяся, со стоящими дыбом грязными волосами, в замурзанной до черноты рубашонке она напоминала какого-то жуткого, раздутого, как шар, карлика, кикимору, домового. Какую-то тошнотворную нечисть, вылезшую на Свет Божий лишь по воле темного колдовства.

А потом она подняла на него глаза, и он тут же шагнул к ней. Глаза были единственным, что еще оставалось от его девушки. Прозрачные, светлые, полные простой человеческой боли и напряжения.

- Тебе надо вернуться в постель, - произнес он как можно спокойнее, по привычке задержал воздух и склонился к ней. Глаза резало так, словно в них плеснули скипидаром. А ведь еще недавно он думал, что исходящий от девушки смрад уже достиг своего апогея…, - Я не смогу тебя нести, но помогу добраться… давай же, крошка.

Кое-как он доволок ее безобразно распухшее и, одновременно, совершенно иссохшее тело до кровати и взвалил на нее. Конечно, надышался по дороге, и голова совершенно ничего не соображала.

-Чем… я могу помочь тебе? – спросил он, почти теряя сознание от ужаса и вони.

- Держи… за руки, - Анка заскрипела зубами, - Когда я скажу… примешь малыша.

- Ань…, - Макс умолк, глядя на туго натянутую ткань на ее громадном, уродливом животе. Что бы там ни собиралось появиться на свет, оно бы первым расхохоталось, услышав в свой адрес «малыш».

Минуты текли медленно, как патока. Анка выла и дрыгала ногами, крошила зубы и рвала на себе рубаху. Максу казалось, что прошли столетия, когда она, наконец, широко распахнула глаза, дико поглядела на него и, широко расставив колени, крикнула: «Сейчас же!»

Стараясь ни о чем не думать, он забрался на кровать и протянул руки меж ее широко разведенных бедер. Отвернулся, зажмурился, и….

Казалось, его снесло ударной волной. Захлебываясь и крича, он перекувыркнулся через голову и чуть не сломал шею, слетев с кушетки. Его словно смыло цунами! Кое-как он, отплевываясь и визжа, отполз по залитому полу к двери и затих.

Анка выглядела сосредоточенной и собранной. Наверное, каждая роженица выглядит так, когда приходит решающий момент, и нет больше времени на охи и ахи. Упираясь локтями в соломенный матрасик и высоко подтянув колени, она тужилась. А из святая святых бил настоящий фонтан, заливая все вокруг гнилостными, темными водами вперемешку с чем-то медузобразным, напоминающим постоявший в тепле холодец. Когда несколько ошметков упали на Макса с потолка, он не выдержал, по-пластунски перебрался через высокий порог, захлопнул за собой дверь и отключился.

Когда он пришел в себя, на небе мягко мерцали звезды. Он некоторое время глядел на них, думая о том, что будет, если отрастить крылья и попробовать выбраться по небу… А потом он почувствовал адский холод. Насквозь промокшая одежда облепила тело и, казалось, даже покрылась тоненьким слоем льда. Зубы отбивали дробь.

Он поднялся и, покачиваясь, побрел к Акулине.

- Не спрашивай ни о чем, -  с угрозой пробормотал он, скидывая мокрую одежду и прижимаясь к теплой печке, а потом зарыдал.

Только через два дня беспробудного пьянства Макс набрался храбрости и вернулся. Он уже решил для себя, что просто приберет все в доме, дождется темноты и тихонько закопает Анку в огороде. Пусть батюшка и остальные думают, что она по-прежнему тихо сидит дома, скрываясь от людей. До Седмицы он точно сможет водить их за нос, а потом…

- Мася, это ты? – внезапно послышался из тьмы ее слабый, взволнованный голос.

От неожиданности он чуть не сорвал ногти, вцепившись в дверной косяк.

- Я, - ответил он хрипло и осторожно.

- Затопи печку, пожалуйста. Я очень замерзла. Где же ты был?

Юноша снова начал дышать. Трясущейся рукой он пошарил по притолоке и, нащупав неприкосновенный коробок, чиркнул спичкой. Анка зажмурилась, прикрывая глаза, завозилась на своей насквозь промокшей, вонючей постели. Бледная, истощенная, измученная, но… живая! И такая родная!

Он упал на колени рядом с ней, зарылся лицом в тряпки, которыми она спасалась от холода. Какой же он козел! Ни разу за эти два дня ему не пришло в голову, что Анка может быть жива! Эта чертова деревня действительно размягчает мозги и уродует души.

- Прости, прости…, - бормотал он, с наслаждением и благодарностью ощущая ее вялую, тонкую руку на своих волосах, - Я уверен был, а ты… Как ты себя чувствуешь?

- Очень замерзла и голодна. У нас есть что-нибудь съестное?

- Сейчас все будет! Только до Степана добегу, - он перехватил ее руку, прижался губами к прохладной коже. Зажмурился, вспомнив, как перед самым уходом от Акулы сожрал две огромные миски гороховой каши со шкварками. А его Анка…

Он торопливо поднялся, уверенный, что теперь-то все наладится. Что бы там ни было с Анкой, оно закончилось. Как раз есть время, чтобы прийти в себя, окрепнуть, нарастить на этих тонких косточках немного мяса, чтобы были силы для долгого похода… Он лихорадочно соображал, за что схватиться в первую очередь – затопить печь, переодеть Анку во что-нибудь сухое или сперва раздобыть еды.

- А где… – ее голос дрогнул, - наш малыш?

Макс застыл, глядя на темный силуэт на кровати.

- Ты… ничего не помнишь? – осторожно спросил он.

Последовала небольшая пауза, и девушка разрыдалась.

- Я так надеялась, что ты забрал его… ну, куда-то в тепло… Но в глубине души знала, что он умер… Ты ходил его хоронить, да? Поэтому тебя так долго не было?

Макс с облегчением кивнул. Пусть так. Пусть думает, что это была обычная беременность и неудачные роды.

- Да… прости. Я не смог правильно… Это я виноват.

- Не вини себя, - Анка поманила его к себе, и он виновато вернулся к ее ложу, окунувшись в запахи давно немытого тела, грязного белья и въевшихся застарелых фекалий. Но эти запахи были понятными, поправимыми и почти уютными, не имевшими ничего общего с прежним чудовищным смрадом. Он счастливо вдохнул. Очистилась!

- Я унес его далеко, почти к самым горам и похоронил на верхушке холма. Там его никто не найдет и не…

Анка снова разрыдалась, закрывая лицо руками. Он с минуту потоптался на месте, а потом побежал к Степану за едой.

…

Анка быстро пошла на поправку. Весна была голодная. Местные берегли животных для дальнейшего размножения и питались, чем придется, в ожидании первых даров леса – папоротника и черемши, но Макс, как хитрый лис, повадился воровать. Собственную живность, включая драгоценную молочную козу, которой с ним поделились местные, он, живя одним днем, сожрал еще прошлой осенью и уже давно был гол, как соко́л.

Отсутствие собственного хозяйства его мало тревожило, так как харчевался он у Акулины, которую, как самую перспективную роженицу, щедро откармливали всей деревней, порой отрывая кусок от себя самих.  От нее же тайком он носил пайки малоежке-Анке.

Но вместе с выздоровлением, у той проснулся волчий аппетит, поэтому он не гнушался ночными набегами и притаскивал любимой овощи и противный, но питательный бараний жир, а один раз даже умудрился добыть новорожденного поросенка, вытащив его прямо из-под рожающей свиньи. Сначала он, по неопытности, собирался поселить его в подполе и немного подрастить, но вскоре понял, что без матери тот долго не протянет и свернул ему шею. Тот ужин был самым вкусным в его жизни, несмотря на отсутствие соли и других специй.

После выздоровления Анка в короткий срок стала почти прежней. Почти. Отчетливо помнила она разве что прошлую Седмицу, но он списывал это на тяжелую и страшную болезнь, которая ее терзала почти год. Были у нее и другие странности. Интерес к жизни так не вернулся, словно то, что зрело и росло в ней все эти девять месяцев, вымыло, вычистило ее изнутри, оставив лишь потрепанную, увядшую оболочку. Когда Макс пытался привлечь ее внимание своей картой и собственными соображениями на этот счет, она смотрела и слушала очень внимательно, произносила какие-то правильные слова и дельные замечания, но ему постоянно казалось, что делает она это просто из вежливости. Ее будто совершенно не интересовали пути «исхода» и возможен ли этот исход, хоть она вроде бы и не противилась бы ему, возникни такая возможность.

