Змеи оживают ночью

В детстве мы, деревенские ребятишки, твердо верили, что если стать в кружок и пописать разом в одну лунку, то непременно подохнет волк. Стремясь защитить домашнюю живность от волчьего разбоя, мы это колдовское действо совершали довольно часто. Правда, о результатах судить было трудно – проверка не представлялась возможной.

Но были и поверья, так сказать, поддающиеся контролю.


Помнится, июльским летом ходили мы за дикой клубникой. Нас было человек пять. И забрели мы далеко-далеко, в Феофанов лог, в устье которого бил родничок и начиналось болото, простиравшееся до самой речки Каратик. Мы редко бывали в здешних местах. И не только из-за их отдаленности, а больше из-за недоброй славы. В селе рассказывали, что низовье этого лога кишит змеями, которые якобы разводятся в болоте, как в питомнике, а потом выползают на косогоры, где охотятся за мышами, за птенцами и греются на солнце. Говорили даже, что здесь водятся какие-то особые гадюки, огромные и темношкурые, почти черные, с редкими светлыми полосами, похожими на кольца.


Конечно, разумнее было держаться подальше от таких мест. Но нас соблазнил Гришка Кистин, по прозвищу Гыра, наш негласный атаман, побывавший в этом логу накануне. Он ездил с отцом смотреть покосы и увидел на склонах косогоров целые круги нетронутой клубники. Он так живо расписал нам эти «сплошные круги», что мы и думать позабыли о черных гадюках, а видели только солнечные склоны, усеянные краснобокой крупной ягодой, пахнущей зноем и медом. Тем более, что Гыра клялся, «зуб давал», что ни одной змеи они в логу не встретили.


И вот мы шумной компанией, возбужденные предвкушением рясных и девственных ягодников, перевалив лысый косогорчик, стали спускаться в Феофанов лог. В его вершине был старый березовый лес, густо заросший папоротником-орляком. В благодатной тени он вымахал по грудь человеку, так что мы шли, словно в джунглях, держа корзины над головами. Впереди валил напролом Гыра, треща чащобой и барабаня в дно своего ведра-подойника. Мы следовали за ним, то и дело спотыкаясь о невидимые валежины. Но вскоре лес поредел, открылась широкая лощина, с одной стороны огражденная лесистым хребтом, с другой – солнцепёчной – отлогим косогором, поросшим невысокой травой, среди которой выделялись куртины малинового иван-чая и желтого донника, сиреневые прошвы душицы.


Атаман Гыра, шагавший впереди, победоносно оглянулся на нас, крутнул своим сияющим подойником в воздухе и с криком «За Родину, за Сталина!» бросился к косогору. Мы рысцой затрусили следом. Солнцепёк косогора и впрямь представлял из себя почти сплошной клубничник, один ягодный круг перетекал в другой, и мы сразу же разбрелись по всему склону. Первые ягоды, естественно, пошли не в посуду, а в рот. Хватая припеченные зноем душистые комочки клубники, кто присел на кукурки, кто встал на колени, а кто и просто лег, переполненный блаженным чувством удачливого промысловика. Смех и разговоры умолкли. Пошла сосредоточенная работа.


Однако длилась она недолго. Еще и донышки не скрыло в наших ведрах, котелках и корзинках, как Ванча Теплых, который, нетерпеливо меняя круг за кругом, ушел довольно далеко от нас в сторону болота, вдруг заблажил на весь лог: «А-а, черная гадюка-а!» – и, бросив свое ведро на косогоре, заячьими прыжками и сметками полетел к нас навстречу… Мы поднялись, объятые страхом, и стали озираться вокруг, как будто гадюка могла вперед Ваньки приползти к нашим клубничным кругам. Радость от сбора нетронутой ягоды вмиг потускнела. Все вспомнили, в каких местах они находятся. А Ванча между тем уже подбежал к нам и, весь бледный, тяжело дыша, стал сбивчиво, более жестами, чем словами, рассказывать об увиденной им змее:


– Вот такая… с перетягу… петлями, петлями… Ажно трава шуршит и гнется…


Подошел долгоногий Гыра и, всем видом демонстрируя бесстрашие и невозмутимость, строго сказал:


– Прошу без паники. Змея, говоришь? Черная? Значит, мыться пошла к роднику. Сейчас мы её на «перо» намотаем.


И Гыра вытянул из-за голенища сапога длинный нож с наборной ручкой, который подарил ему брат, городской фэзэошник, и рубанул им в воздухе крест накрест, как саблей:


– Чингачгук занес томагавк, и ирокез, всплеснув руками, рухнул в воду!


С этими словами, прозвучавшими довольно воинственно, Гыра решительно направился к тому месту, откуда Ванча в панике бежал, оставив ведро с первыми горстями ягод. Мы, опасливо переглядываясь, потянулись за ним. Ванча, беззвучно шамкая белыми губами, плелся позади.


