Жена инженера⁠⁠

Во времена Александра II инженеров уважали, но и требовали с них жёстко: тот, кто построил мост, должен был стоять под ним во время прохождения первого поезда. Рухнет мост — инженеру конец.

— Брэдбери говорил, все люди — механизмы радости.

— Из какого века?

— Двадцатый.

— Снова был в будущем? А если бы в пустоту?!

— В будущем нет пустот, Анна. Пустоты — только под мостами…

— Когда назначили испытания?

— Послезавтра. Давай спать...

Анна тушит лампу, сбрасывает платье и ложится рядом. В свете уличных масляных фонарей вспыхивает и гаснет серебристая кисть халата.

***

Когда он просыпается, к стенам липнут сумерки. В последние недели стройки спать приходилось два-три часа, и теперь, когда мост готов, Альберт спит по двенадцать, шестнадцать, восемнадцать часов — целыми сутками. Анна не уходит: сидит рядом, вяжет при свете стеклянной, привезённой из Петербурга лампы, и пишет письма матери и кузинам. В пять вечера отлучается в хлебную лавку — и Альберт просыпается от густого хлебного аромата. Он любит ржаные поджаристые булки с мелкими зёрнами, она — горячие багеты с цукатами и изюмом; но в средневековом Париже таких не пекут, и она лакомится простыми лепёшками, посыпанными маком. Иногда печёт хлеб сама — но в последнее время забросила домашнее хозяйство, и горшки и миски неровной башней нависают над облупленной печью. Мелкий паук с красной спинкой уже обвесил их прозрачной блестящей нитью.

Если прищуриться паутина напоминает часовую башню Вестминстерского дворца. Анна усмехается совпадению: Огастес Пьюджин всегда был архитектурным кумиром Альберта.

— Познакомься с ним, — не раз предлагала она мужу. — Не обязательно говорить, что ты из будущего.

— Потом. Потом, — отмахивался Альберт, целовал её и возвращался к своим чертежам.

***

— Я достала для тебя кое-что, — говорит Анна, явившись с последним ударом полуночи. Снимает шляпку, скользит взглядом по панели кабины, отмечая жёлтый огонёк — вечером снова забыли обнулить. С силой дёргает рычаг, смотрит, как минуты юркой ящеркой убегают в прошлое, и улыбается мужу: — Чудодейственная вещица. Секрет японских военных.

Альберт, не отрываясь от бумаг, взмахивает рукой, разбрызгивая с автоматического пера капли чернил.

— Психостимулятор, — продолжает Анна. — Ты слишком много работаешь, мало спишь. Нужно взбодриться.

Альберт поднимается, покачиваясь; скрипят суставы. Молча берёт из её рук флакончик и кидает в раскрытую форточку. В ту пору из окон уже несётся весна, и ливни сирени занавешивают кабинет лучше всяких штор.

— Зачем, Аннет? Не нужно. Что мне теперь нужно — так это ясный ум и терпенье, терпенье… Как стальной трос — вот такое!

Он обхватывает осиную талию Анны; она тихо смеётся: ей не хочется раздражать мужа громким звуком.

***

Угол в кабинете отгорожен плотной портьерой. Испытания послезавтра, и тянуть больше нельзя — Анна входит туда, словно в Каменный театр на Театральной площади: с трепетом, прибрав волосы, оправив платье. Только пахнет внутри не театром, а мастерской: олифой, маслом, опилками и разогретым железом.

Нижней скруглённой площадкой кабина врастает в пол, а куполом упирается в потолок — в некрашеные доски с пригоршнями мха вместо шпаклёвки. Стёкла поблёскивают в темноте; в глубине мелькают быстрые голубые искры.

Анна кладёт руку на резиновую рукоятку, нажимает — и дверца плавно отходит в сторону. Кабина вибрирует — на этой неделе Альберт перегрузил её путешествиями. В среду он за один день побывал на солеваренном заводе восемнадцатого века, а после — в Египте эпохи Гиксосов: пытался усовершенствовать градирни по принципу полого деревянного колеса. Разлёт во времени был — почти четыре тысячи лет, кабина трещала и лязгала, и Анна всю ночь просидела рядом со свечой, кисточкой и плошкой масла: смазывала сочленения и протирала влажной салфеткой стёкла, кнопки и рычажки; как лоб у больного ребёнка.