Напрасно он боялся, что она столкнется где-то в деревне с брюхатой Акулиной, потому что Анка по-прежнему не выходила из дома. Более того, требовала, чтобы он держал ставни закрытыми и не зажигал огня. Поначалу он думал, что все дело в женском тщеславии. Она, конечно, успела отмыться и даже немного округлиться, но, может, стеснялась своей неряшливой прически или отсутствия педикюра, или неухоженных рук или растерявших былую белизну зубов… или испещренного жуткими растяжками  дряблого живота. Но чем дольше она пряталась, тем менее правдоподобной казалась ему его теория.

Жизнь снаружи ее не интересовала, и она не выходила даже во двор, чувствуя себя вполне комфортно в сырой темени покосившейся избы, которую он постепенно стал про себя называть «домовиной». Он списывал это на боль утраты от потери «малыша», и много раз его подмывало рассказать правду. Но он не решался. Потом, когда они выберутся, он все аккуратно ей расскажет, отправит к психологу, займет новым проектом. А пока что… ему было даже удобнее, что она сидит дома. Удобнее затаиться и ждать от Степана весточки. И координат.

…

На распадок, наконец, опустилась ночь. Макс осторожно расправил затекшие конечности и прислушался. От притихшей темной деревни к погосту приближались огни, слышались скрип телеги, гомон и смех. Старая кляча зимой издохла, и повозку на этот раз, оглашая округу «Пчёлкой», тянули батюшкины братки.

«Скоро все здесь накроется… медным тазом» - злорадно подумал Макс, наблюдая сверху, как селяне всей толпой навалились на раскисшие могилки. В поднятых на поверхность, истекающих водами и гнилостной жижей гробах слабо трепыхались бренные останки, насильно возвращенные в жизнь, мирились с предстоящей, полной страданий ночью. Одна им радость, что летние ночи – коротки.

Макс зажмурился и отвернулся, оцарапав щеку о шершавую ветвь, когда со скрипом поддалась крышка Степанова гроба. Не хотел он видеть его жалкую, полную боли и недоумения послежизнь. Помнил ли тот их уговор? Чье лицо он ожидал увидеть? Уж точно не бабы Груши, заглядывающей в гроб с веселым «Ну, драстуй, Стенька!».

Когда вереница факелов удалилась обратно в деревню, Макс неуклюже слез с дерева. Ноги и руки затекли, были чужими и противно липкими от еловой смолы. Но хоть жажда, наконец, отступила.

Прежде, чем приступить к работе, он долго вглядывался в темную деревню, пытаясь уловить малейшее движение или искру света, но деревня казалась мертвой и давно заброшенной. Едва различимое зарево угадывалось лишь над «Сельсоветом». Никто не опоздал и не проспал. Все они сейчас там… Ну, кроме тех приливных курочек, что забрели на свою голову днем в это гиблое место. Может, носятся, сломя голову по холмам, а может, сидят под присмотром кого-то из местных. До утра.

Стараясь ни о чем не думать, он снова разгреб завал в уголке погоста, нашарил лопату и принялся торопливо черпать раскисшую, вонючую глину.

…

К концу мая он получил, наконец, весточку от Степана. Ждал он ее уже давно и, ненавидя себя, страшно боялся, что тот передумает. Май – не лучшее время, чтобы умереть. Каждый клочок земли светился и цвел, холмы пестрели луговым разнотравьем, вековые сосны и ели помолодели, обновив хвою. Сияла даже опостылевшая деревня, радостно подмигивая скопищами одуванчиков и других сорных цветов. Не доставало разве что птичьего пения, но Макс так давно его не слышал, что уже и не чувствовал особой утраты.

Он вернулся на обед с поля, где помогал мужикам сажать пресловутую картошку. И видя, что с прошлого года площадь посева значительно сократилась, испытывал жгучее злорадство и, одновременно, тревогу. Что если…? Нет, надоели эти «что, если». Если выхода нет, он прямо в Праздничную ночь вздернется на ближайшем суку.

Анка, недовольно щурясь на пробивающиеся сквозь щелястые ставни солнечные лучи, поставила перед ним тарелку жидкого бульона,  в котором плавали какие-то подгнившие овощи, и дала твердый, похожий на замазку, кусок черного хлеба. А рядом с тарелкой положила небольшой кусочек бересты.

- Степан утром заходил, - рассеянно пробормотала она в ответ на его вопросительный взгляд.

Максим тут же отложил ложку и завладел берестой, на которой чернел слегка смазанный отпечаток пальца. В самой верхней его точке был нацарапан крошечный крестик. Повинуясь неясному импульсу, он сразу затер отпечаток и выбросил огрызок в холодную печь. Он не боялся забыть координаты, ведь ему хватило одного взгляда, чтобы понять, где искать деда. Не лучшее место, конечно. Слишком на виду. Но разве он имеет право упрекать в этом старика? Он посмотрел на Анку, готовый дать честные ответы на ее возможные вопросы, но девушка с экзальтированной мечтательностью думала о чем-то своем.

- Слушай…, - Макс кашлянул в кулак, - Я хочу по рощам пройтись. Мужики говорят, папоротника в этом году видимо-невидимо.

- Отличная идея, - произнесла она с внезапным оживлением, - у нас есть немного свиного сала на жареху, так что будет отличная еда!

Он с удивлением глядел на нее. Жратва, кажется, осталась единственным, что еще могло ее расшевелить и заинтересовать.

- Можно подумать, я тебя плохо кормлю…, - с некоторой обидой пробормотал он. Это он, Макс, хлебает баланду, а ей он утром принес от Акулы половинку отличного, томленого в весенних травах кролика и несколько драгоценных картофелин. И это при том, что ему приходится работать в поле, а она…

- Дело не в этом, просто…

- Что?

- Ничего, - она шевельнулась в душном сумраке, - Пока еще не уверена. Ты когда вернешься?

- Не знаю…, - Макс замялся, подсчитывая, сколько ему потребуется времени, чтобы добраться до «свадебного дуба», снять деда и схорониться с ним до темноты. А потом утащить тело на «мокрое» кладбище и закопать в одну из пустующих могил. Он подозревал, что закопать тело можно в любой низине, до которой достанут подземные воды, но все же не был в этом уверен, а потому решил действовать трудно, но наверняка, - Утром, наверное.

Он со смутной надеждой ждал от нее протеста, подозрений, каких-то обязательных женских расспросов, но Анка только кивнула и снова ушла в себя. Макс, меланхолично хлебая суп, некоторое время молча разглядывал ее. Не нравилось ему ее поведение. И вообще ничего в ней не нравилось. Первое время она бодро шла на поправку, а потом снова начала чахнуть и оплывать. Выглядела плохо и, что еще хуже, была явно не в себе.

Он доел, накинул на плечи свою драную толстовку и через силу склонился к любимой для поцелуя. Губы ее были излишне горячими, а изо рта отвратительно пахло.

«Может, какая-то желудочная инфекция?», - подумал он, торопливо отгоняя совсем иные подозрения, - «Надо спросить у баб, какую ей траву заварить…»

К дубу он добрался, когда солнце уже клонилось к закату. Пришлось потратить некоторое время на то, чтобы нарезать папоротника. Возвратиться в деревню с пустыми руками было бы подозрительно. Пока он обходил дуб, сердце пропустило пару ударов, а потом затрепыхалось в жути и облегчении.

Вон он – висит среди юной листвы. Тонкая, плетеная веревка глубоко врезалась в багровую шею; черный, распухший язык не помещается во рту; руки застыли в предсмертной судороге; рваные, серые штаны потемнели в промежности, а самодельные тапки слетели. Видать, позвоночник остался цел, и старик здорово помучался перед смертью. Только глаза его ничуть не изменились и взирали на распадок с привычным, скучающим смирением.

