Антропология смерти
Одна из важнейших черт, характеризующих ту или иную культурную общность, – отношение к смерти. Особенный интерес представляет восприятие смерти того человека, которого данное сообщество считает своим врагом. Здесь между разными человеческими сообществами имеются большие различия.
Эти различия затрагивают как традиционные общества, так и общества современные, причем именно в последних они выступают в наиболее гротескном, показательном виде. И что особо заслуживает внимания – именно те страны, которые традиционно принято считать наиболее цивилизованными, показывают в этом отношении чрезвычайно своеобразные и порой одиозные примеры. Так, во многих культурных сообществах существует такой обычай, как празднование смерти врага.
Рассмотрим ряд примеров. Во время гражданской войны и вооруженной интервенции, имевшей место в Ливии в 2011 году (последствия чего не преодолены и по сей день) в результате очередной бомбардировки были убиты трое внуков Муамара Каддафи. Повстанцы в городе Бенгази, противники Каддафи, устроили по этому поводу бурное празднование со стрельбой из автоматов в воздух, размахиванием флагами и радостными криками возбужденной толпы (эти кадры были показаны по телевидению).
Что же в реальности произошло? Погибли, собственно, даже не враги этих людей – погибли внуки их главного противника, маленькие дети, которые в любом случае физически не успели стать кому-то врагами и вообще как-либо нагрешить. Тем не менее, они приобрели образ символической жертвы, а их гибель стала поводом для празднования. И уж конечно, не менее бурным весельем ознаменовалась затем смерть самого Каддафи, что тоже стало достоянием гласности благодаря телевидению и Интернету.
Разумеется, Ливия (особенно в нынешнем, разоренном войной и междоусобицами состоянии) не может быть в полном смысле названа цивилизованный страной. Но обратимся к другим примерам.
Несколько лет назад силами американского спецназа был убит известный «террорист №1» Усама бен Ладен. По этому поводу в Вашингтоне также состоялось бурное празднование, которое отличалось от аналогичного зрелища в Бенгази разве что отсутствием автоматной стрельбы.
Известны и более ранние примеры. Так, в 1945 году в Италии был пойман и убит Бенито Муссолини, бывший фашистский диктатор, бывший вождь (дуче) этой страны. После этого изуродованные трупы бывшего вождя, его любовницы Кларетты Петаччи и нескольких его сподвижников были повешены за ноги над площадью в Милане, и под этими повешенными телами собралась огромная ликующая толпа: итальянцы праздновали смерть Муссолини, как празднуют смерть злейшего врага. К слову сказать, праздновали те самые люди, которые всего несколько лет назад буквально обожествляли своего дуче.
Празднование смерти проникло и в кинематограф. Известный голливудский фильм Виктора Флеминга по книге Лаймена Френка Баума «Волшебник страны Оз» (1939), среди прочего, показывает такую картину: народец страны Жевунов бурно празднует смерть злой ведьмы, которую убил летающий домик Дороти, девочки из Канзаса. О том, что это празднование не просто избавления, а именно смерти врага, напоминает появление фигуры коронера, который разворачивает огромный «сертификат смерти», а также слова песенки, которая в русском переводе звучит так: «Ах, как это было мило: злую ведьму раздавило!».
В связи с этим вполне реалистично выглядит и сцена из советской киноэпопеи «Освобождение» (1968-1972). Узнав о смерти Рузвельта, радостный Геббельс кричит на весь гитлеровский бункер: «Подайте всем шампанское! Умер Рузвельт! Больше света! Дайте больше света!».
Интересно, что в России подобные обычаи не только, что называется, не прижились – здесь они противоречат культурному коду и попросту невозможны. Ни один русский, умный или глупый, трезвый или пьяный, никогда не станет праздновать чью-то смерть. В русском культурном коде действует негласное правило: нельзя плясать на костях врага, ибо, если ты сегодня пляшешь на чужих костях, завтра спляшут на твоих. Известно, что на тех сравнительно немногих публичных казнях, которые производились в России народ (даже совершенно не симпатизирующий казненным) никогда не ликовал, как это бытовало в западноевропейских странах (скажем, в Париже на Гревской площади), а обычно лишь молчал и крестился, а затем расходился как можно скорее.