И радовалась тому, что Альберту всё ещё не удалось проложить путь в будущее. Только спонтанные вспышки, только рискованные вылазки вникуда, в пустоту.

«В будущем нет пустот, Анна». Она вздрагивает — до того явственно звенит в ушах голос мужа.

Сегодня кабина сдержанна: вибрация успокаивается от лёгкого касания, скрип мгновенно сходит на нет. «Чувствует», — думает Анна, заходя внутрь. Тепло от прежнего перемещения ещё не улеглось, по углам забилась цементная пыль, а в щёлке между панелей застряла соломинка луговой овсяницы. Анна переламывает её, трёт в пальцах: сочится свежий, весенний запах, солнечный и спокойный.

Кнопок она касается, словно клавиш. Маршрут известный: триста лет вперёд от Парижа, двадцать назад — от Петербурга. Кнопки звучат высокими нотами, складываясь во что-то немелодичное и вздорное. Последней басит алая кнопка пуска. Подражая мужу, Анна шепчет: «Ключ на старт!» Терпит секунду стискивающей виски боли — и открывает глаза уже в другом времени.

Над нею мартовское небо, оглушающий звон капели и пронизывающий ветер. Анна жалеет, что не догадалась захватить плащ, ёжится в сером платье из плотной шерсти, втягивает голову в плечи и приподнимает подол, чтобы не намок в талом снегу.

Так, на носочках, перепрыгивая с одного сухого пятачка на другой, Анна добирается до двухэтажного коттеджа грязно-рыжего кирпича. Дом одиноко стоит в поле, где снег ещё и не думал таять, — вьётся только мокрая тропа, похожая на трещину в стекле.

Стук — и гремящая какофония из-за двери: лай, детский смех, треск и грохот. Анна горько улыбается, привычно размышляя: может ли быть такой дом у них, с Альбертом? Или навсегда — только квартира в темноте переулков средневекового Парижа, обставленная по моде императорского Петербурга, пропахшая «химическим» духом?.. Альберт не терпит проводить эксперименты за закрытой дверью, и запахи из лаборатории с видом на виноградник Мовуазен гуляют по всему дому...

Анна ловит разбежавшиеся мысли ровно к тому моменту, как дверь оранжевого дома распахивается: на пороге — старый архитектор в кожаной жилетке, в чёрных брюках и брошью в виде скрюченной щуки. Он подслеповато щурится и пытается выставить Анну, не слушая объяснений, но эта история слишком знакома, чтобы отступать. Она проскальзывает внутрь, кивает супруге Ивана Ивановича и вынимает из глубокого кармана зелёный томик величиной с ладонь. Тиснение блестит золотым, корешок отделан тёмно-бордовым бархатом, а между страниц узкой шёлковой полосой улеглось серое ляссе.

Анна протягивает томик Ивану Ивановичу и уже даже не замечает, как вспыхивают его глаза: приелось за столько-то лет.

Дрожащими руками старый архитектор запирает дверь, навешивает цепочку и щёлкает потайным замком.

— От кого вы? — срывающимся голосом спрашивает Иван Иванович.

Из столовой, как и всегда, восхитительно тянет жареной рыбой и пряностями; однажды Анне даже довелось попробовать. Но сегодня во рту горько, в горле — горячий ком, и рыбный аромат вызывает лишь тошноту.

— Имею честь передать расчёты Устада Ахмада Лахаури.

Это имя выверено временем: Анна перепробовала десятки прочих архитекторов — современников Ивана Ивановича. Но он попался только на создателя Тадж-Махала. Тень величия успешно скрыла даже то, что Лахаури жил гораздо позже и Анна никак не могла передать от него какую-либо посылку...

— Кем вы у него работаете? Чертёжница? Переписчица?

Анна вздрагивает: ни разу в прежние её приходы он не задавал этого вопроса. Но принуждает себя улыбнуться — совсем как в салоне у Анны Павловны — и механически разжимает губы:

— Чертёжницей.

