Интервью "ангарского маньяка" (часть вторая)⁠⁠

Заключительная часть интервью "ангарского маньяка", Михаила Попкова. В этой части Попков говорит о том, что послужило причиной убийств, и о жизни в заключении. Первую часть можно прочитать здесь.

Михаил Попков, "ангарский маньяк"

— В тот момент, когда вы совершали убийство, происходило освобождение негативной энергии?

— Столько лет прошло, не могу вспомнить, как оно было.

— А каждый раз было по-разному?

— Что я реально чувствовал, сейчас я сказать уже не могу. Может, и одинаково было. Если не ошибаюсь, в первый раз все спонтанно получилось, машинально, на уровне рефлекса. Какая-то ругань, человек замахивается, и я машинально наношу удар, и все, человек валится. Дальнейшие мои действия лихорадочные: в голове паника, что сделать? Добить? Один из вариантов. Второй вариант — оказать помощь, везти куда-то в лечебное учреждение с соответствующими последствиями. И это как снежный ком, как лавина. Видимо, я по простому пути решил пойти, с моей точки зрения. Но это я сейчас так думаю.

— Что вы тогда почувствовали?

— А что может человек ощущать после этого?

— Ужас.

— Это ваше слово. Через запятую можно еще слово «страх» сказать, но никак не удовлетворение, как некоторые пытаются трактовать.

— Его не было?

— Какое удовлетворение? Паника, страх, ужас. Не дай бог, кто-то увидел. Ну как нормальный человек реагирует? Все чисто, сваливаю.

— «Не дай бог, кто-то увидел», но не «О боже, я убил»?

— Прошло какое-то время — тишина. Даже вопросов никто никаких не задал: ни где я был, ни что я делал. Наступило успокоение — относительное, конечно. Ну а дальше, возможно, ситуация аналогичная была, только я уже более хладнокровно все сделал, контролируя себя, понимая, что вроде это и не так страшно.

— Не страшно убивать? Или не страшны последствия?

— Какие там последствия? Что касается первого вопроса, не уверен, что слово «страшно» здесь уместно. Например, я ударил человека молотком или топором — все, смерть наступила мгновенно, это доли секунды. Ладно, второй раз ударил. Сколько на это секунд нужно — два раза ударить? Это не вопрос на засыпку, это чтобы вы поняли, что это буквально какие-то секунды. Посмотрел: вроде крови нет, сел в машину, уехал.

Второй пример. Вот человек, который меня выводил [конвоир], ему государство дает добро, как и какому-то снайперу, который держит в прицеле цель. Ему сказали: «Первый, огонь!» Он нажал на курок.

Или третий вариант: летчик-истребитель Советской армии летит, крыльями машет «боингу» южнокорейскому, а в нем 278 пассажиров. Ему: «Сокол, огонь! Сбить цель!»

Я, конечно, не вправе себя сравнивать с ними, но у всех ситуации разные.

— Но вы сами решение принимали, вам никто не приказывал.

— Страх, наверное, тоже присутствовал у меня. А потом все меньше, меньше, меньше.

— Зачем было делать это столько раз? Что это вам давало?

— Я не знаю. Вот этого я не могу объяснить.

— Как это внутренне проявлялось? Наступает день — и вы понимаете, что сегодня кого-то убьете?

— Я же не в вакууме жил, вот случится какая-то раздражающая ситуация — и я уже весь на взводе. Потом я попадаю в провоцирующую меня ситуацию, и это [убийство] — один из способов решения, выхода из нее.

— Но вы же сами себя в эту ситуацию помещали. Подсаживали женщин, потом убивали их.

— Потом уже я понял, что сам себя в эту ситуацию ставил. И принял гениальное решение — не ставить себя в такие ситуации. Вообще никого не сажать к себе в машину, не подбирать, не останавливаться. Я принял такое решение в 2010 году, и оно работало два года — я ведь прекратил.То есть человек может сам остановиться.