Россия неоднократно и весьма решительно избавлялась от своих злейших врагов. Но ни смерть Хаттаба, ни смерть Шамиля Басаева, ни даже смерть Гитлера не вызывала у народа России ни малейшего желания что-либо праздновать. Праздновали Победу, но и это не было празднованием чьей-либо смерти. Это было как раз празднование жизни, празднование того факта, что не будет больше смертей, не будет больше похоронок, не будут дальше плодиться сироты и безымянные могилы. Если бы Гитлер, как гласят о нем некоторые беспочвенные легенды, сбежал-таки в Южную Америку, то разве от этого Победа была бы менее прекрасной, значимой и радостной?
Рассмотрим еще один пример, на этот раз литературный. Он взят из не слишком известной широкой публике повести Хаджи-Мурата Мугуева «К берегам Тигра». В повести рассказывается о героическом походе казачьей сотни во время Первой мировой войны, предпринятом по турецким тылам на Багдад, на соединение с англичанами. В пути казаки столкнулись с вооруженной засадой и одержали внушительную победу. Противник потерял 23 человека убитыми, казаки – только двоих. Казалось бы, после такой победы имеются все основания если не для праздника, то для проявлений радости. Но нет. Вместо этого казачий есаул сокрушенно качает головой: «Да, много народу побили».
Конечно, отсутствие радости от смерти противника (и даже сдержанные проявления скорби по этому поводу) – не специфически русская культурная особенность. Это особенность любого общества, в котором в тот момент оказались достаточно сильными просоциальные гуманистические тенденции. Подобное переживание смерти врага показано, например, в рассказе выдающегося чешского писателя Карела Чапека «Конец Оплатки». Оплатка – уголовник-рецидивист, страдающий туберкулезом, который, решив, что ему все равно не жить, взялся мстить полицейским, жандармам и вообще людям в форме. Когда в результате погибло несколько человек, на Оплатку ополчились все. И в конце концов, в результате всеобщей облавы, Оплатка был убит. Но люди, которые смогли его ликвидировать, не испытывали никакой радости. Напротив, они разошлись с чувством огромной неловкости. Они сделали то, что должны были сделать, но завершение этого дела не пробудило в них никаких позитивных эмоций. Убитый был жалок, и только.
Отношение к смерти врага отображает наличие инверсий в структуре ценностей, присущих данному обществу. Если ценностная структура сохраняет изначальные упорядоченные отношения, то гуманистические просоциальные ценности занимают в иерархии главенствующее положение. Именно эти ценности создают и поддерживают общество, препятствуя его атомизации и распаду. Ценности же, проистекающие из успешности выполнения социально регулирующих действий (к которым, несомненно, относится и уничтожение врага, а также и любые действия, направляемые мотивом мести), носят технический, служебный, а потому подчиненный характер. Люди, для которых чужая смерть обладает самоценостью, не приветствуются в подобных обществах – недаром профессия палача издавна была презираема.
Если же на первый план выходят ценности, изначально подчиненные, то в данном случае имеет место ценностная инверсия. Она свидетельствует о серьезных проблемах в рассматриваемом обществе, причем проблемах, носящих не поверхностный, а глубинный характер. Нарастание инверсий свидетельствует о ситуации кризиса, о том, что в скором времени данной системе угрожает крах или, во всяким случае, коренная трансформация.
В нормальной иерархии ценностей образ врага не подвергается расчеловечиванию, и потому его смерть не приносит никакой радости. Смерть человека, даже и самого презренного и отвратительного, в такой ситуации просто невозможно, немыслимо праздновать. Иное дело, когда образ этого человека дегуманизируется и перестает быть человеческим.
Вместе с тем, празднование чужой смерти не есть какое-либо недавнее новообразование, свидетельствующее лишь о современном социальном кризисе и упадке. Напротив, это буквальный, а не фигуральный пережиток варварства – того самого, которое обозначалось этим термином со времен Римской империи. Следует вспомнить, что современная европейская культура есть, как ни странно это звучит, именно прямое порождение варварства, ибо рудименты греческой полисной и римской имперской культуры были инкорпорированы в нее лишь вторично.
Варварство предполагает, прежде всего, клановый и узкоплеменной взгляд на остальной человеческий мир. Будучи фактически единой во времена Древнего Рима, при владычестве варваров Европа оказалась поделена на множество феодальных владений. Ситуация, при которой к категории людей относятся лишь «свои», а «чужие» сюда уже не относятся, стала фактически нормой. Как следствие, дегуманизация образа врага стала (а вернее – так и осталась с первобытных времен) простым и легким делом.