А мысли мечутся, как искры по проводам: в чём дело? Что сбилось? Почему он ведёт себя иначе, чем прежде?

А ещё — и вправду, кем она работает? Нигде не устроена, хозяйство в Петербурге брошено на Марусю, детей у них нет. Кем же она у него работает? В какой-то книге Анна читала, что есть такая профессия — жена лётчика. Ну а она — жена инженера...

— Что вы хотите взамен? — старик-архитектор вскидывает глаза от содержания, смотрит на Анну полную секунду и снова углубляется в книгу.

Анна подаёт ему папку с чертежами готового моста.

— Проверить, выстоит ли.

Внутри привычно натягиваются тонкие нити; пока Иван Иванович сидит, запершись в кабинете, его супруга уводит Анну в диванную. Они пьют кислый чай, и в горле у Анны растёт ком; чай кажется горьким, беседой закладывает уши, а от пряных и пыльных запахов кружится голова.

Иван Иванович возвращается через час. Анна ждёт привычного кивка, ухмылки и завистливо-уважительного «Крепкая работа!»

Но разбирает только кряхтение и старческий кашель.

— Поездом будут проверять?

— Конечно!

— Не пускай своего начальника.

Ниточки обрываются. Срывается голос:

— Не выдержит?

— Да может и выдержит, — скрипит старик, толкая ей в руки разлохмаченную папку. — В интервал доверия попадает. Но близко к краю. Кто-то пустил бы, я бы — никогда.

На негнущихся ногах Анна выходит в мартовский холод. Дотягивает до столба с фонарём, заворачивает за угол и вытаскивает деревянную коробочку. Вынимает обратный ключ — стеклянный шар размером с грецкий орех. Сдавливает, глотая слёзы, и под хруст стекла уносится в средневековый Париж.

***

Квартира встречает её духотой и сумраком. Анна прислушивается: в глубине комнат стучит машинка, под окном трещат подносами вечерние коробейники, что-то шкворчит в печи.

— Альберт? — зовёт она, скидывая промокшие туфли. Шлёпает босиком по паркету, позабывшему, что такое мастика, отводит ситцевую занавеску, заменившую выломанную дверь, и заглядывает в кабинет.

Муж сидит за печатной машинкой, привезённой из Петербурга; каретка добегает до конца строчки и весело звенит. Он поднимает голову, встаёт, потягивается и раскидывает в стороны руки:

— Здравствуй, путешественница.

Анна хмурится, уворачиваясь от его рук.

— Опять? — кривится Альберт, когда жена протягивает ему папку с расчётами. — Зачем?

— Посмотри, — отвечает она; голос звенит, как натянутая металлическая струна.

Альберт вздыхает, но покорно срезает узелок и достаёт заляпанные зелёными чернилами схемы. Шарит вокруг в поисках сильных очков и карандаша, усаживается за второй стол — чертёжный, громадный, как взлётное поле, заваленный бумагами, металлическими кубиками, кофейными зёрнами и невскрытыми письмами — и…

Анна замирает; они женаты девятнадцать лет, но она никогда не сумеет глядеть на это спокойно.

Пальцы, зажавшие карандаш, летают над клавишами калькуляторов, над рычажками расчётных машин, — Альберт похож на идеальный механизм, на механического насекомое, собранное искусным мастером из серебряных спиц.

В такие минуты Анне не отогнать восхищения — и страха. Ей кажется, муж вот-вот расправит металлические крылья и уплывёт от неё в звенящие небеса, полные цифр, шифров и чертежей мистических машин.

Но Альберт не улетает. Он откидывается в кресле, поднимает руки над бумагами, словно говоря: всё! — и оборачивается к ней.

— Ну? — Анну выпускает на волю страх, который держала в себе с самого рыжего дома, и он затапливает её с головой, окутывая крутой волной паники. — Ну?!

— Всё в порядке, — с улыбкой говорит Альберт. — Тебе не о чём тревожиться.

Анна опускается в кресло, горбится и подпирает лоб рукой. Так бывает всегда, когда муж заканчивает работу и проверяет устойчивость по расчётным схемам. «Половина победы», называет это Анна. «Твоё спокойствие», — говорит Альберт.

