Шторы⁠⁠

…слышатся чьи-то вопли; даже в аду так не вопят, Боже мой, ну конечно, они опять пересадили кому-то собственный ланч вместо жизненно важного органа; какой-то урод в грязно-белом халате присел ко мне на кровать, и я слушал его сопливую исповедь, свет, свет и снежинки в окно, я умоляю их закрыть штору, а они смотрят на меня, они стоят за спинкой моей кровати; свет, свет, свет, этот урод говорит мне жуткие вещи, я не вижу, я не могу открыть глаза; плевать, плевать, я знаю, что они смотрят; этот свет, только свет, мне нужно извиниться, я слышу их, я знаю, что они здесь. А потом пьяный Сыч принялся ныть, что ему скучно, и предложил поиграть в бутылочку. Джерри хотел как можно мягче напомнить ему, что девочки уже ушли, но Ванька Ерохин опередил его и заорал ‘Педик! ПЕДИК!’ так громко, что Батя на кухне уронил лед. Какого хрена здесь делает Батя? Ванька немного успокоился и заявил, что хочет играть в фанты; мы запротестовали так шумно, что Батя снова что-то уронил. Ваня замахал руками: тише вы, уроды, у меня мать через два дома. Сычев, пытаясь сгладить впечатление от промашки с бутылочкой, принялся взывать к голосу разума: ну куда же без этого (почему, почему они говорят так спокойно? Когда я разомкну веки, окажется, что у меня больше нет глаз: задерните шторы, она умерла молодой, задерните шторы, я не могу вынести этот свет). Батя уже вернулся с кухни, но не обратил внимания на Ероху; он вдруг вылез с этим проклятым предложением рассказывать про себя ужасные истории; тут же эта суета, жребий, Джерри, пока никто не видит, выпил почти полбутылки. ‘Стараетесь ли вы незаметно выпить больше, чем остальные?’, третий вопрос из теста ‘алкоголик ли вы?’; Слава отобрал у меня бутылку, он всё время изображает заботливую мамочку, где ж ты раньше-то был? ‘Я отрекся от нее, нет, нет, не перебивайте меня, мы были знакомы с самого детства, мы всегда были вместе, а я бросил ее, просто бросил на произвол судьбы… бросил, будто она для меня – ничто. Мы шли домой вместе, и она снова трепалась о своей уникальной личности, как же это меня раздражало, как же я это любил. Она не собиралась поддаваться этой моде, рассказывала о девчонках из класса, какие они дуры, как они не понимают; меня задолбало, я хочу себе нормальную подружку, мне надоели эти выебоны, надоели ее родители, надоела гиперчувствительность, вечно мне трещала про обостренное чувство справедливости, вечно куда-то лезла… Я просто высказал ей всё, я сказал ‘Еотова, я люблю тебя, но мне просто надоело. Я хочу быть нормальным’. ‘В Большом Проигрывателе?’ - спросила она, а потом добавила ‘Ты и так у нас самый нормальный, наслаждайся’. Статус ‘самого нормального в Большом Проигрывателе’, да, смешно, у него всегда было чувство юмора, вот только чувства ритма не было.’ В общем, Слава послал ее подальше, и она пошла к своим друзьям. А кто же ее друзья? Кто же это, кто же это; я лежу, и свет, проклятый свет уже измучил меня, Боже, ну почему они не уходят? Мы все знаем, что случилось дальше; жребий выпадает Ваньке; Сыч и Батя (да откуда тут Батя?) переглядываются и ухмыляются: ну конечно, ‘самый ужасный поступок Вани Ерохина’ — это нечто вроде ‘самого нормального в Большом Проигрывателе’, такой же абсурд, абсурд, который здесь норма жизни, из-за которого вся моя речь, наверное, очень непонятная, но это говорю не я, это говорят они: те, кто стоит за спинкой моей кровати и не хотят убить этот свет. Ероха вздыхает и принимается рыдать, мы все понимаем, что из его глаз течет виски, а не слезы, но Сыч (вечная добродетель) кидается его утешать. Алкогольная муть застилает глаза их обоих: Сыч не зря отобрал у Джерри бутылку, ему тоже хреново, ну разумеется, Еотова из-за него, да, да, из-за него, это он виноват, слышите? Это он виноват, задерните