Подсолнечное погребение. Гошины истории
Так случилось, что в детстве родители часто оставляли меня одного на попечении громадной коммунальной квартиры, одной из последних классических с тазиками в коридоре и великами на стенах. Я крался на кухню и тихо садился за наш небольшой стол (белый и раскладной). Сколько себя помню на кухне всегда сидел Гоша странноватый полудед похожий на грудника.
Большое белое лицо не знавшее никогда бритвы микроскопический носик и жидкие бесцветные волосы по флангам огромной головы. Жил он с очень старенькой маменькой (как он ее называл) и никто точно не знал сколько ему лет.
Особенностью Гоши были истории. Истории без начала и конца он вещал их ровным поставленным голосом ни к кому не обращаясь и не преследуя цели кому-то рассказать. Я был буквально зачарован этими легендами из "ничто", самое удивительное, что я впитывал истории и прекрасно их запоминал. Относительно цельных повествований было не очень много. Прошло время, умерла гошина маменька, а на следующий день в туалете удавился Гоша зацепив за открытую фановую трубу верёвку сплетённую из полиэтиленовых пакетов. Коммуналку расселили, а дом сломали, а я по памяти записал несколько гошиных историй и немного их обработал. Как и в оригинальном повествовании история эта ведётся от первого лица.
Подсолнечное погребение
Полвека минуло с тех пор как моего родителя съели очистки от семечек, а дело было так, пришел он домой в усмерть пьяный, ну вообще то он так не пил, но в этот день что-то у них там, на заводе произошло, то ли турбина кого-то опять съела, то ли с авансом надули. Вобщем, все как обычно, гримаса иронии. Он пришел пьяный, зашел на кухню, сел за стол. Стол был старый в пятнах от пива, наслоениях майонеза, жира, окаменелостях картошки.
Семьи у него никогда не было, даже я это знал, хотя родителем моим он был только условно, мои настоящие родители пожилая пара в Швейцарии, а этот в глубинке русской, он мой условный, но я его так же дурака люблю. И не спрашивайте у меня, откуда я знаю его, просто знаю и все.
Ведь даже свет далеких звезд идет до нас миллионы лет, может быть их уже и нет давно, может быть в тех галактиках их давно забыли, а мы знаем, даем названия этим самым звездам, мечтаем послать туда корабли, а куда посылать то если их уже нет, звезд в смысле нет, а свет от них есть. Так же и с родителем, свет исходил из России, светом был мой пьяный папа, который пришел на кухню и сел за стол, в углах которого плясали тараканы.
У нас в Швейцарии тараканов днем с огнем уже не сыщешь, а там, в порядке вещей, шныряют, едят, спят, даже к родителю относятся с пониманием, но все по порядку. Сидит он за столом, властный могучий, такой, каким никогда с другими людьми не был, повелевает своими мыслями как пастух баранами, отдает приказы рукам и ногам как полкам на победоносной войне. Да вот он такой, в такие минуты я им очень гордился.
Но опьянение делало свое дело, голова кренилась, длинные волосы свешивались в остатки пива. А со всех углов кухни бежали и спешили к нему очистки от семечек. Он всегда был небрежен и очистки валялись по всему дому, но злая воля начала трубить сбор и они, расплющенные, расщепленные, пародия на древесные щепки, на опилочный тлен, медленно ползли к его голым расчесанным от комариных укусов икрам.
Родитель мой уже спал, спал без сновидений, тяжелым мутным сном, осмелевшие тараканы подходили к его ноздрям, откуда как из знойной пустыни вырывались потоки горячего воздуха, они пили амброзию, стекавшую из уголка его рта, отведывали неведомых им кальмаров с кончиков его усов. А тем временем первые очистки в слепой ярости начали вгрызаться в его икры, из очисток громоздились настоящие пирамиды, которые обрушивались на ноги родителя.
Опьянение действовало как наркоз, а бешеная шелуха уже все глубже и глубже проникала в мякоть икроножных мышц, родитель же спал, несмотря на то, что струйки крови образовали вокруг его ступней небольшие озерца. Шелуха лезла выше. Добралась она до распахнутой ширинки, скользнула в прореху трусов, где давно неработающим компрессором спал в яичной дремоте член. Через некоторое время эта добродушная часть тела пропала в кровавой кашице.
Очистки были уже внутри организма, они рвали его кишки, через некоторое время, он был мертв, но внутри него все ходило ходуном, бугрился живот, руки движимые подсолнечным духом не знали покоя, сметая со стола стаканы и тарелки. Из сотен прорех в его теле выплескивались очистки, что бы снова пробурить ценой своей целостности дыры в его коже.
Через некоторое время добрались они и до его головы. Рот комично раздулся, а потом из распахнутых губ хлынула черно-красная масса, съеденные очистками глаза выплеснулись через веки, пришел черед мозгу, который сдался абсолютно и бесповоротно перед бытовой нелепостью и ужасом происходящего.
Дольше всех сопротивлялись зубы, очистки разбивались об пожелтевшую эмаль, пока держались дёсна, но пали и они и зубы упали на стол. Тараканы с ужасом смотрели, на «Буйство жмыха», как окрестили они его в своих хрониках, мы не подозреваем, что каждая тараканья колония имеет хронику. Которая запахами записана на укромных кухонных уголках и передается из поколения в поколение, пока череда их, не прервется химическим уничтожением или локальным ледниковым периодом в отдельно взятых квартирах.
К ночи все было кончено, на месте моего родителя громоздилась гора шелухи, принявшая форму сидящего человека. В полночь этой горе поступил приказ: «Встать»! Гора поднялась и тут же рассыпалась.