Полный суеверной жути, Макс медленно снял с плеча то́рбу и достал из кармана складной нож...

- Тю! Это Стешка ли че ли?! – раздался позади удивленный возглас.

Он в ужасе развернулся и увидел Егора, выходящего из рощи. Времени на раздумья не было. Макс почувствовал себя голодным псом, застывшим над добытой неимоверным трудом костью. Он ощерился, поудобнее перехватил нож и шагнул тому навстречу. К черту всё, закопает обоих!

Некро-Тур (часть 11)

- Так это беременность или…? Мы… Я, словом… надевал такой чехольчик…

Фрося презрительно хрюкнула, сморщив мясистый нос.

- Видала я ваши чехольчики. Лёнька хвастал. Коли бабу свою хочешь сберечь, так и смотреть на нее в Седмицу не смей!

- Что же с ней?!

- Вот и поглядим. Никогда у нас такого не было.

- Откуда же вы знаете, что нельзя, если не было?! – в отчаянье воскликнул Макс и заходил по горнице.

- Животные друг от друга шарахаются. Вот и смотрим, мотаем на ус…

- Но я же не знал! Старики тогда про это ничего не сказали…, - простонал он, схватившись за голову, и беспомощно умолк.

Как можно разговаривать с этими людьми? У них каждый год появляется такой бесценный кладезь информации, но они, вместо того, чтобы спросить жизненно важное, черпают из него несущественные глупости!

Фрося с легким удивлением наблюдала за мечущимся по комнате мужчиной. Видно было, что ей в новинку  видеть такие бурные чувства. Что-то забрезжило на ее лице – похожее на сочувствие.

- Может, у Батюшки что-то есть… на этих, как его…, - женщина нахмурила лоб, от чего на нем образовалась толстая складка, - скри-жа-лях.

…

У Батюшки тогда он провел весь остаток дня. Лысик, подобно средневековому ведьмаку, расположился на крошечном, вытоптанном пятаке возле своей избушки, и колдовал над чугунным котлом. От котла несло вареной кухонной тряпкой, и Макс даже не решился в него заглянуть. Чуть поодаль батюшкины телохранители, поправляя изгородь, кидали на Макса подозрительные взгляды.

- Евдокия скоро сподобится, - задыхаясь в плывущих над чаном парах, пояснил Батюшка, - От, готовлю ей смёртное, хоть и не уверен… Не протянет она до Седмицы, хоть целиком ее в маринад погрузи. Там и плоти почти не осталось…

Он глянул на прикрывшего нос Макса и словоохотливо продолжил:

- Здесь нет нужных мне ингредиентов, но я нашел им замену. Действие слабее, но… если бы старуха только продержалась до весны… Или хотя бы в морозы кончилась, тогда… Но я все равно постараюсь. Для этого я здесь…

- Вы хоть знаете… что это за «здесь»?  - спросил Макс, разглядывая его. Трудно было сказать, сколько Батюшке лет. Крепкий, с лоснящейся лысиной, с черными, без единого седого волоса, кустистыми бровями. Полнокровный и здоровый. Вычисления подсказывали, что явно больше шестидесяти, но сколько на самом деле – семьдесят? Восемьдесят?

- Что? – весело отозвался Батюшка, отстраняясь от вонючих паров, - Здесь – это здесь. Я называю это место Христовой Пазухой.

Он различил на лице юноши недоумение и пояснил:

- Ну… как у Христа за пазухой. Слыхал выражение? Вот! И я тоже слышал, но никогда не думал, что окажусь за ней. Ты ведь, кажется, тоже приливный?

Макс кивнул.

- Вот и я. Знаешь, как попал сюда? О-о-о! Я долго бродил по степям и лесам, скрывался от этих чертей! А все почему? Потому что дщерь свою захотел сохранить, как этот… как его… Сала́фия. Его почему-то не гоняли, как бешеного пса, по дубравам и не собирались запихнуть в дурдом! Впрочем, как и отца той самой девчурки. А меня…!

От возмущения он прекратил размахивать руками, случайно хапнул испарений и, согнувшись пополам, зашелся долгим, надрывным кашлем.

Макс прекрасно понимал, о чем тот говорит. Они с Анкой были в Палермо и видели легендарную мумию маленькой Розалии Ломбардо. Даже подумывали отснять материал про катакомбы Капуцинов, но быстро отказались от этой мысли. Не их это был формат – слишком все чинно-благородно, сухо и пользоваться спросом среди их аудитории, падкой на чернушные подробности, не будет.

. – Сочувствую вашей утрате, - машинально пробормотал Макс.

- Какой еще утрате? – хрипло выдавил батюшка, не прекращая кашлять.

- Вы сказали…

Кашель перешел в хриплый смех.

- Да не, жива она! Ее дура-мать вмешалась не вовремя. Жива-а! Ножонку только одну и не смогли спасти, нехристи. Сейчас поди уже пятый десяток разменяла, - в ответ на Максово ошарашенное изумление он продолжил с внезапной слезой в голосе, - Она у меня такая миленькая была, маленькая. Эти кудряшки… Не мог я допустить, чтобы она выросла и превратилась в такую же толстую суку, как ее мамаша… Тьфу на тебя!

Внезапно он засуетился, подхватил с боков чан и, обжигаясь и шипя, снял его с огня.

- Чуть из-за тебя все не испортил!.. Чего припёрся-то?

Макс поколебался, не уверенный, что хочет продолжать разговор. Батюшка наводил на него ужас.

- Мне сказали, что у вас есть некие скрижали… Хотел бы взглянуть.

- А-а-а… ковчегом моим заинтересовался! Читать что ли умеешь?

- Немного…

- Ну, пойдем тогда, а то, что без толку на них пялиться?

Он завел Максима в пристроенную к «Сельсовету» избушку, служившую ему домом, и, строго указав пальцем в угол, тут же вышел.

Комнатушка, как и все остальное в этой сатанинской деревне, была исключительно убогой, грязной и холодной. Топчан, русская печь с наваленными сверху драными, затхлыми одеялами, кособокий стол и неподъемный, обитый железом, сундук в углу. Старая – скорее всего дореволюционная – работа. Ковчег.

Макс сдавленно хмыкнул, хотя нутро обдало холодом. Неужели он действительно рассчитывает найти здесь ответы на свои вопросы? В сундуке, который приспособил в хозяйстве старый, безумный уголовник, возомнивший себя божьим избранником? Нет там ничего стоящего.

Макс выдвинул в стороны маленькие железные засовчики и откинул крышку. На удивление, в сундуке действительно лежали скрижали. Правда, не каменные, а деревянные. Штабель небрежно обработанных, прямоугольных досок венчала грифельная ученическая доска – та самая… Он развернул ее к тусклому свету, сочащемуся в окошко, и прочел слабое, смазанное: «Смилуйтесь» и рядышком «Больно».

Вспомнились первая из мертвых женщин – Анисья - и то, что он сперва принял за дешевый трюк. Она действительно писала, но писала отнюдь не про майскую посевную...

Он отложил доску и взял первую из деревянных. Она, как и все последующие, имела дату и имя, аккуратно вырезанные по верхнему краю. «Маруся. 1998». Ниже шли едва различимые и беспорядочно пляшущие из-за слабого нажима каракули. Максим с трудом разобрал «Береги дитя», а ниже «С первым снегом уйдет», «немедленно избавьтесь», «болит», а по краю лаконичное «Нет».

«Тимофей. Сын. 1997»

И по такому же принципу словно бы случайный набор фраз и слов «можно», «у нижнего плетня», «Пустая» и тут же, никем не услышанный крик души «быстрее черви жрут».

До темноты Макс просидел, перебирая «скрижали». Ясно было, что все они – одно и то же. Спиритическая доска «Уиджа», только ответы на вопросы живых давали не бесплотные духи, а разлагающиеся трупы во всей своей скорбной плоти́. До последнего он надеялся, что хоть раз промелькнет что-то, способное пролить свет на его судьбу, показать выход из этой душегубки. Что хоть кто-нибудь за долгие и долгие годы задал мертвецам единственно важный вопрос – «КАК?!», но так и не дождался. Впрочем, как и объяснений Анкиного состояния. Местных это никогда не интересовало, а может, пока их это еще интересовало, в деревне не случилось мертвого, способного говорить, или живого – умеющего читать.