шторы, не пытайте меня больше. Ерохин, всхлипывая, заявил, что самым ужасным поступком в его жизни было то, что он сделал из жалости. Батя хохотнул, проклятый Батя, почему здесь именно он? Да, конечно, от Ерохи стоило ожидать именно такого: он плел что-то о том, как смотрел, как я сижу там перед монитором, а этот придурок сидит там со Славкиным планшетом; ему оставались секунды, он шепнул Джерри что-то на ушко, тот обещал перетереть с остальными… Какие выражения, ‘перетереть’, эти чудовища ‘перетирают’, ну надо же! Закнись, Батя, хватит ржать, тебя здесь вообще не должно быть. Ероха снова рыдает: если бы я знал, что из-за этого погибнет паук Аркаша! Мне так хреново без Аркаши, Сыч, ты был прав, когда говорил, что я буду скучать; помнишь, мы спасли его, помнишь?.. А кое-кто сделал ровно наоборот, и этот кое-кто сейчас в этой комнате. Все смотрят на Джерри, все смотрят на меня, а я не могу вымолвить не слова, потому что лежу в этой кошмарной больнице и проклятый свет разъедает мои глаза. Тут снова смеется Батя, а знаете, говорит он, каков был мой самый страшный поступок? Да, конечно, знаете. Я пришел сюда, к вам, здесь именно я, тогда как вы все до единого знаете, кто на самом деле должен быть здесь. Гадкая ухмылка, такая же была на морде того самого парня, да-да, это все он; он явился ко мне в тот самый день, когда ко мне забежал мой дружище. Мы с ним пили пиво за мой первый пост в Народном, ели всякое дерьмо из моего холодильника и смеялись, и почти не вспоминали про Сычевых и прочих… Этот парень явился мне по чьему-то поручению, да, именно так: то, чего все ждали: он предложил мне проявить себя, нет, не так!.. Знаю, знаю, что не так: они все — и Еотова, и паук Аркадий, и остальные — они все стоят за спинкой моей кровати; они не закроют шторы, пока я не скажу всю правду. Ладно, ладно, проклятые сволочи: правда в том, что он предложил не просто проявить себя, он предложил мне написать что-то, что всем понравится. А я, а я… свет! Только не свет! Я снова воображаю эту ночь: я стою посреди комнаты и признаюсь в самом ужасном, что я когда-либо совершил: мне предложили написать про месть, Слава, прости меня, я убил паука бати… Какого черта, Джерри, при чем здесь паук? Ну как же, Ероха же только что говорил, как вам без него хреново, и как ты виноват: это ты устроил всё так, что мне предложили написать про убийство, нет, нет? Да какого же черта, Джерри, я говорил о Личинусе. Свет, свет, грязный доктор шепчет мне в ухо обещания вечной жизни, он улыбается и крутит пластинку, проклятый монстр, убирайся в свой Проигрыватель, там и увидимся, там ты мне и расскажешь… Личинус, Личинус, мы все говорили о Личинусе, и Сыч говорил о Личинусе, а не о Еотовой, и ты, Джерри, ты тоже… когда можно было выбрать, кого убивать в своей пасте, ты выбрал не паука Аркашу, ты убил Славиного братика Личинуса.

Свет, свет, мне плевать на Личинуса, если бы Сыч не поссорился с ним в тот день, если бы Ероха не перекинулся в тот день с Сычом парой дружеских слов, если бы я только знал, что на самом деле значит ‘месть Сыча’… Месть — это смерть, а не смешная паста, слышишь меня? Я никогда не вернусь. Мне плевать на свет, я открываю глаза: монстр ушел прочь, а за спинкой моей кровати никакой Еотовой, никакого паука; это всё время был Личинус, это всегда был только Личинус, он просто смотрит на меня, смотрит и смотрит; а я повторяю всё те же слова, я выучил наизусть эту сцену в ночном доме, все они признаются, что тоже виноваты, все они пьют и утешают меня: нет, Джерри, это не только ты, ты же не знал, ты так этого ждал, ты просто не устоял перед искушением срубить лайков; но все они там, в темноте, в ночи, в моей голове, а здесь только Личинус, мы будем здесь вечно, и он никогда, никогда, никогда не задернет шторы.