Ведро, брошенное им, опрокинулось, и ягоды высыпались в траву. Ванча попытался было собрать их, вытеребить из травы, но они резались о стебли, мялись в руках, окрашивая пальцы кроваво-красной жижицей. Пришлось оставить их на съедение птицам. Гыра, поигрывая «пером», походил вокруг, пиная траву сапогами, и, никого не обнаружив, бросил Ванче обидное подозрение:


– Поди, с испугу померещилось? Может, штаны состирнуть в роднике?


Ребятишки сдержанно хохотнули. А Ванча только хватил воздух меловыми губами и промолчал.


– Кто увидит змею, не трубите, тихонько позовите меня, – распорядился Гыра, возвращая нож в ножны и отправляя его за голенище. – А пока – за работу!


Мы нехотя разбрелись по клубничным кругам, но теперь уже никто не опускался на колени, а тем более – не ложился. Перед тем как склониться к ягоде, каждый норовил проверить палкой или носком сапога, нет ли поблизости черной «перетяги». Малейшее шуршание в траве, вызванное каким-нибудь кузнечиком, отдавалось ознобом в спине. Однако понемногу все успокоились. Возобновились разговоры и шутки. Даже с Ванчиных порозовевших губ стали слетать остроты. Первым наполнил свой подойник расторопный Гыра и пригласил желающих освежиться к роднику. Таковых не обнаружилось. И не потому, что желание испить свежей водицы уступало в нас жажде ягодного промысла, а потому, что путь к роднику лежал возле змеиного болота.


Гыра ушел один и бродил где-то довольно долго, а когда вернулся, наши котелки и корзинки тоже были вровень с краями. Ягода здесь в самом деле оказалась крупной, обильной и нетронутой, словно на погосте.


Гыра принялся расписывать чистоту и сладость родниковой воды, испробованной им, и все мы, мучимые жаждой после многочасового пребывания на солнцепёке, теперь сами начали просить его провести нас к источнику. Гыра милостиво согласился, и мы, следуя за ним, спустились с косогора в лог, к тропе, бежавшей в сторону болота. Мне уже приходилось однажды бывать у здешнего ключика, когда мы с отцом приезжали в Феофанов лог рубить жерди. Но дело было ранней весной, день стоял холодный, ветреный, и к питью особо не тянуло. Я лишь мимоездом видел, как из-под мысика, покрытого жухлой прошлогодней травой, струился светлой ниточкой ручеек и тут же, в нескольких шагах, исчезал в заросшем камышом болоте.


Внимательно рассмотреть родник довелось только теперь. Не случайно в селе его называли Ключиком. Это был именно ключ, а не просто родник, потому что вода в нем фонтанировала, поднимаясь на четверть от норки, пробитой среди песка и камушков. А когда Гыра воткнул в отверстие Ключика дягилевую трубку, аккуратно обрезав концы своим ножом, то фонтан поднялся на весь аршин, и голубоватая струя забила, как из крана. Колготя и толкаясь, мы стали припадать к ней спекшимися губами. Вода была действительно вкусной, с запахом талого снега и березового сока, но уж слишком холодной, до зубовной ломоты, и её приходилось не столько пить, сколько смаковать, набрав глоток и катая его по нёбу и деснам.


Напившись и умывшись под дягилевым «крантиком», мы еще присели у Ключика, посидели перед дальней дорогой, потом прикрыли ягоды от зноя широкими листьями пучек, лопухов и снова потянулись на косогор, через который напрямки лежал путь к дому.


О змеях мы, кажется, и думать забыли. Довольные тем, что напали на нетронутые ягодные места и что возвращаемся не пустыми, мы, предвкушая родительские похвалы, умиротворенно переговаривались, хвастались «выставочными» образцами самых крупных клубничин, вспоминали самые рясные круги, встреченные нами на Феофановском косогоре. Но вдруг Гыра, шагавший, как всегда, впереди, стремительно выхватил из-за голенища нож и картинно замер, подняв руку. По его жесту и гримасе мы поняли, что он увидел какого-то зверя, и тоже застыли на месте. А Гыра вдруг дернулся, сделал два прыжка и с силою вбил нож в землю.


– Попал! – закричал он победно, хотя в голосе его послышалось больше отчаяния, чем торжества. Мы бросились к Гыре и увидели, что он стоит на огромной черной гадюке – одним сапогом на голове, другим – на хвосте, конец которого бьёт ему по запятнику.


Но удары эти слабели с каждым разом и вскоре прекратились, иссиня-черный хвост бессильно лег на траву. Победитель постоял еще некоторое время, нажимая поочередно то на одну, то на другую ногу, а потом выдернул нож, и мы увидели небольшую, гладкую, точно облысевшую головку змеи с широкой раной под затылком. Вытерев нож о траву, а потом – о штанину, Гыра спрятал его за голенище и с чувством выполненного долга убрал ноги со змеи.


