Про Ваню-Ваню
Когда я был маленьким, мы жили в большом четырёхэтажном доме довоенной постройки. Дом был П-образной формы и мы жили в крайнем подъезде на первом этаже. Лестничные пролёты, именно в нашем подъезде, шли тремя маршами на каждый этаж и образовывали квадрат. Четвёртой стороной была длинная площадка с дверями в квартиры и потом следующие три марша ступенек. Если учесть потолки (высотой около четырёх метров), плюс подвал и чердак, с такими же маршами лестниц, то высота дома получалась приличной.
На четвёртом этаже, в нашем же подъезде, жил горький пропойца-алкаш. Иваном звался. Ваней. У этого Вани, кроме хронического алкоголизма, была ещё одна интересная особенность. Он страдал лёгким заиканием. Он почти каждое слово повторял по два раза. Особенно в пьяном виде. Поэтому все в доме звали его Ваня-Ваня.
Кроме хронического алкоголизма и заикания, этот Ваня-Ваня был гордым обладателем громкого музыкального инструмента. Баяна. Или может гармони...точно не помню. Не суть. Всё равно, играть он на нём не умел. Хотя очень хотел и старался.
В тех редких случаях, когда Ване-Ване не удавалось напиться, он был тише воды и ниже травы. Его вообще не было ни слышно, ни видно.
Но, когда ему удавалось дорваться до любимого плодово-ягодного, или, если повезёт - Агдама, он очень громко о себе заявлял, именно посредством этого своего музыкального монстра.
Напяливал его на себя, шатаясь бродил по улице и по двору дома, усердно растягивая меха, нажимая на кнопки и производя ужасно громкую какофонию до тех пор, пока у кого-нибудь из соседей не лопалось терпение. Тогда бежали в автомат, звонили в 02, приезжал наряд милиции и Ваню-Ваню под локти уводили и упаковывали на очередные 15 суток, а временно осиротевший баян его жена заботливо уносила домой до следующего раза.
Помню, даже, один раз Ваню-Ваню судили товарищеским судом. Мама меня привела в какое-то просторное полуподвальное помещение, где-то в домоуправлении что-ли, где было много рядов стульев и много народа, наверное - все жильцы нашего дома и где мой папаша, как общественный обвинитель, держал пламенную речь и произнёс в адрес Вани-Вани много обличающих, полуматерных, но справедливых слов. Ему даже громко аплодировали.
Потом допрашивали трезвого Ваню-Ваню, стыдили, ставили ему на вид, требовали, чтобы он наконец взялся за ум, перестал пить и творить безобразия.
Бледный и непривычно трезвый Ваня-Ваня прижимал руки к впалой груди, что-то, нечленораздельно заикаясь, лепетал в своё оправдание и обещал обязательно исправиться прямо в этот же вечер.
Потом судьи посовещались и вынесли ему суровый, но справедливый приговор. Приговорили его к общественному порицанию и полному запрету пить, и играть на баяне.
В этот же вечер, сразу после судебного вердикта, он нарушил оба запрета. Опять напился и играл, пока не свалился и не заснул. Так что - ни черта суд не помог.
А помогло вот что. Иногда у Вани-Вани появлялось непреодолимое желание сыграть что-нибудь весёлое посреди ночи. Он напяливал на себя баян и маршировал по лестничным маршам, с четвёртого этажа до подвала и обратно, производя очень громкие музыкальные стоны и вопли. В этом деле ему здорово помогало подъездное эхо. Выходило действительно очень здорово! Что-то среднее, между звуком поезда, подходящего к станции, скрябаньем металлический ложки по пригоревшей чугунной сковороде и рёвом голодного горного медведя.
И так это продолжалось до тех пор, пока ему, как то раз, не удалось-таки разбудить моего папу.
Обычно папа спал мертвецким, беспробудным сном и при этом так громко храпел, что мог запросто поспорить с ваниным баяном. От его храпа даже мелко дребезжали оконные стёкла и стеклянные висюльки на люстре. А тут он вдруг проснулся и вскочил в своём голубом исподнем, как бледный призрак в ночном лунном полумраке.
Это было примерно во втором часу ночи. А в 5 утра ему нужно было вставать на работу. Представляете - с каким горьким чувством он подскочил на кровати? И вот, с этим своим чувством, он, прямо как был - в голубых, фланелевых подштанниках, с клапаном на заднице, заправленных в носки и такой же голубой фуфайке, схватил свою любимую дубовую гимнастическую палку, которую он именовал дрыном и с которой по утрам делал зарядку, и в капустный сезон протыкал квашеную капусту в бочке, и с этим дрыном наперевес внезапно выскочил в подъезд.
Ваня-Ваня, а он как раз направлялся вверх, как увидел это голубое привидение, даром что был пьяный, тут же почуял своей чувствительной задницей запах жареного, перестал играть и бодрой рысцой поскакал через две ступеньки наверх, к своей квартире, прятаться..., но не доскакал. Не успел. Подвели ватные пьяные ноги. Папаша настиг его прямо у спасительной двери и с размаху огрел этим своим дрыном поперёк хребта, потом сорвал с него баян и скинул его в лестничный пролёт. Наступила тишина.
Папаша, совершив акт мщения, довольный ушёл досыпать и дребезжать люстрой, а Ваня-Ваня, кряхтя и подвывая, тоже уполз в свою берлогу. Не помню, понадобилась ли ему скорая помощь и костыли, но своего баяна он лишился навсегда.
Это же, откуда я так подробно знаю. Мы с мамой выскочили следом за грозным папой. Мама цеплялась за него всеми руками, пытаясь не пустить и звонко верещала в предчувствии надвигающегося возможного смертоубийства. Но он всё равно выдрался из её цепких пальцев и попёрся, а мы в ужасе остались стоять внизу, возле двери. Всё это сопровождалось громкими воплями и отборным матом, усиленными подъездным громкоговорителем. Начали выглядывать сонные соседи. Даже я, кажись, начал реветь.
Потом, там наверху, что-то произошло, послышался сочный удар, вроде как веслом по заднице, короткий жалобный мяукающий вопль, после чего, почти сразу, мимо нас просвистел ванин баян, внизу, в подвале, смачно грохнулся о бетонный пол, издал громкий, многоголосый, предсмертный стон и разлетелся в мелкие щепки. Мы, с тихим ужасом, ждали, что сейчас, вслед за баяном, просвистит Ваня-Ваня. Но нет. Не просвистел. Вместо него спустился с сердитым воиственным видом папаша в голубых кальсонах, с дубовым дрыном наперевес, загнал нас в квартиру, зашёл сам, замкнул дверь и улёгся дохрапывать.
Мы с друзьями, потом, на следующий день, ходили в подвал и копались в останках несчастного, ни в чём не повинного инструмента. Набрали себе перламутровых кнопочек, накладочек, каких-то музыкально дребезжащих штучек и других интересных баянных потрохов.
А Ваня-Ваня, конечно же пить не перестал. Но стал делать это очень тихо и почти незаметно. Просто молча напивался и валился спать. И очень сильно начал уважать, и бояться моего отца. Издали всегда сердечно и оживлённо его приветствовал, раскланивался, прижимал руки к тощей впалой груди, но близко подойти не решался.