Уже после этого ехал я как-то в гараж. Время 19:15, лето, сухая погода. Видимость — восемь кэмэ. Ветер северо-западный, восемь метров в секунду. Выбегает на дорогу женщина, машет. Я остановился. «Выручай, дружище». «Что случилось?» — спрашиваю. «Подвези до завода полимеров, на работу опаздываю». Я говорю: «Ну садитесь. Мне по пути». Как в фильме «Такси» ее довез, от души прокатил, душу отвел. А она мне еще и 200 рублей в благодарность дала. Я про себя еще подумал: «Не зря старался». Думал еще, что могу купить на эти деньги: пол-литра водки или пиво.

С точки зрения злодея, который выискивает себе жертву, на фиг я ее на работу вез? Надо было в лес ехать и убивать.

— В лес и убивать — это должна быть другая ситуация?

— Возможно, да.

— Женщина должна быть другой? Она не на работу должна спешить, а наоборот, никуда не спешить?

— Скорее всего, так, да.

— И подвыпившей быть?

— Или вести себя так, что ей вообще наплевать, куда поедем. Главное — гулять.

— Почему вас так это злило или злит?

— А вы считаете это правильным с человеческой точки зрения? Вот представьте, вы пошли с друзьями в клуб, погуляли там. Вариант номер один: кто-то из них — потрезвее — вызовет вам такси, посадит вас. Вариант номер два: он сам сядет, прокатится и проконтролирует, что вас довезли до дома, и потом вернется дальше догуливать. Вариант номер три: если вы не в клубе, а в гостях, пришли вы на торжество, нормальный хозяин должен вас ночевать оставить и никуда не пускать. Он должен переживать за своих гостей. Так должно быть.

— А если так не получается?

— Бывало, садится женщина, у нее что-то с мужем произошло, он ей, к примеру, по глазу дал. Она вся в подтеках, говорит: «Отвезите меня к родителям». Поехал к родителям, постоял возле подъезда, проконтролировал, чтобы она поднялась. Смотрю: чик, свет зажегся. При нашей хрущевской планировке видно ведь, когда свет зажигается в коридоре. И с чувством выполненного долга — что сделал доброе дело — уехал.

— Если девушка не хотела ехать домой, вы ее убивали?

— Были те, с кем я просто сидел и выпивал. Если человек меня не провоцировал, если с ее стороны не было никакого предвзятого или негативного отношения, то я довозил ее до дома и еще и телефон просил — если человек был мне симпатичен.

— Что же происходило в других — более чем в 80 — случаях?

— В смысле? Вам прямо надо подробности рассказать?

— Что объединяло ваших жертв? Что вас провоцировало в их поведении?

— В моем понимании девушка или женщина должна общаться с надежными молодыми людьми — это я вам как отец говорю. Я так свою дочь учил: или там остаешься ночевать, или звонишь, я тебя домой забираю. Мне кажется, что взрослые женщины так же должны поступать, особенно если они связаны супружескими обязательствами.

— Если кто-то с вами не согласен, то он — или, скорее, она — не должна жить?

— Да почему? Это уже другой вопрос. Я вообще не должен решать, кто должен, кто не должен.

— Но решали же?

— То, что я делал, это неправильно.

— Вы считаете, что поступали неправильно?

— А как я должен считать? Это неправильно с точки зрения Уголовного кодекса, с точки зрения общепринятых традиций, с точки зрения правил поведения в обществе, в стране. В некоторых странах раньше блудных женщин забивали камнями, но даже если бы я сейчас жил в такой стране, это не стало бы моим оправданием. При этом в любом обществе осуждают поведение распутной женщины.

— Вы с каждой своей жертвой вступали в интимную связь?

— Нет. И еще принципиальный для меня вопрос: по первому эпизоду меня обвиняли также в изнасиловании, несмотря на то что экспертизы указывали на то, что никакого изнасилования не было. Но мне продолжали инкриминировать то, чего я не совершал.

— Можно ли говорить о том, что на каком-то из этапов ваших действий вы испытывали удовольствие?

— Нет, скорее всего. Я пытался другое объяснение найти для себя. Возможно, все это было связано с преодолением страха.

— В этом было удовольствие?

— Нет. Преодолеть страх, чтобы появилось хладнокровие. Только не трактуйте это так, что это было что-то вроде тренировки.

— А что тогда?