Теперь мы увидели всю гадюку, в полный рост. Она действительно похожа была на перетягу или ременный кнут, по-нашему – бич, какие плели себе деревенские пастухи. Черно-серая шкура на спине была покрыта мелкими чешуйчатыми узорами, а к подбрюшью переходила в более светлые, розоватые тона. Змея была подозрительно толстой, возможно, беременной, а может быть, просто «справной», отъевшейся и отлежавшейся под летним солнышком на ягодном косогоре. Глаза её, даже мертвой, по-прежнему смотрели на мир хищно и презрительно. Мы разглядывали гадюку на почтительном расстоянии, боясь подойти поближе, словно она могла ожить. И все молчали, как при покойнике.


– Это, наверно, твоя «перетяга», – обратился я к Ванче почему-то шепотом.


– Похоже, что так, – ответил он тоже шепотом, со взрослой серьезностью.


Не выказал никакого страха один только Гыра. Дав нам возможность налюбоваться поверженным гадом, он вдруг шагнул к змее, взял её в руки и стал, хохоча и ерничая, совать нам в самые физиономии. Мы бросились врассыпную. Тогда Гришка, довольный произведенным эффектом, свернул калачиком змею на листьях, покрывавших ягоду в его подойнике, и сказал:


– Ладно. Говорят, убитые змеи оживают в полночь. Сегодня проверим.


Он сорвал несколько пучков травы, прикрыл ими змеиные кольца и, взяв подойник, спокойно зашагал в гору.


В деревню мы пришли уже на склоне дня. Ягоды наши утряслись за дальнюю дорогу, и теперь ведра и корзинки не были так полны, как вначале, тем более, что немногие из нас устояли против искушения на ходу полакомиться собранной клубникой. Собственно, не трогал своих ягод только Гыра.


– Видите, у меня под замком? – говорил он. И на коротких привалах мы давали ему по горсточке своей клубники. За храбрость.


Теперь же, войдя в деревню, Гыра снял «замок» – намотал змею на руку и показывал её всем встречным ребятишкам, пока шел до дому. Мы жили по соседству с ним, и поздним вечером Гыра позвал меня, чтобы я убедился в чистоте опыта, который он обещал провести. Мы зашли к нему во двор, и он показал мне на баню. Там, на пологой крыше, повдоль тесины лежала убитая черная змея, в сумеречной мгле еще более напоминавшая просмоленный ременный хлыст.


– Поверь мне, что ночью она оживет и уползет в лес, – сказал Гыра с убежденностью бывалого змеелова.


Я выразил сомнение в таком обороте дела, ибо змея была не просто мертвая, а раненная в голову, к тому же она несколько часов пробыла на жаре и уже, наверное, протухла. Гыра пропустил мои доводы мимо ушей. С тем же упрямством он повторил:


– Оживет и уползет. – И потом добавил: – Это я слышал от деда Граммофона, а уж он известный ведун и знахарь.


Гришка поделился было намерением покараулить змею хотя бы до полуночи и предложил понаблюдать за нею вместе, но это приглашение не вызвало у меня особого энтузиазма. И тогда он принял другое решение:


– Хорошо, иди спать, а утром прибегай пораньше – убедишься: оживет.


Утром я действительно поднялся раньше обычного – солнышко едва показалось из-за Гужавина леска, и даже пастух еще не собирал стада. Я быстро натянул штаны, выпрыгнул в окно, выходившее в сад, чтобы избежать лишних расспросов о причинах столь раннего бодрствования, и по огородам пробрался в переулок, откуда хорошо просматривалась Гырина баня. Розоватая от первых лучей солнца, крыша была пуста. Никаких змей на ней не было. И никаких следов от неё. Чудо свершилось. От сознания сверхъестественности происшедшего меня даже прошибло ознобом. Но мне все же хотелось верить в оживание дохлых гадюк, и я предположил, что Гыра просто одурачил меня: проснулся утречком пораньше и сбросил змею с бани. Однако это предположение было тотчас отвергнуто самой жизнью. Во двор сбежала с крылечка Гырина мать, тетка Киста, открыла ворота в огород, выходивший к переулку, и, заметив меня, удивленно спросила:


– Куда это ты ни свет ни заря?


– А Гришка встал? – ответил я вопросом на вопрос.


– Да какой тебе встал! Он вчера так убайкался с этой клубникой… Аж в Феофанов лог ходил! Теперь дрыхнуть будет до обеда. Уж и не бужу.


Озадаченный, я поплелся домой. Все сводилось к тому, что змея впрямь «воскресла» и что дед Граммофон, живший на отшибе от села, возле пруда, рядом с русалками, и слывший знахарем и колдуном, действительно прав. Я цеплялся еще за шаткие разумные объяснения мистического происшествия, греша на кошек и ночных сов. Но сколько надо было кошек, чтобы слопать такую змеищу, или сов, чтобы унести её с крыши в лохматых лапах?


Автор: А. Щербаков.