Сердце обдавало жалостливой болью. Впервые с того памятного и жуткого дня он осознал, что действительно чувствуют эти поднятые из тухлой воды трупы. Лишь растерянность, страдания и боль… Губительные для живых, эти воды живительны для мертвых. Непостижимым образом они находят в дальних далях ушедший разум и возвращают его обратно. В гниющий труп. Он прикрыл глаза, припомнив торопливое «быстрее черви жрут».

Голова кружилась. Он вдруг представил себя – напуганного и беспомощного, насильственным путем возвращенного туда, откуда, казалось, ушел уже безвозвратно. Вдруг вернуться в свое забытое, непригодное для жизни, бурлящее гнилостными соками и пожираемое личинками тело, предстать перед уже ничего не значащей для него безликой толпой, отвечать на дурацкие вопросы, тщетно молить о помощи и… ждать рассвета…

Но чем дальше он углублялся в историю, тем мрачнее и подозрительнее становилось его лицо. Самая нижняя из «скрижалей» датировалась 1925 годом и была подписана, конечно, совершенно другой рукой. Вообще, таких «батюшек» он по почеркам насчитал около десятка, но удивило его другое: за период с 1925 по 1935 годы появилось три таблички, за период 1935-1945 две, за следующее десятилетие – снова три и так далее, вплоть до 1982 года, когда славную традицию некро-интервью продолжил нынешний Батюшка. С 1982 по 1998 годы прибавилось… целых 40 табличек!

Макс быстренько прикинул в уме – по три с небольшим в год. То есть не менее трех трупов в «сезон». Трупов – пригодных для бальзамирования и дальнейшего общения. А если учесть тех, которым, вероятно, таблички были не нужны, потому что они сохранили способность говорить…

Он судорожно оглянулся, на мгновенье уверившись, что прозевал момент и последнее, что увидит – это перекошенное в безумном азарте бровастое лицо и занесенный над ним обух древнего колуна. Но позади него оказался лишь угасающий, пыльный солнечный луч, льющийся в крошечное, словно в бане, закопченное оконце.

Нервно хихикнув, он взял грифельную доску и, на всякий случай, расположившись лицом к двери, повнимательнее ее изучил. Старая, исцарапанная и замурзанная донельзя. Сколько рук выводило на ней свое последнее «смилуйтесь» и «болит» за последние 20 лет? Где они раздобыли эту штуковину? Удобную, функциональную и пригодную для многоразового использования.

«Оптимизация», - пришло ему в голову верное слово, и он хмыкнул. Конечно, нашли у кого-то из приливных. На минуту представилось милое семейство – родители и детишки дошкольного или младшего школьного возраста, которых злой волей судьбы занесло сюда на уик-энд в конце 90-ых. И доску с собой прихватили – чтобы дети в дороге развивались и не скучали. Где-то они теперь?...

Больше в сундуке ничего не было, хоть он и предполагал, что найдет какой-то сумасшедший опус, начинающийся непременно с «Аз есмь альфа и омега…».

Спасибо за малые радости.

Он поднялся на затекшие ноги и опасливо выглянул в окошко. Батюшка закончил с зельеварением и был занят тем, что пропитывал готовым отваром, похожим по консистенции на смолу, длинные лоскуты ткани, то погружая их в котел, то вытаскивая, прихватив старомодными бельевыми щипцами.

- Ну, что, чтец, уразумел чудо Господне? – спросил он, когда Макс вышел из избы, - Или не понял ни бельмеса?

- Не понял, - поколебавшись, ответил тот.

- То-то и оно… балбес.

- А вы… никогда не спрашивали их, как можно… выбраться обратно?

- А зачем отсюда выбираться? – беспечно хмыкнул лысик и тут же строго посмотрел на собеседника, - Господь специально привел нас сюда (и тебя, в том числе), чтобы уберечь от ярости людской и от Страшного Суда. Когда протрубят Трубы и наступит Конец, именно здесь, на этой Земле Он будет вершить Суд Свой. А мы будем встречать грешников вместе с ним – подле Престола.

Он помолчал, опустил в таз лоскуты, предназначенные для еще живой бабы Дуси, потом нахмурился и зыркнул на Максима уже с настоящим, сформировавшимся, подозрением.

- Или ты собрался пренебречь милостью Его и…

- Нет, что вы… просто спросил. Из праздного любопытства, - Макс натянуто улыбнулся и, стараясь не поворачиваться к Батюшке спиной, начал отходить, - Сами ведь знаете… Молодо-зелено. Конечно, какой дурак захотел бы… Я просто так спросил.

Он попрощался и, часто оглядываясь, ушел.

«Мало мне тут дерьма, так еще и этот…», - думал Макс в глубокой тревоге по дороге домой, - «До морозов, наверное, не стоит тревожиться, а вот потом… Надо Анку предупредить, чтобы дверь никому…».

Он очень хотел ошибаться, но чувствовал, что прав. Не нужно было быть великим Шерлоком, чтобы прийти к неутешительному выводу – и та милая, воображаемая семья и все остальные «приливные» сначала прошли через Батюшкины эксперименты, а потом оказались на нижнем кладбище. В живых оставались разве что такие, как Степан, тихо и безвольно оплакивающие на завалинке свою судьбинушку. А пытливые, деятельные – они тут были не нужны и даже опасны… Как там старик говорил? Одни с собой покончили, другие от болезней… Он действительно в это верил? Неужели за столько лет не заподозрил очевидного? Или заподозрил, но из страха молчит? Как и остальные, получившие право на жизнь, лишь затерявшись в общем стаде?

Невольно припомнилось местное стадо – животные, выродившиеся до полной уродливости. Он ускорил шаг и побежал. Только, как и прошлой ночью, почему-то прибежал опять к совсем не той женщине.

…

По подгнившим мосткам он добрел до своей избы. Звуки праздничного веселья сюда почти не доставали, ощущаясь едва приметным гулом где-то на периферии. Впрочем, своим он это жилище никогда не считал, воспринимая лишь как временное – до поры – пристанище. А потом, когда стало совсем невмоготу, окончательно перебрался к Акулине. Навещал Анку сначала раз в день, потом два раза в неделю, а потом еще реже.

Запах почти выветрился, но Максу все равно казалось, что весь дом им пропитан и стоит прижаться носом к рыхлому, замшелому брусу, как потянет гнилью и смрадом неделю пролежавшей на солнцепеке рыбины.

Он уселся на завалинку и, кое-как скрутив себе козью ножку, закурил. Внезапно что-то очень неправильное нарушило привычную сельскую тишину. Гул мотора.

Он поднял глаза и увидел плетущийся по раскисшей грязи маленький розовый внедорожник. Поверх приспущенных, тонированных стекол виднелись платиновые шевелюры и сложенные в изумленные бантики две пары губ.

Макс поднялся, всматриваясь, и машинка вдруг резко затормозила, потащилась боком на ненадежной дороге. Правое стекло опустилось до конца, и его глазам предстали две девушки. Обтягивающие яркие топики, загорелая до морковной оранжевости кожа. В густо накрашенных глазах еще не было страха, лишь тревожное удивление. Но страх уже подбирался, и Макс тому явно способствовал – кудлатый, угрюмый и полупьяный бирюк в отрепьях посреди заросшего крапивой огорода.

- Эй! – крикнула ему одна из девушек и попыталась улыбнуться. Улыбка получилась кривой, нервной, - Тут есть заправка? Мы заблудились, и как назло…

Понятия не имея, что ответит, Максим открыл рот и вдруг захохотал – хрипло, раскатисто, от души, словно услышал отличную шутку. Смех быстро перешел в кашель. Устало перхая, он осел обратно на завалинку. Заправка! Вот умора! Гул мотора теперь доносился из глубины деревни и звучал как-то испуганно и натужно. Он явно напугал девиц.