— Одно из объяснений. Когда я только начал в милиции работать и мне приходилось выезжать на места преступления, я на трупы совсем не адекватно реагировал, даже тяжело. Я потом день или два не в своей тарелке себя чувствовал, кушать не мог. Заснуть не мог. Вот вы курицу любите разделывать?

— Нет.

— Это ведь никто делать не любит, как и рыбу потрошить. Даже если человек суперкулинар, он к этому процессу брезгливо относится. Какое удовольствие человек может получать от убийства? Ударил два раза, побыстрее сел в машину и удрал с места происшествия. О каком здесь удовольствии речь? Чисто физиологически, с точки зрения медицины, он получает дозу адреналина. Это к удовольствию относится или нет?

— Вообще-то, да.

— Он такую дозу адреналина получает, что головной мозг у него работает как четырехъядерный, восьмиядерный процессор.

— Вы задумывались над тем, нормальный ли вы человек?

— Я воспринимаю себя как нормального человека с точки зрения психиатрии, а то, что я натворил, то натворил, я за это наказание несу.

Конечно, я ненормальный, раз такое совершил. Логичный ответ? Конечно, нормальный, раз несу ответственность и получил пожизненное лишение свободы. Одно и то же, но двумя разными фразами.

В психологических тестах — для нормальных людей, не для осужденных — часто есть такой вопрос: бывают ли у вас случаи, когда вы так сильно возбуждены эмоционально, что можете сказать кому-то: «Я тебя убью»? Самое интересное, если на этот вопрос ответить «нет», психолог, психиатр воспримет это как неискренний ответ. То есть считается, что у нормального человека ответ должен быть «да», он должен поставить крестик. Этот вопрос, кстати, присутствует в тестировании на милицейской медкомиссии.

— Вам снились ваши жертвы?

— Если я скажу, что они вообще мне не снятся, это будет не совсем честно. Но если и снятся, то очень редко. Может вообще очень длительное время ничего такого не сниться. Но если и снится что-то неприятное, то скорее оно связано с дочерью.

Вот интересно. Когда кто-то пишет книгу и снимает фильм — триллер, откуда он берет информацию о том, как это на самом деле. Он же не идет к человеку типа меня и не советуется со мной как с консультантом о том, как ему в книжке лучше описать чувства злодея, мучается он или не мучается? Вы только не смейтесь. Но на самом деле он такого не делает, он идет к кому-то — к психиатру, который только трафаретами мыслит.

— Вы мучаетесь или не мучаетесь?

— Если я вам скажу — нет? Я могу знаете, как мучиться? Начинаю себя накручивать, что я теперь никогда не выйду отсюда. С другой стороны, зачем мне себя накручивать, если есть возможность отключить образы и мысли. Я стараюсь не думать. Себя ведь можно приучить к определенному распорядку, к определенным мыслям, определенному алгоритму, даже в том, что касается анализа информации, поступающей из телевизора. Себя можно контролировать, собой можно руководить. Но с точки зрения психиатрии человек может годы держать себя в рамках, пока негативная энергия не накопится в нем настолько, что польется через край.

Ключевой момент здесь — как эта энергия проявляется? Что происходит, когда отрицательная энергия накопилась? Один человек может застрелиться, другой — в петлю залезть, третий — самолет с пассажирами в гору развернуть (видимо, имеется в виду катастрофа с самолетом Germanwings 24 марта 2015 года — второй пилот заперся в кабине и направил самолет в гору; погибли 150 человек — прим. «Медузы»). В моем случае это так произошло.

— Как вам удавалось совмещать работу в милиции и то, что вы делали?

— Я же не занимался этими расследованиями. Да, иногда я приезжал на место преступления по служебной необходимости. Съездил, посмотрел — остальным занимаются специально обученные люди. Дежурный должен привезти следователя, эксперта, судмедэксперта и сделать запись в книге. Когда я слышу, что я работал в милиции и поэтому умел заметать следы, мне смешно становится. Я механик по образованию, простой сержант милиции, как я могу стольких людей с такими звездами [на погонах] водить за нос?

— Как вы оцениваете работу следственной группы, которая около 20 лет не могла выйти на ваш след?

— Это как артиллеристы, которые стреляют по площадям: они не знают, где цель, но им надо всю территорию накрыть. Генетический образец брали повально у всех, но лично я никаким образом в поле зрения не попадал.