И всё-таки — старый архитектор никогда прежде не говорил «Близко к краю».

Она засыпает беспокойной, но наутро мужа вновь встречает запах свежего, горячего хлеба и хрустящих пирожков с капустой — маленьких, как рыбки, слепленных из тёмной муки, с золотистыми защипами на боках.

И всё-таки — что-то не так.

Днём ей не сидится, не шьётся, не вяжется. В кои-то веки Анна входит в кухню и берётся за нож, но овощи выскальзывают из рук, тарелки падают на пол, тыква пригорает, мясо не пропекается, она бросает горшки и убегает на балкон: думать, курить, ждать мужа.

Испытания завтра. Когда Альберт уходит в лавку за бумагой, Анна бросает взгляд на панель кабины — настроено на Петербург, а в бархатном гнёздышке на банкетке у стены — коробка с пригоршней стеклянных орехов, ключей на возвращение в Париж.

Сама она не бывала в Петербурге уже давно — муж говорит, что прячет в Париже кабину, но порой Анне кажется, что он прячет её, Анну — в глуши между лоз винограда и сирени, требуя обнулять каждый прожитый в прошлом день.

Из каждой поездки он неизменно привозит гостинцы. Анна вспоминает расписные табакерки, пузырьки с духами и кружевные митенки, и грудь сдавливают тревога и нежность. Она вздыхает, раскуривает трубку. Кольца дыма плывут над холодными зимними виноградниками, скрючившими свои лозы, словно пальцы дряхлых ведьм.

Утром она снова курит на балконе. Порыв ветра бросает в лицо горсть ржавых капель с водостока и обрушивается на хрупкую ветку у самого балкона. Ветка ломается беззвучно, только по земле катится с противным шорохом, будто кошка дерёт когтями сукно.

«Можно сломать кабину», — вдруг думает Анна, и мысль поражает её своей простотой и крамольностью.

Сломать кабину — и Альберт не попадёт в Петербург. Сломать кабину — и они больше никогда не уедут из этого зловонного Парижа, полного призраков, кладбищ и суеверий. Останутся навсегда в оплетённой лозами квартирке, в доме, зажатом между пекарней и фонарной мастерской.

Она не даёт себе времени сомневаться; знает — стоит задуматься, и мысли одолеют и испугают.

Анна тушит трубку и вытряхивает остатки табака. Платье — в мелком и плотном сером пепле.

Она стряхивает пепел прямо в ведьминский виноградник и бежит в кабинет.

Застывает на пороге: в углу скинуты его сапоги. Значит, муж вернулся.

Прижимает руку к груди, чтобы унять колотящееся сердце. Заглядывает внутрь.

Альберт спит на скрипучем кожаном диване, накрывшись с головой шотландским пледом из овчины; он не шевелится, не храпит, и можно подумать, что под пледом — неживой манекен.

Анна на цыпочках крадётся к кабине, отводит портьеру. Стёкла раздвинуты — видимо, муж оставил проветриться. Она ныряет внутрь и мягко задвигает стеклянную дверь. Её обволакивает темнота; приходится выждать несколько минут, прежде чем склониться над кнопочной панелью.

В решающий момент рука замирает, но лишь на секунду; пальцы уверенно перебегают от одной клавиши к другой, с нужными интервалами касаются мелких матовых кнопок. В первый вечер в средневековом Париже — после того, как Альберт уничтожил кабину, собранную в Петербурге, и забрал оттуда все ключи, — он заставил её вызубрить «Код невозврата». На случай, если кто-то обнаружит кабину в его отсутствие.

Завершив комбинацию, Анна чувствует, как ломит запястья. По телу разливается усталость — вязкая, как кофейная жижа на дне чашки, как тёмный влажный песок на весенних пляжах.

Но облегчения почему-то нет. Интуиция, чьи звоночки Анна слышит ясней, чем цокот каретки в конце строки, молчит, затаившись. Мир словно готовит Анне сюрприз, намекнуть о котором можно только молчанием.

Молчанием.

«Оно кажется таким резким от того, что смолкло жужжание кабины», — соображает она. Жужжание, которое было фоном и лейтмотивом их жизни в последние девятнадцать лет.