Выкинув их из головы, Максим покурил, а потом толкнул разбухшую, покосившуюся от влаги дверь и вошел в избу. Сыро, грязно. Стараясь не смотреть в угол на Анкину постель, он быстро нашарил за печкой свой старый рюкзак – единственное, что у него оставалось от прежней жизни – и, не задерживаясь, вышел обратно. В рюкзаке он нашел початую упаковку презервативов, совершенно бесполезные здесь смартфон с зарядником, расчёску и бумажник. Если выберется, денег хватит. Пара пятитысячных, десяток тысячных, кой-какая мелочь и карточки. В одном из отделений бумажника он неожиданно наткнулся на мятый листочек – список покупок, торопливо и небрежно нацарапанный когда-то Анкиной рукой.

«Куриная грудка, хлеб для тостов, олив.масло, грецкие орехи, зелень, вино»…

Его вдруг начало трясти, из горла вырвалось сухое рыдание. Он осел на мокрые доски и прижался лицом к затхлой ткани рюкзака, словно это была грудь любимой женщины.

…

Когда однажды морозным зимним вечером он вернулся от Анки к Акулине, та встретила его с со спокойным торжеством царицы Савской и сообщила, что «понесла». Макс, вытряхивающий в это время на крыльце из валенок снег,  даже не удивился. Ну, еще бы! Разве могло ему так повезти, чтобы она не понесла?

Он только кивнул в ответ и, прошлепав босиком в горницу (последние носки окончательно расползлись еще осенью), уселся ужинать. Измученный, он не почувствовал вообще ничего. Акулины, как и ее ребенка, для него не существовало, а вся ценность её дома сводилась к тому, что сюда он мог удрать, когда сил терпеть окружающий его кошмар уже не оставалось.

Он ласково называл ее Акулой. Когда она в редкие игривые минуты спрашивала «Почему?», он ей рассказывал, что ее имя точь-в-точь название «сказочной рыбины», бороздящей просторы «сказочного океана». И отчасти это было правдой. Но в  основном ассоциация с акулой сводилась к другому – Акулина тоже была «Большой Белой». Когда она представала перед ним обнаженной, Макс испытывал слезливое отчаянье. Пышная, рыхлая, молочно-белая, с косматыми, черными кустами внизу живота и под мышками, с необъятными ляжками и бугристой задницей. Она была ему не просто не интересна, а по-настоящему противна. Но, в то же время, нижняя часть его организма входила в противоречие с верхней и имела собственное мнение о представших взору прелестях. И он, отбрасывая все мысли, погружался в ее слоновьи, пахнущие парным молоком объятия. Но хотя бы не тухлой рыбой… хотя бы так…

Все указывало на то, что Акула понесла сразу же, может в первую же ночь. В деревушке это было невероятной редкостью, и сразу породило дополнительный бурный интерес к самому Максу. Ходили слухи, что население ждет следующей Седмицы, чтобы испросить у мертвецов разрешение пустить его, Макса, по рукам. Дескать, негоже, чтобы такой жеребчик принадлежал лишь одной из имеющихся потенциальных рожениц. Он ожидал бурного протеста от «Большой Белой», но та отнеслась к перспективе дележа философски и даже с энтузиазмом. Впрочем, это его тоже не тронуло. Пусть делят шкуру неубитого медведя. Все его душевные и физические силы по-прежнему уходили на Анку.

Она, действительно, была беременна. В каком-то смысле. Всеми правдами и неправдами он заманил в их жилище бабу Грушу осмотреть девушку. Та явилась со старомодным стетоскопом – трубкой с двумя широкими раструбами. Но к прослушиванию плода она даже не приступила, глянула только с порога, сунула ему в руки трубку и была такова.  

Зима уже близилась к завершению. С холмов повеяло первым теплом. А живот у Анки был уже не просто большим, а громадным! Под его весом она давно не могла вставать с лежанки даже на горшок, который он для нее выдолбил из высокого чурбака, и ходила под себя. Макс старался, как мог, поддерживать чистоту, но его усилий было недостаточно. Пока он, синюшными от ледяной воды руками, полоскал белье, она уделывала только что постиранное, а у них и было-то всего два «комплекта». Да и стирка в холодной воде смывала лишь поверхностную грязь, а затаившаяся между волокнами, разомлев в тепле, оживала и раскрывалась, как дьявольские духи. В избе плавали чудовищные миазмы разлагающейся рыбы, мочи и дерьма – как свежего, так и неумело застиранного, а Макс чувствовал себя ныряльщиком за жемчугом, научившись надолго задерживать дыхание, входя в дом, короткими перебежками делать необходимое и пулей вылетать обратно на крыльцо, чтобы отдышаться.

Проводив взглядом ковыляющую прочь Грушину фигуру, он привычно задержал дыхание и приблизился к лежащей на боку Анке. Девушка то ли спала, то ли находилась в забытьи. Веки подрагивали, грудь часто вздымалась. Он осторожно откинул одеяло. На фоне необъятного, покрытого багровыми растяжками живота, все остальное выглядело удивительно маленьким, жалким. Тоненькие ручки и ножки, плоская грудь, крошечное, покрытое испариной личико. Некогда шикарная платиновая грива волос скукожилась до жидкой, бесцветной косички. Эту косичку Макс сам кое-как заплел пару месяцев назад, когда понял, что больше не в силах мыть ей голову. Так сальные висюльки выглядели опрятнее. Он бы с удовольствием обрил ее наголо, но не решился. Слишком ненадежной и расхлябанной была доставшаяся ему от прежних жильцов опасная бритва.

Повертев перед глазами древний стетоскоп, он встал на колени и прижал один раструб к ее животу, а к другому приник ухом и прислушался. Через некоторое время облегченно выдохнул, укрыл ее и поспешно отошел к двери – глотнуть воздуха. Слава Богу, никакого сердцебиения. Что бы там в ней ни росло, сердца у него не было. Звуки были те же – бурление, завывание, как от голода, какие-то всплески, клокотание. Несколько раз ему показалось, что бурление складывается в невнятный бубнёж, словно за стенкой работает радио. Промелькнула мысль, что он случайно подслушал дьявольскую радиоволну, пойманную животом его женщины, но лишь усмехнулся. Пусть такими глупостями грезит Батюшка. Куда насущнее было то, что «сходить пробздеться» Анке уже явно не поможет. Оставалось только ждать. На мгновенье ему представилось, что однажды Анка взорвется к чертям, забрызгав всю халупу ошметками плоти и дерьма. Он зажмурился, торопливо подпоясал тулуп и ушел в холмы.

Именно тогда, когда потеплело, а сугробы истончились, превращаясь в наст, Максим снова обрел иллюзию цели. Гуляя по распадку в стылом и праздном безделье, он стал приглядываться к ландшафту и находить некие закономерности, на которые в прежних своих изысканиях просто не обращал внимания. Тогда-то он и решил зарисовать подробную карту местности, чтобы проверить себя – не первые ли это признаки шизофрении.

Добыв подходящий по размерам лист бересты, он забрался на верхушку северного холма, откуда весь распадок просматривался, как на ладони, и оглядел величественный, природный амфитеатр.

…

- Ты чего тут? Акулька бегает тебя ищет, - услышал он голос и вздрогнул, с трудом прогоняя навалившиеся воспоминания.

Егор, уже порядком приняв на грудь, весело балансировал на подгнивших мостках. Глаза сияли праздничным задором.

- Зашел кой-чего забрать, - хрипло ответил Макс, отнимая рюкзак от мокрого лица.

- Так пошли! Бабы уже столы накрыли!

Макс поглядел на небо и увидел среди расползающихся туч едва заметные, еще бледные звезды. Он и не заметил, как небо очистилось. Поспешно поднялся.

- Ты иди пока… Я скоро.

- Ну, как знаешь, - Егор, насвистывая «Пчёлку» удалился. В который раз Макс задумался, почему из всех песен, бывших тут изначально и, вероятно, занесенных приливными, прижилась одна «Пчёлка», но чувствовал, что ответа так не найдет. Осталось совсем немного. Судя по небу, время близится к десяти.

Бережно сложив замурзанный список покупок обратно в бумажник, он накинул на спину лямки рюкзака и, воровато озираясь, пересек «Невский» (как он про себя обозвал главную улицу).

Углубившись в лесную чащу, он вскоре достиг нижнего кладбища и застыл над двумя могилками. «Дуся» - объявлял подмытый и почти завалившийся крест на одной.