— У вас просто фамилия на букву П — по алфавиту проверяли, до вас долго не могли добраться.

— Не знаю, радоваться этому или огорчаться — то, что очередь до меня так долго шла. Если бы шла еще дольше, то вышел бы срок давности (срок давности за тяжкие преступления составляет 15 лет, таким образом, Попков мог бы рассчитывать, что за первые убийства его могли бы не осудить. Однако УК предусматривает приостановление срока давности, и убийство может расследоваться без ограничений по времени — прим. «Медузы»). Что случилось — ни исправить, ни вернуть, а в тюрьме не принято планировать.

— У вас никогда не было подсознательного желания, чтобы вас раскрыли?

— Если я вам скажу, вы не поверите.

— Поверю.

— Мне иногда эта мысль в голову приходила — в моменты, когда я чувствовал, как все достало, что нет никакого просвета. Я представлял, как кому-нибудь насолю, — мол, пусть они прорываются как хотят, без меня, вот, думал, они попрыгают, когда я пойду и сдамся. Но это чисто в мыслях, я вряд ли бы пошел на это.

— Они — это семья?

— Я здесь не говорю про какие-то их поступки, я говорю про материальную рутину. Тоска — на работе давят, тут ипотека (был у Попкова на самом деле ипотечный кредит или нет, «Медузе» выяснить не удалось), тут одно, другое.

А сейчас у меня никаких забот нет: постель чистая, с утра подняли, вечером отбой, на прогулку сводили, худо-бедно, но кормят так, что с голоду не умрешь, и голова не болит — как на работе прорваться, начальник сократит или не сократит, что он незаслуженно мало мне платит, а я хотел бы больше. Это я, конечно, не совсем серьезно, любой человек на свободу бы хотел.

— Вы знаете, что вас называют «ангарским маньяком»?

— Как хотят пусть называют, я на это повлиять не могу, что бы я сейчас ни сказал.

— Как бы вы себя назвали?

— Вот у [телеведущего Андрея] Малахова была женщина-психиатр — она мне больше всех на этой передаче понравилась, ее речь была самая адекватная.

— Она как раз сказала, что вы не маньяк.

— Вот единственный человек, я так порадовался ей. А в конце сам же Малахов на ее сторону встал. Меня это тоже порадовало — если мне вообще сейчас что-то может доставлять радость.

— Вы думали о том, что бы было, если бы вас арестовали еще в 1990-е годы?

— Может, оно и лучше было бы, хотя не думаю все-таки. В том плане, что есть третья сторона, которая самой пострадавшей из-за этого была бы.

— Кто?

— Ребенок. Еще раз скажу, что ситуация с женой — это только вершина айсберга. Эту версию озвучивают официально, а я не пытаюсь возражать. Ведь если возражать, то нужно назвать другую причину, а я не могу ее назвать. Я ведь только предполагаю, что причина эта более глубокая.

— И вам не помогают ее найти?

— А кто мне может помочь? Есть такие специалисты, которые могут это сделать?

— Ну конечно.

— Я с такими не пересекался. С другой стороны, ну найду я эту причину, что она мне даст? Запишут в учебник криминалистики еще один пример из следственной практики с таким-то диагнозом. Кому на практике это может принести пользу? Тем, кто ведет расследования? Это все равно никакого оружия им не даст.

— С кем вы сейчас общаетесь?

— Мне — кроме дочки, жены и сестры — не с кем больше общаться.

— С ними вы общаетесь?

— Да, я стараюсь, переписываюсь.

— Вы пишете им?

— И получаю письма — здесь бывают перерывы. Я, правда, не могу судить, не доходят мне их письма или они мне не пишут. Приходило еще несколько писем — от неизвестных мне людей, но я ни на одно не ответил. В них были какие-то дурацкие предложения: просили помочь в написании диссертации, евангелисты-сектанты к вере призывали.

— А свидания вам еще не разрешили?

— Пока суд был, мне давали свидания, сейчас уже не знаю. Возможно, и разрешат. Но так как семья в Ангарске не проживает, я не надеюсь, что они на свидание приедут.

— Сколько вы не видели дочь?

