…На следующую ночь мы снова уходили за «языком». Уходили все.

Как обычно, на несколько минут остановились у штабной землянки, по традиции ожидая напутствия командира полка, которого любили, как заботливого отца. На этот раз он вышел в таком же белом маскхалате, как и мы. Все поняли: всем лечь у фашистских траншей, а пленного взять — иначе нельзя.

Философ по профессии и по призванию, майор Мещеряков в ту ночь сказал не много. Его напутствие, произнесенное седьмого января сорок третьего года, сохранилось в моем дневнике до сих пор. Он сказал тогда:

— Дорогие мои сынки! Вы идете на дело, от которого зависят жизни сотен и тысяч людей. Об этом просил передать вам командующий фронтом Рокоссовский, осматривавший сегодня наши позиции. Ради дела, на которое вы сегодня идете, стоит отдать жизнь. Я иду с вами и буду сам руководить огневыми средствами, прикрывающими ваш отход. Прошу вас: будьте осторожны и ради себя и ради дела…

Сдвинулись брови у ребят, — все-таки мало душевных слов говорят человеку на войне!

— Ни пуха вам, ни пера… — В темноте не видно, но каждый почувствовал, что командир полка чуть улыбнулся. Он знал, что разведчики всегда провожают друг друга на задание этими словами, и не забыл их сказать. Все вздохнули, задвигались: значит, будет удача. Стоявший рядом со мной чубатый кубанец Иван Сыпченко, комсорг взвода, шепнул:

— Иди к черту…

И разведчики гуськом двинулись вдоль балки. Сначала впереди пошел командир полка, но Иван Исаев обогнал его, буркнув:

— Тут старое минное поле. — И пошел направляющим.

Он самый опытный разведчик в полку, может в кромешной тьме провести взвод к окопам любой роты полка, знает каждый бугорок, каждую ямку на всей нейтральной полосе перед позициями своих батальонов, знает каждый пулемет у противника, каждый окоп.

Направляющий идет неторопливо, зорко следит за всем. Вот дошли до разбитой пушки. Сейчас Исаев повернет влево. Здесь ускорит шаг — это место простреливается методично одним из вражеских пулеметов. Безмолвно повинуются направляющему все. В середине идут три лейтенанта: грузноватый Симонов, худенький Смочкин — бывший ветеринарный фельдшер, и прогонистый Васюков. Они во взводе недавно, поэтому ничем не выделяются — ни одеждой, ни вооружением. Здесь все равны — верх берет не звание, а опыт.

Узнать никого невозможно — все в белом, все одинаково сутулятся, положив руки на висящий на груди автомат. Где-то тут, размеренно покачиваясь, идет черноглазый южанин Казнодий, верткий хохотун и остряк Еремин, косолапый мордвин Слугин, красивый, с тонкими чертами лица москвич Георгий Звягин, молчаливый и на удивление выносливый якут Кисляков — всего четырнадцать человек — все, что осталось от взвода за две недели. Идут привычным неторопливым шагом, уткнувшись в спину впереди идущего.

Как и всегда, до переднего края не проронили ни слова. Эти минуты — от штаба до выхода на нейтральную полосу — самые торжественные и принадлежат тебе лично. Кто думает о доме, кто мысленно еще раз проверяет на себе снаряжение — финка здесь, запасные диски к автоматам заряжены, пистолет взведен, запалы в гранаты вставлены, — кто в уме дописывает недописанное письмо любимой девушке. Иван Сыпченко наверняка думает о девушках — это его любимая тема — он, кажется, готов любить всех девушек на свете. Каждый идет и думает о своем в эти священные минуты разведчика. В одном я уверен: никто не думает о смерти, не думает о том, кого сегодня утром понесут друзья на плащ-палатке. Хотя, наверное, кого-то понесут, наверное, утром на кладбище разведчиков прибавится одна или несколько пирамидок с жестяными звездочками. Об этом не думают, с такими мыслями в разведку не идут. Они противопоказаны. Иногда бывает, захандрит парень — ему в таких случаях говорят: сегодня на задание не ходи…
А сегодня идут все. Идут четырнадцать белых, одинаковых, как привидения, фигур. Идут легко и неторопливо. И кто-то из нас идет по земле последние метры. Кто-то с каждым шагом приближается к той черте, на которой оборвется его жизнь. А душа все-таки наполнена чем-то торжественным, еле уловимым. Почему? Пожалуй, никто и не объяснит. Может, потому, что сегодня наверняка будет «язык», может, потому, что рядом шагает уважаемый тобой человек — командир полка, похвала которого — высшая награда. А может, еще отчего. Может, просто оттого, что ты идешь вместе со своими сверстниками, хорошими ребятами, которые не вспоминают о мертвых, но очень чутки и заботливы к живым, которые в самую трудную минуту не бросят тебя.

Шагают и шагают ребята девятнадцати-, двадцатилетние, жизни еще не вкусившие, шагают навстречу своей смерти спокойно, как на привычное дело. Может, сегодня они совершат подвиг, который войдет в историю страны, а может, умрут на мертвой, ничейной земле между траншеями. Может, никто никогда не назовет их героями, не вспомнит их фамилии. Может, все может быть…

А метель, свирепая приволжская, бьет в лицо. Податливый снег под ногами не скрипнет, разведчики идут бесшумно, как привидения…

С тех пор прошло много-много лет. Выросло новое поколение людей. Множество впечатлений, более сильных, чем в ту ночь, получил я за эта время: разрушенный Сталинград, тысячи пленных на тракторном заводе и на заводе «Красные баррикады», вылазки во вражеский тыл на Курской дуге и под Львовом, штурм знаменитой «Голубой линии» на Кубани… Все это притупило остроту того обычного ночного поиска четырнадцати разведчиков.

Тогда вернулись только двое — Исаев и я. Мы привели «языка» — перепуганного насмерть немецкого пулеметчика. Того самого, который почти в упор покосил всех наших товарищей. Несмотря на это, когда под прикрытием артиллерии и пулеметов мы отходили, мы своими телами прикрывали этого тщедушного с голощеким лицом недоноска — не дай бог свои же убьют его! И мы его привели. Его допросили в штабе полка, потом в штабе дивизии, потом в штабе армии. И он остался жить. Может быть, живет и теперь. А тех двенадцати — нету. Нет тех парней, которые не меньше других любили эту землю, и за свою короткую жизнь не успели отлюбить свою долю, отведенную каждому.

А они жили: темпераментный черноглазый Казнодий, весельчак и балагур Еремин, робкий и романтичный лейтенант Смочкин, умный и начитанный москвич Георгий Звягин — жили все двенадцать. Они полегли перед фашистским дзотом, чтобы спасти жизни сотням и тысячам таких же солдат, как и они. И если сейчас над приволжскими степями светит мирное солнце и шумит на ветру колосистая пшеница, если на Алтае строят заводы, то только потому, что они за это отдали свои жизни. Они живы в новом поколении людей, выросшем после войны.

В этом их бессмертие.