Баба Дуся дотерпела-таки до весны. Он сидел на своем любимом камне на северном склоне, разложив на коленях берестяное полотно, и видел, как к ее вросшей в землю избушке пришли мужики, а потом вынесли гробик по весенней многоголосой разжопице прямо на руках в «мокрое». Впрочем, там и один управился бы, зажав ящик под мышкой – старушонка перед смертью совсем усохла.

На втором же кресте было начертано… «Стипан». И на нём Макс задержал взгляд намного дольше, испытывая что-то отдаленно напоминающее вину и грусть. Не считая Анки, тот был единственным близким ему человеком здесь – собратом по несчастью, хоть и совершенно бесполезным. Макс даже пожалел, что не нарвал для него цветов, но здраво рассудил, что цветы Степану сейчас нужны меньше всего. Впереди его ожидает страшная ночь.

Он взобрался немного выше по склону, порылся в свалке старых, сгнивших крестов и нащупал ранее припрятанную лопату, кое-как изготовленную из по́том и кровью выпиленного куска металлической обшивки собственного автомобиля и обломка ствола молодой сосёнки. Уже больше месяца за ним постоянно следили, и он не решился стащить лопату из хозяйства Акулины.

Стремительно надвигалась темнота. Он завалил обратно лопату и забрался на очень удобную, пышную ель. Здесь, среди густых лап, и дождется он, никем не замеченный, «делегации».

Некро-Тур (часть 10)

Макс едва сдержал гримасу отвращения, но тут же с отчаяньем почувствовал, что организм по-своему отреагировал на открывшееся ему зрелище. Яйца под застиранными до дыр трусами подтянулись, а член начал наполняться кровью. Акулина мгновенно заметила эту метаморфозу, стряхнула сонливость и, поспешно прикрывшись, угрожающе зашипела: «Даже не думай…»

- Знаю, не дергайся, дура, - он отвернулся и принялся торопливо набивать козью ножку самосадом. Чудовищное курево, но он к нему уже привык. Затхлая вода из кадки тяжело плескалась в желудке, руки с похмелья тряслись, рассыпая плохо просушенные листья. Затылком он чувствовал настороженный, сверлящий взгляд, чертыхнулся и вышел во двор. Кое-как закурил, прикрывая самокрутку ладонями.

Деревня, как и в прошлом году, уже гудела. Пироги, жарёха, кто-то даже заморочился с холодцом, пустив на убой в честь Праздника одну из старейших свиней.

«Студень», - поправил он себя, - «Здесь по старинке его называют студнем».

Пропитанный алкоголем желудок сжался. Захотелось чего-то легкого, но богатого белком, вроде сашими… или, на худой конец, простого куриного бульона… Но куры все передохли еще прошлой осенью, и местные, поубивавшись пару недель, благополучно о них забыли. Скоро такая же участь постигнет и овец…

Словно отозвавшись на его мысли, со стороны Большого Загона послышались возня и блеянье. Максим вспомнил, что на днях деревня решила забить двух из трех оставшихся баранов. По причине почтенного возраста от них уже не было толку, а жрали они за четверых. Теперь вся ответственность за будущий приплод осталась на последнем барашке – молодом, но рахитичном и совершенно слепом…

Блеянье приблизилось, и Макс, затушив окурок, торопливо вернулся в дом. Он боялся, что мужики попросят «пособить», а он не сможет отказать. Нет уж. Только не сегодня. Акулину по причине скорых родов не тревожили, и он бо́льшую часть времени прятался от людей за ее широкой спиной.

- Кто тама? Макарка? – спросила девушка, зевая и лениво собирая сальные волосы в узелок.

- Не знаю. Наверное, - Макс некоторое время наблюдал за ее передвижениями по сумрачной комнате. Нехотя глянул на выпирающий под рубахой огромный живот и в который раз подивился, что ничего не чувствует к находящемуся там ребенку.

Тоска, уже давно ставшая его неизменным спутником жизни, вдруг обрушилась с новой, невиданной силой. Он бы задушил ее, как обычно, самогоном, но сегодня ему ни в коем случае нельзя напиваться. Вот смеху будет, если он проспит в пьяном угаре свой единственный шанс.

Сердце сковали вина и стыд, но он, глубоко погрузив голову в плечи и, воровато озираясь, вышел во двор, а потом двинулся, оскальзываясь на подсыхающей глине, к своему прежнему жилью. Скоро ему предстоит встреча с бывшей подружкой.

…

Около двух месяцев они пытались найти выход. Разрезали на «флажки» всю одежду, которая была при них, а так же автомобильные чехлы и сняли со «свадебного дуба» все Степановы ленточки. Они не частили - выставляли отметки каждые полтора метра – но их все равно едва хватило на два склона. Пришлось тратить драгоценные дни и прореживать уже имеющиеся, чтобы закрыть периметр до конца.

Они были уверены, что не может быть в этой Вселенной ничего монолитного, цельного. Даже бильярдный шар, каким-бы гладким он ни был, при микрорассмотрении оказывается полным морщинок и пустот. Лазеек, через которые можно прошмыгнуть. Надо только набраться терпения, нащупать такую червоточину и… удрать.

С самой Седмицы Анка плохо себя чувствовала, и постепенно ей становилось все хуже. Ясно было, что во время купания в затопленной могиле она подцепила какую-то заразу. Как бы часто она ни мылась, от нее продолжало вонять. Тяжелый, кислый душок, который пропитал ее насквозь, и никакая баня не могла его прогнать, хоть она и требовала ее топить дважды в день к большому неудовольствию бережливой Груши. Но запах – еще полбеды.

Она ослабла, подурнела. Прелестное, тонкое лицо отекло, засалилось и покрылось подростковыми угрями, а тело - чем-то, что местные старухи называли «приливной потничкой». Мелкие и крупные, отчаянно зудящиеся россыпи гнойных прыщей на спине, груди и животе. Старухи давали какие-то горькие отвары, но Анка, вежливо благодаря дарительниц, сразу после их ухода выплескивала настои за дверь. Кроме того, девушку постоянно тошнило, она почти не могла есть и к концу второго месяца ослабла настолько, что спускалась с чердака только в туалет.

А спустя еще несколько дней баба Груша, гоняя веником по избе жирных, зеленых мух, без обиняков попросила их переселиться. Макс попытался ее убедить, что приют насекомым дало что-то испортившееся в подполе, но получилось у него это крайне неуверенно. Он смутно надеялся на поддержку Степана, но тот не сделал ни малейшей попытки заступиться за них. Впрочем, Максим не держал на него обиды. Для деда из проблеска надежды они превратились в очередную потенциальную подкормку проклятой деревни. Может, приживутся, дадут потомство, разбавят своей кровью местную кровь. А может, и нет…

Поэтому он собрал Анку и пожитки и переселился в пустующую на окраине избу.

О наступившей осени он почти не задумывался. Без Анки продвижение его сильно замедлилось, но он был уверен, что еще пара недель, и он найдет выход. Какой смысл забивать себе голову предстоящей зимой? Зиму они точно проведут не здесь…

Но о грядущих холодах за него неожиданно подумали местные. Каждый день он с вершины холма наблюдал бурную деятельность, ведущуюся у него во дворе. Мужики, оглашая округу звонкой «Пчелкой», споро заготавливали дрова, затыкали щелястые стены дома мхами и сеном, колотили небольшую стайку для скотины.

Скотины у Макса не было, но, в угрюмом раздражении глядя на растущие стены хлева, он подозревал, что скоро появится.

Каждый раз он собирался пресечь эту кипучую возню, но что-то его удерживало. Быть может, голосок неуверенности (или здравого смысла?), который то и дело робко шептал: «Что, если...?»

Он ненавидел этот голосок, но не мог его игнорировать, поэтому шел на трусливый компромисс. Не «Что, если ты не найдешь выход?», а «Что, если ты не найдешь выход… до наступления холодов?..»

Подозрения его оправдались. Когда хлев был готов, пришли женщины. Привели крутобокую, кривоногую козу с уродливым, раздутым выменем, притащили дюжину серых кроликов и несколько тихих, облысевших от неведомой болезни кур.