— Я не могу сейчас вспомнить, приезжала ли она весной 2015-го, но в январе того года я ее видел. Значит, два года.

— У нее свои дети уже есть?

— Внук у меня уже есть, дедушка я.

— Вы даже на фото его еще не видели?

— Нет. Все параметры, рост и вес я знаю, при каких обстоятельствах и как роды прошли тоже, а видеть не видел.

— С дочерью у вас сильная связь?

— Сейчас сложно сказать, вряд ли ее можно так назвать. Сейчас, я так предполагаю, у нее забот прибавилось — все внимание ребенку. Даже если я долгое время от нее не получаю писем, то не позволяю себе ее укорять — ей сейчас не до меня. Вообще нежелательно, чтобы на них вся эта ситуация как-то отразилась. Не знаю, как будет дальше, но с точки зрения получения допуска на работу или разрешения на учебу я никоим образом на судьбе внука отражаться не должен.

— А маме своей вы пишете?

— От мамы давно писем не было. А я не решаюсь написать.

— Почему?

— Что мне ей написать? Жив-здоров? Я не любитель письма писать, я вот сестре написал и попросил ее от меня маме передать привет — окольным путем таким. Я когда сестре писал, все никак не мог слова нужные подобрать.

— Вы боитесь того момента, когда вас этапируют в колонию?

— По-разному на это можно смотреть. Все зависит от того, какую ценность я буду представлять. Наверное, чтобы лишний раз какое-то [общественное] мнение не будоражить, меня все-таки довезут в целости и сохранности. Сейчас меня волнует этот вопрос с точки зрения географических координат — где колония будет находиться. Скорее всего, это будет в высоких полярных широтах, то есть лето там всего-то три месяца в году, остальное время — полярная ночь и морозы.

— Сюда к вам хотя бы журналисты приезжают.

— Может, и туда кто-нибудь приедет, я не теряю надежды, что появится психиатр, который захочет что-то дописать в учебник криминалистики, или какие-нибудь дяденька или тетенька, которые захотят написать художественную книжку.

— Идея с книгой вам нравится?

— Мне вообще ничего не нравится: то, что про меня по телевизору говорят, лучше бы про меня забыли и не вспоминали — ведь это на моих родственниках отражается. Но когда я сижу в камере и у меня нет сигарет или чай кончился, давать интервью — это единственная возможность получить передачу или какие-то деньги. Пока моя персона кому-то интересна, я хоть сигареты курю, кофе вот даже пил сегодня.

— Вам ничего не присылают родные?

— Присылают, но по закону мне полагается две посылки и две бандероли в год.

— Правда ли, что телеканал «Россия» хотел с вами подписать контракт на эксклюзивность общения?

— Разговор был об этом. Но я не уверен, что там была формулировка об эксклюзивности общения, может, я просто тогда невнимательно слушал. Сейчас я от вас услышал слово «эксклюзивность» и стал по-другому смотреть на это.

С другой стороны, я ведь ничего нового не говорю. Каждый льстит себе, думает: «Я-то в душу залезу и получу эксклюзивную информацию». Мне только придумывать остается. Мне некоторые это даже в упрек ставят, мол, я то же самое уже три года подряд повторяю, — так ведь это значит, что я правду говорю.

— Следователи, которые с вами регулярно общаются, говорят, что у вас феноменальная память.

— Если мне какие-то события неприятны, для чего я их должен запоминать?

— Но вы же ездили на места преступления и точно показывали, где были спрятаны тела.

— Но я ведь не могу назвать точное число, когда это произошло, — помню только, зима это была или лето, на какой машине я тогда ездил. О какой феноменальности идет разговор?

— Когда эпизодов больше 80, а вы помните даже мельчайшие детали.

— О деталях я примерно так скажу: совершено убийство, среднего роста, славянской внешности, обычного телосложения, ничего особенного, запомнился только такой-то элемент одежды. Что здесь феноменального? Время года: зима, лето, — это сложно перепутать.

— Скажите, какие отношения у вас сложились со следователем Евгением Карчевским?

— А какие у меня отношения могут с ним быть? Он следователь, я обвиняемый, он свою работу делает, я в тюрьме сижу, какие у меня отношения могут с ним быть?