Анна выходит в комнату и смотрит на мужа. Он спит в той же позе. Ей кажется, что плед ритмично вздымается и опадает от его дыхания, но это обман: подойдя ближе, она видит: овчина неподвижна.

«Может быть, он проснулся и просто лежит», — проносится в голове. Её ошпаривает мысль: что, если он всё слышал? И что она скажет ему — зачем она сломала кабину?

Но если он всё слышал — почему не остановил?

— Альберт? — неуверенно зовёт Анна, и голос звучит высоко и испуганно, как будто она девчонка, провинившаяся перед отцом. — Альберт?

Ответа нет. Трепеща, она подходит к дивану вплотную и заносит руку, чтобы сдёрнуть плед. Секунды мелькают быстро, как голубые молнии внутри калёных стёкол работающей кабины.

Плед летит в сторону, и жена инженера не может сдержать вскрика. На диване — несколько крупных мягких свёртков, и выложены они так удачно, что напоминают человеческую фигуру. Дрожащими руками Анна разматывает первый, громоздкий синий узел. В ладони стекает гладкая холодная материя цвета молодой листвы. Перебирая кружево, она почему-то вспоминает запах уксусного альдегида. В свёртке оказываются платье, веер и перчатки до локтя.

Во втором тюрбане амазонка — светло-сиреневый, как сумерки, жакет и юбка до пола.

В остальных свёртках снова одежда. Белоснежные блузки, туники и платья, шерстяные накидки, плащи и шифоновые шарфы.

Анна перебирает груды тряпок дрожащими пальцами — и наконец добирается до записки, спрятанной среди атласа, шёлка и мехов.

«Пишу на случай, если ты вдруг найдёшь это до моего возвращения. Как ты могла догадаться, я в Петербурге. Тебе нечего тревожиться, раз всё проверил твой любимый Иван Иванович. Испытания по моей просьбе перенесли — поезд поедет не вечером, а в обед, так что к вечеру я буду с тобой. А чтобы ты не грустила, ещё в прошлый раз накупил тебе тряпочек (присоветовали твои здешние подружки, Анна Аркадьевна и Дарья Александровна). Очень надеюсь, что что-то да придётся тебе по вкусу. Не грусти без меня. К вечеру буду!»

Анна отрывается от письма и смотрит в стену. Над диваном — копия её любимой «Всадницы» Брюллова. За кронами клубится смутная синева, но Анна видит синеву другую — петербургскую. Сейчас там ранняя весна, но небо не в синь, а в мутное серебро, и силуэт построенного мужем моста на этом фоне похож на острые кости чудовища.

Анна, как наяву, видит под мостом две крошечные точки — главный инженер и его помощник. Издалека, разрывая прозрачный пар над рекой, свистит поезд. Он летит, словно воет зверь, и Анна затыкает уши от рёва.

Когда поезд наползает брюхом на мост, она закрывает глаза и падает на колени, зарываясь ладонями в гору тряпья. Грохот колёс длится и длится, он сотрясает всё её нутро, и каждая клеточка ходит ходуном, не находя себе места.

Наконец гул стихает.

Тишина.

Ни свиста, ни крика. Значит, мост выдержал. Всё хорошо… Всё хорошо…

Страх медленно отпускает Анну из цепких когтей, так медленно, что на секунду она успевает забыть, что кабина больше не работает. Секунду она думает: надо встать, надо прибрать комнаты к приходу мужа, надо прибрать себя и приготовить для Альберта что-то домашнее, простое, но своими руками…

Но взгляд упирается в умолкшие, тёмные стёкла, и она вспоминает, что муж не вернётся. Мост выдержал, и Альберт жив. Но теперь навсегда в Петербурге, а она заперта в Париже, за двести восемьдесят лет до его рождения. Ей не перезапустить, не починить кабину — никогда.

Она опускается на пол и запускает длинные белые пальцы в растрёпанные волосы. Кажется, кто-то предупреждал её: так и будет. Ты помогаешь ему создать величайший шедевр — а затем губишь своими руками...

Кто-то предупреждал её: так и бывает с жёнами инженеров.