Как раз выпал первый снег, и Макс, отчаянно боясь подхватить в своих летних ботинках простуду, сидел возле горячей печки. Кутаясь в старое, стеганое одеяло он вышел во двор и растерянно наблюдал за животными, осваивающимися на новом месте.

- Что мне с ними…, - начал было он, подавив привитый воспитанием порыв поблагодарить, - Я никогда…

- Не тужи́. Акулина научит, - ответили бабы. Макс заметил ухмылки на лицах своих благодетельниц, а потом встретился взглядом с Акулиной. Ее пустое, баранье лицо порозовело на первом морозце, нос картошкой блестел. Глаза смотрели неподвижно – по рыбьи, а на губах гуляла легкая улыбка.

Акулина приходила ежедневно. Доила козу, кормила кроликов, собирала яйца из-под кур и готовила еду. Но и в перерывах между хлопотами она не уходила домой, а усаживалась на табурет у входа и валяла Максу зимнюю обувку или вязала безобразные, но очень теплые кофты, или шила тому же Максу теплый тулуп.

На Анку ее забота, само собой, не распространялась, и Макс понимал, почему. Местные помогали ему, потому что видели от него в перспективе пользу. В Анке же, явно больной, бо́льшую часть времени проводящей в постели под тремя одеялами, они никакой выгоды не видели. Поэтому ни тулупа ей, ни валенок…

Когда Макс облачился в новую зимнюю одёжку, он порадовался, что в доме нет зеркала. Припомнилась старая иллюстрация к Робинзону Крузо, где тот, закутанный в грубо выделанные шкуры, бродит по берегу. Впрочем, наряд оказался на удивление теплым и удобным, и он от души поблагодарил Акулину за заботу, а на утро вернулся в новом облачении в холмы.

Первый снег сошел, но тепла уже ждать не приходилось, и он побеждённо сбросил темп. Нет, он не терял уверенности, что непременно найдет брешь, но теперь отложил побег до весны. О том, чтобы оставить деревню по такому холоду, он уже не помышлял. Недалеко они утопают в одном тулупе на двоих, а от машины уже давно остались рожки да ножки – растащили её полностью. Запасы бензина местные сожгли еще летом, заправляя древние керосинки и пуская на растопку. Для них и машина, и бензин – были чем-то случайным, халявой, вроде выигрыша в лотерею. Сожгли и забыли. Думать о будущем этим людям было несвойственно.

…

Макс прекрасно понимал, чем обусловлены ежедневные длительные визиты Акулины, и поначалу её молчаливое присутствие страшно его раздражало.

«Не дождешься, толстуха! Только не с тобой!», - думал он, исподтишка наблюдая за ее текучими, словно под водой, перемещениями по избе.

Но по мере того, как холмы одевались в снега, его все сильнее тяготило одиночество, и он неизменно был рад вернуться в морозных сумерках и встретить нормальное человеческое существо, ожидающее его с миской горячего супа.

Анка же к тому времени уже давно осознавалась, как нечто вялое и болезненно раздутое, слабо постанывающее под одеялами и распространяющее при малейшем движении волны теплого, прокисшего смрада… Трудно и жутко было оставаться с ней наедине, при горящей в углу лучине, когда Акулина, закончив с ежедневным патронажем, заматывалась в толстую шаль и молча уходила на ночь. Ни поговорить толком, ни…

С Анкой у них ничего не было с того самого дня, как они застряли. Один раз, еще в сентябре, они попытались «расслабиться», но уже через минуту девушка горестно всхлипывала, пряча лицо, а Макс – напуганный и полный гадливости – одной рукой успокаивающе гладил ее по вздрагивающему плечу, а другой – украдкой, но тщательно, вытирал член краем футболки. Это было ужасно – все равно, что сунуть его в миску с протухшим, холодным творогом.

…А с утра снова придет Акулина. Приготовит нехитрый, но сытный завтрак – несколько вареных картофелин, пару яиц, кружку парного козьего молока (от которого его первое время выворачивало). Плавно и неспешно будет ходить она  по горнице, касаться его, словно невзначай, пышным бедром. А он будет невольно гулять взглядом по ее губам, грудям. Внутри она, без сомнения, тесная и… теплая. Здоровая такая бабища. Суженая ему мертвецами. Что, если…?

Он гнал от себя эти мысли вплоть до того момента, как его кропотливые, изнуряющие поиски вдруг бесславно завершились в изначальной точке.

…

Тропа, по которой они прибыли в бесовскую деревню, давно заросла. Перед ним простиралась припорошенная жидкими пока снегами никем не хоженая долина. Река, вяло сбегающая вниз с холма,  приглушенно журчала, покрывшись тонким, ледяным панцирем.

Макс сел под «свадебный дуб» и разрыдался. Нет здесь никаких червоточин. А если и есть, то они слишком малы, чтобы в них мог протиснуться высокий, крепкий, хоть и поджарый мужчина. Или находятся слишком высоко, что не допрыгнуть, а крыльев у него нет… Он задрал голову к вечереющему серому небу.

И что теперь? Обратно? Как сказать Анке, что выход он не нашел?

Он поднялся, высморкался, по-босяцки зажав большим пальцем сперва одну, потом другую ноздрю, вытер палец о тулуп и двинулся в деревню. Ноги сами, даже не запнувшись, пронесли его мимо дома. Завтра, все завтра…

Акулина не выразила ни радости, ни удивления, увидев его, неуверенно переминающегося, на пороге. Посторонилась, пропуская в избу, и вернулась к прерванному чаепитию, поставив и перед ним стакан.

- Есть?.. –  его голос сорвался.

Макс прокашлялся, хотел попробовать снова, но Акулина и так поняла, о чем он. Лениво покачивая бедрами, пошарилась за выцветшей занавеской в углу и достала. Здоровенный кусок вареного мяса, мелко нарезанную пареную свеклу… и… её! Большую глиняную бутыль.

В последний раз он пил еще до прибытия в эту глушь. А здесь было как-то не до этого, хоть он и подметил, что алкоголь в этой дыре все же есть. Как они справляются без сахара, одному Богу вестимо, но ведь справляются, о чем заявлял резкий запах спирта, исходящий от бутыли. Он тряхнул головой и плеснул немного в щербатый стакан. Он старался не размышлять о бытовых затруднениях этих людей. Ему казалось, если он начнет размышлять, как они до сих пор функционируют без электричества, соли, сахара и элементарной медицинской помощи, то признает свое поражение, начнет подстраиваться, вживаться и выживать и даже не заметит, как… превратится в Степана.

- Ты будешь?

Девушка коротко мотнула головой, не спуская с него глаз, пока он в несколько глотков осушал стакан и, кривясь, закусывал безвкусным мясом. К отсутствию сахара он отнесся философски, никогда им до этого не злоупотребляя, но соль… Как можно жрать мясо без соли?! Как вообще можно что-то готовить без соли?

Самогон, оказавшись на удивление мягким и, одновременно, ядреным, мгновенно ударил в голову. Девушка перед ним поплыла, похорошела. Разговаривать, в общем-то, было не о чем, и он пробормотал пересохшими губами:

- Ну, давай… иди сюда…

Акулина пару секунд молча смотрела на него, потом подкинула дров в печку и скинула на пол свою вязаную шаль.

…

Наполовину пьяный, совершенно дезориентированный и до чертиков напуганный содеянным, он еще затемно сбежал. Чувствуя себя преступником, он пробрался огородами к своей избе и, трясясь на утреннем морозе, принялся приводить себя в порядок. То и дело он виновато поглядывал на облупившуюся печную трубу, из которой не шел привычный, уютный дымок. Как давно прогорела печь? Что если…?

Он потянул на себя дверь, вошел, сбивчиво бормоча:

- Прости, я… небольшой форс-мажор… Сейчас затоплю. Замерзла?

Лучина не горела. Он не различал ни зги и был безмерно рад этому. Было время «сгруппироваться», ведь первые секунды самые трудные. Он разделся и наощупь полез разжигать печку. Спички у них еще были, и они их страшно берегли, никому не показывая и используя только в случае крайней необходимости.