— Вот у вас есть, например, желание встретиться с компетентным психиатром или психологом, а следователь может вам в этом помочь или нет.

— А почему я должен прислушиваться к его мнению, а не доходить до этого сам?

— Но вы же сами сказали, что хотели бы компетентной помощи.

— Да, но я не буду просить об этом следователя. В СИЗО ко мне психиатра не привезут, скорее меня отправят к нему в дурдом. Для чего мне нарушать сложившийся распорядок? Сто лет я не видел бы этих психиатров, пусть опыты на кроликах делают. Ну или давайте порассуждаем. Психиатр помог мне докопаться до истины, а дальше-то что? Я выйду из кабинета душевно просветленный, узнав, что виноват не я, а что-то, произошедшее со мной 40 или 50 лет назад. Мне от этого легче не станет.

— В чем тогда смысл вашей теперешней жизни?

— Ни в чем, все. Учиться, учиться и учиться — как дедушка Ленин говорил. Человек так устроен, он больше всего страдает, когда не занят. Буду что-то читать, сопоставлять, анализировать, сравнивать, что мне еще остается делать?

— Были ли у вас мысли покончить с собой?

— Теоретически я, может быть, был бы рад это сделать — поставить точки над «i», точнее, многоточие. Но как это сделать с практической точки зрения? Я круглосуточно нахожусь под камерой, каждые 15 минут в глазок заглядывает охранник. Когда я в туалете, он мне в дверь стучит. С практической точки зрения моя неудавшаяся попытка как расцениваться будет? Как представление. А еще я сам себе ухудшу условия содержания.

— Попытка у вас была уже?

— Ну была, не получилось. Для чего мне представление устраивать? Чтобы меня посадили в камеру с мягкими стенами? Чтобы кипятильник забрали? Чтобы я не смог себе чай вскипятить, а при наличии — кофе попить.

— Практическую сторону вопроса я поняла, но посещают ли вас такие мысли?

— А смысл тогда об этом думать? Если нет возможности это осуществить, зачем тогда себя накручивать? Так еще скажу: это можно всегда сделать успеть. Пока мне неплохо живется, сегодня у меня есть книжка, сигареты, кофе.

Когда уже совсем тяжело будет, писем из дома нет, журналисты не приезжают, никакого разнообразия — тогда и сделаю. Я сам себе хозяин.

— Началось судебное разбирательство по новым эпизодам ваших преступлений, как вы настроены?

— Единственное мое пожелание, чтобы суд был в закрытом режиме. Чтобы поменьше все это афишировалось. Хоть на первое заседание и приедет куча репортеров, зато следующие полгода или год я никого не увижу.

— Но вы увидите родственников жертв.

— Они тоже не каждый день приходят, бывает, вообще никто не приходит. В один день могут прямо все прийти — это самый тяжелый момент, а потом месяцами, неделями может никто не приходить.

— Встреча с родственниками жертв — тяжелый момент?

— Да, здесь не буду душой кривить, это тяжелый момент.

— Вы что-то им говорите? Прощения просите?

— Я вообще ни разу ничего не говорил.

— Почему?

— Я ни разу не выступал, никаких публичных заявлений не делал, показаний не давал.

— То есть в суде вы всегда молчите?

— Только если судья что-то у меня спрашивает, тогда отвечаю.

— Не было мысли как-то обратиться к семьям жертв?

— А для чего? Что это изменит? Обо мне знаете, как думают? Меня на куски готовы разорвать, на фарш пустить, что для них мои слова?

— Не для них, но, возможно, для себя?

— А для меня что это изменит? Облегчение какое-то? Когда человек в чем-то кается, признает, всегда можно заподозрить его в том, что он преследует какую-то цель или же изображает из себя кающегося. Чтобы повода не было даже так подумать, лучше вообще ничего не говорить. Если не можешь ничего сказать, лучше промолчи. Вам кажется, что я должен что-то сказать?

У нас принято высказывать соболезнования. И вроде как никто не должен нарушать эти правила. Именно поэтому эти слова и обесцениваются. А то, что случилось, уже не изменишь. Поздно.

Источник: https://meduza.io Пост взят из паблика ВКонтакте "История и Право"