Осенний призыв
Первого сентября в московской школе № 277 пахло, как всегда, свежей краской, от которой слегка першило в горле, и дешёвым парфюмом классных дам. Из динамиков, прикрученных к ржавым кронштейнам, лился государственный гимн.
Директор, Геннадий Сергеевич, уже мысленно перебирал канцелярские заботы предстоящего года, когда его взгляд зацепился за фигуру в задних рядах. Он моргнул, поправил очки. Парень стоял чуть в стороне от строя десятого «Б». Высокий, костлявый, в косухе заношенной, до блеска на рукавах, и джинсах-клеш, которые вышли из моды ещё до того, как Геннадий Сергеевич получил свой первый учительский оклад. Лицо длинное, бледное, будто вымоченное в формалине, с проседью на висках, хотя парню на вид было не больше семнадцати. Но дело было не в одежде. Дело было в глазах. Они были слишком старыми. Слишком спокойными. В них плавала та скучающая, холодная уверенность, которую Геннадий Сергеевич видел у матёрых зеков во время своей короткой отработки в колонии для несовершеннолетних.
Парень поймал его взгляд и улыбнулся. Улыбка была медленной, чисто механической, как будто кто-то потянул за невидимые ниточки в уголках его губ. От неё по спине Геннадия Сергеевича побежали мурашки. Он отвел глаза, сконцентрировался на речи, но слова suddenly утратили смысл, стали просто набором звуков.
После линейки он рванул в учительскую, схватил журнал десятого «Б». Список был привычным: Иванов, Петрова, Сидоров… Его палец сполз вниз, и он замер. В самом конце, аккуратным, почти каллиграфическим почерком, который явно не принадлежал классной руководительнице, была вписана фамилия: Ширяев. Лев.
Он приказал позвать Ширяева. Тот вошел в кабинет не как ученик — не сутулясь, не ерзая, не утыкаясь взглядом в пол. Он вошел, как хозяин. И принес с собой запах. Слабый, но неуловимый аромат старой пыли, влажного подвала и чего-то ещё… металлического. Словно гвоздь, подержанный во рту.
— Ширяев? — брякнул Геннадий Сергеевич. — Документы.
— Они у вас, — голос у Льва был низким, без подростковой сипоты.
— Что значит «у меня»?
— В архиве. Я перевелся. Из школы 44.
Геннадий Сергеевич позвонил в 44-ю. Ему ответила взволнованная завуч.
— Ширяев Лев? Да, он у нас числился… — в трубке послышался шелест бумаг. — Но он же… он погиб. Год назад. Попал под поезд в метро. Мы даже справку…
Геннадий Сергеевич бросил трубку. Рука у него дрожала. Он поднял глаза. Лев Ширяев стоял в дверях кабинета, хотя Геннадий Сергеевич был уверен, что тот вышел.
— Всё в порядке, Геннадий Сергеевич? — спросил Лев. Его старые глаза светились тихим, внутренним amusement, будто он наблюдал за муравейником, который вот-вот затопчет сапогом.
— Вон! — прохрипел директор.
С того дня школа начала меняться. Не сразу, не явно. Сперва мелочи. В столовой стали пропадать ножи. Тупыми и зазубренными, будто ими долго резали кирпич. Потом учитель химии, Алла Витальевна, обнаружила в своем кабинете следы на столах — не царапины, а словно кто-то выжег кислотой странные, зигзагообразные узоры.
Дети стали другими. Тихими. Слишком тихими. На переменах они не носились с дикими криками, а стояли кучками и смотрели куда-то вдаль, на лицах — отсутствующее выражение. А потом пошли слухи. Что Лев Ширяев собирает «клуб по интересам» после уроков в кабинете труда. Что он показывает им «настоящие фокусы». Что из старого телевизора он умеет вызывать голоса, которые шепчут правду. Правду о учителях, о родителях, друг о друге.
К Геннадию Сергеевичу пришла Петрова, отличница, и с пустыми глазами сказала: «Он говорит, вы не того человека поставили на олимпиаду по истории в 2012 году. Вы тогда взяли взятку». Вещь, о которой не знал никто, абсолютно никто.
Ужас был не в призраке или монстре. Ужас был в этой тихой, разъедающей правде. Лев Ширяев был живым воплощением старой, гниющей городской легенды, ядовитой сплетни, того самого «плохого места», которое есть в каждом городе. Он не угрожал. Он просто знал. И он делился этим знанием.
Геннадий Сергеевич, доведенный до паранойи, вломился поздно вечером в кабинет труда. Комната была пуста. Но на верстаке лежала стопка старых, пожелтевших табелей. Он открыл верхнюю. Школа № 44. 2010 год. Фамилия: Ширяев Лев. И штамп красными чернилами: «ВЫБЫЛ».
И тогда он понял. Это не цикл. Это не один призрак. Это просто очередь. Москва стара, в её земле лежат слои и слои историй, обид и несправедливостей. Иногда одна из них просачивается наружу. Находит слабое место — обычную школу на окраине — и является в образе того, кто когда-то был её жертвой. Чтобы посеять тихий, невыносимый ужас правды.
На следующий год, первого сентября, Геннадий Сергеевич, постаревший на десять лет, с ужасом вглядывался в ряды. Льва Ширяева там не было. Облегчение длилось ровно до того момента, пока его взгляд не упал на ряды семиклассников. Стояла новенькая девочка. В платье, вышедшем из моды лет двадцать назад. С большим бантом. И с такими же старыми, всезнающими глазами. Она поймала его взгляд и улыбнулась. Медленной, механической улыбкой.
Очередь двигалась.