В бледных сполохах огня он кидал быстрые испуганные взгляды на угрожающе неподвижную кучу тряпья в углу. О том, что Анка прознает о его неверности, он мало переживал. За истекшие месяцы она совершенно растеряла интерес к чему бы то ни было, словно постоянные недомогания выпотрошили её изнутри. Чувство вины было лишь за то, что он бросил ее, беспомощную, на ночь в холодной избе.

«Что, если? Что, если…!» - билась в голове единственная, полная панической незавершенности мысль, а когда разгорелась печка, он ее увидел. Куча тряпья не шевелилась, потому что девушки под ней не было. Анка, едва различимой тенью, сидела, завернувшись в одеяло, у грубо сколоченного стола. В огненных бликах он смог различить тусклый блеск ее зубов. Улыбалась?

- Тебе… лучше? – неуверенно спросил он, пряча глаза и пытаясь определить ее настроение.

Она кивнула. Даже теплый печной свет не смог вернуть на ее лицо жизнь. Осунувшаяся и одновременно отекшая, отливающая зеленью, она напоминала… Он отогнал воспоминания об Анисье – неудавшейся вещунье.  

- Я… мне…, - он отвернулся, гоняя невесть с каких пор уцелевшей кочергой в печи поленья, - Словом, я не…

- Я беременна…, - прервала она его и улыбнулась еще шире.

- Беременна? – тупо переспросил он, тут же позабыв про свое маленькое приключение в чужой постели…

- Другого объяснения нет! – Анка, кряхтя и охая, перебралась к нему на пол и уселась рядом, протягивая озябшие руки к огню, - До меня только вчера, наконец, дошло.

Макс невольно отодвинулся, не в силах выдерживать ее запах, но постарался обставить это так, будто всего лишь подпускает ее ближе к огню.

- Ты шутишь?

- Я думала, что это болезнь. Нет менструаций, общая вялость, тошнота, отсутствие аппетита, тремор, отеки… А вчера я почувствовала! И сразу все встало на свои места! Это всего лишь токсикоз!

- Что… почувствовала? – Макс отодвинулся еще дальше, разглядывая ее отекшее, с заострившимся носом и, одновременно, мясистыми, тяжелыми подглазьями лицо.

- Движение! Он двигается. Ребенок! И тогда я вспомнила Ленку Федотову. Помнишь ее?

Макс кивнул, хотя никакую Федотову он не помнил. Анка кивнула в ответ.

- Она всю беременность – от первого до последнего дня – мучилась от страшнейшего токсикоза. Девять месяцев ходила с баночкой, пуская в нее слюни, без конца блевала и не могла есть. Вплоть до того, что в третьем триместре ее госпитализировали и кормили исключительно капельницей. Родила здорового малыша. Он уже в школу ходит. Помнишь?

Макс снова кивнул.

- Здесь, конечно, нет питательных растворов, а капельница… Словом, я сегодня заставила себя поесть. И меня не вырвало! Да, психосоматика, скажешь, но… Ты мне не веришь?

Макс ошарашенно глядел на ее возбужденное лицо и не знал, кивнуть ему или покачать головой. И то, и другое будет отрицательным ответом.

- Как это могло произойти? Ты помнишь, когда мы в последний раз спали?

- Смутно, но…

А вот Макс прекрасно помнил ту суетливую возню в спальнике. Сдавленное хихиканье, полузадушенный шепот, чтобы не разбудить Лёню.

- Я был в презервативе…, - произнес он, не зная, что еще сказать.

Анка нахмурилась.

- Хочешь сказать, я этого ребенка нагуляла?

Максим сглотнул, притянул ее к себе, погрузившись в зловонное, тухлое облако. Интересно, Ленка Федотова воняла так же во время своего токсикоза?

- Нет, что ты… Я хочу сказать, что ты заблуждаешься. Ребенка не может быть. У меня был презерватив и….

Анка уцепилась за его запястье холодными, отекшими пальцами и, сунув его руку в складки одеяла, приложила к своему животу.

Секунда… две… три… Что-то заворочалось под его ладонью. Макс никогда не трогал живот беременной женщины, но сразу понял - что-то здесь не так. Животик едва наметился, что в принципе соответствовало сроку. Но он не знал, достаточный ли это срок, чтобы чувствовать извне движения плода. Да и «движения» были странными. Он не чувствовал выпирающей упругости, живот был раздутый, но мягкий, как наполненный водой воздушный шарик. Это, скорее, походило на расстройство желудка. Бурление кишечных газов – не более того… На ее месте он сходил бы как следует пробздеться и выбросил эту чушь с беременностью из головы…

- Значит, твой презерватив порвался, только и всего, - ответила она и, к его облегчению, отпустила руку.

- Получается, что так…, - вяло пробормотал он и едва удержался, чтобы не вытереть ладонь о штанину.

- Ты рад?

Макс кивнул. Он видел, что спорить сейчас не имеет смысла.

- Я тоже рада. Хоть что-то хорошее вышло из этой истории. Назовем его Робинзоном! – Анка расхохоталась, блеснув пожелтевшими и какими-то заплесневелыми зубами, - а если девчонка, то будет Шиной!

- Шиной?...

- Королева джунглей! – Она с ободряющей улыбкой поглядела на него и вдруг мягко продолжила совершенно нормальным, родным, тоном, - От тебя пахнет алкоголем. Не получилось?

- Я… к Степану зашел по дороге. Заговорились. Я еще не закончил. Пару дней и…

Она его не слушала, мягко улыбаясь уже собственным мыслям, далеким и от Степана, и от самого Макса.

- Или Бенедикт… Так можно назвать и мальчика, и девочку.

- Почему Бенедикт? – рассеянно спросил Макс и поднялся. Что-то забрезжило на периферии памяти. Так бывает, когда внезапно вылетевшее из головы слово зудливо вертится на языке.

- Какой же ты темный, Мася… Бенедикт – это святой отшельник, основатель первого монашеского ордена в  Европе… Он…

Макс не слушал. Забытое воспоминание вдруг щелчком скакнуло в мозг, но облегчения не принесло. Он вспомнил, что мимоходом говорил Егор в тот чудовищный день:

«Спариваться в Седмицу нельзя. Я к своей и за две недели до Седмицы не притрагиваюсь. А она и не просит. Мало ли что…».

«Но я же был в презервативе! И он не был рваный!», - настойчиво билась в голове полная яростного отрицания мысль, - «Это имеет хоть какое-то значение? Конечно, имеет, ведь ясно, что у них самих гондонов тут, как и всего остального, нет!»

Но что, если… Что если он прямо на гондоне занес ей туда что-то? Может, сам воздух отравлен здесь в Седмицы?

Нет, это нелепо. Что тогда помешает неведомой заразе пробраться в легкие, в желудок через рот? Или в жопу при справлении нужды? Это какая-то зараза, не ребенок… Или все-таки…? Сердце захлестнула волна жути и отвращения, когда в голову против воли полезли омерзительные фантазии. Корчащаяся в родовых муках Анка и уродливое, раздутое, зловонное Нечто, выбирающееся с булькающим жабьим воркотанием меж широко разведенных бедер.

- Бенедикт – отличное имя, - торопливо перебил он ее, - Слушай… Мне надо что-нибудь перекусить и идти в холмы. Старухи говорят, что грядут морозы, и хотелось бы закончить до них.

- Там еще осталась похлебка, - холодно отозвалась Анка после паузы. Ей хотелось выбирать имя, а он…

Макс наскоро похлебал баланды, но с похмелья это было даже приятно. Отлил немного бульона в походный термос и чмокнул девушку в макушку. Шелковистые и струящиеся прежде волосы были сухими, ломкими. Но скорее не от болезни, а потому что она долгое время (пока ее еще заботил ее внешний вид и запах) трижды в день мыла их с толченой золой. Вместо мыла. И все равно не могла вытравить из них жирный, рыбный дух.

Выйдя на крыльцо, он некоторое время тупо смотрел перед собой. Что теперь? Куда податься? К Акулине?

Его передернуло от гадливости, и он, поспешно двинулся, куда глаза глядят. Глаза, как оказалось, глядели в сторону Фросиной избы.

Некро-Тур (часть 9)