О том, насколько легко и просто происходит такая дегуманизация в глазах вполне, казалось бы, цивилизованных европейцев, свидетельствуют хотя бы преступления гитлеровской армии на временно оккупированной территории нашей страны. Удивляться нечему – именно так издавна ведут себя просвещенные европейцы по отношению к завоеванным народам. В эту, если так можно выразиться, культурную традицию вполне вписывается и поведение немецких солдат, которые, как известно, водили вокруг мертвого тела Зои Космодемьянской свои пьяные хороводы. Они ведь тоже праздновали смерть врага, ничего больше…
Отсюда понятно, почему празднование смерти врага абсолютно не присуще русским людям. Узкоплеменные отношения и все формы расчеловечивания образа врага решительно чужды русской имперской идентичности. В обществе же, в котором наблюдаются вышеописанные явления, просоциальные тенденции носят внешний, а не внутренний характер – и исчезают, как т
Эти различия затрагивают как традиционные общества, так и общества современные, причем именно в последних они выступают в наиболее гротескном, показательном виде. И что особо заслуживает внимания – именно те страны, которые традиционно принято считать наиболее цивилизованными, показывают в этом отношении чрезвычайно своеобразные и порой одиозные примеры. Так, во многих культурных сообществах существует такой обычай, как празднование смерти врага.
Рассмотрим ряд примеров. Во время гражданской войны и вооруженной интервенции, имевшей место в Ливии в 2011 году (последствия чего не преодолены и по сей день) в результате очередной бомбардировки были убиты трое внуков Муамара Каддафи. Повстанцы в городе Бенгази, противники Каддафи, устроили по этому поводу бурное празднование со стрельбой из автоматов в воздух, размахиванием флагами и радостными криками возбужденной толпы (эти кадры были показаны по телевидению).
Что же в реальности произошло? Погибли, собственно, даже не враги этих людей – погибли внуки их главного противника, маленькие дети, которые в любом случае физически не успели стать кому-то врагами и вообще как-либо нагрешить. Тем не менее, они приобрели образ символической жертвы, а их гибель стала поводом для празднования. И уж конечно, не менее бурным весельем ознаменовалась затем смерть самого Каддафи, что тоже стало достоянием гласности благодаря телевидению и Интернету.
Разумеется, Ливия (особенно в нынешнем, разоренном войной и междоусобицами состоянии) не может быть в полном смысле названа цивилизованный страной. Но обратимся к другим примерам.
Несколько лет назад силами американского спецназа был убит известный «террорист №1» Усама бен Ладен. По этому поводу в Вашингтоне также состоялось бурное празднование, которое отличалось от аналогичного зрелища в Бенгази разве что отсутствием автоматной стрельбы.
Известны и более ранние примеры. Так, в 1945 году в Италии был пойман и убит Бенито Муссолини, бывший фашистский диктатор, бывший вождь (дуче) этой страны. После этого изуродованные трупы бывшего вождя, его любовницы Кларетты Петаччи и нескольких его сподвижников были повешены за ноги над площадью в Милане, и под этими повешенными телами собралась огромная ликующая толпа: итальянцы праздновали смерть Муссолини, как празднуют смерть злейшего врага. К слову сказать, праздновали те самые люди, которые всего несколько лет назад буквально обожествляли своего дуче.
Празднование смерти проникло и в кинематограф. Известный голливудский фильм Виктора Флеминга по книге Лаймена Френка Баума «Волшебник страны Оз» (1939), среди прочего, показывает такую картину: народец страны Жевунов бурно празднует смерть злой ведьмы, которую убил летающий домик Дороти, девочки из Канзаса. О том, что это празднование не просто избавления, а именно смерти врага, напоминает появление фигуры коронера, который разворачивает огромный «сертификат смерти», а также слова песенки, которая в русском переводе звучит так: «Ах, как это было мило: злую ведьму раздавило!».
В связи с этим вполне реалистично выглядит и сцена из советской киноэпопеи «Освобождение» (1968-1972). Узнав о смерти Рузвельта, радостный Геббельс кричит на весь гитлеровский бункер: «Подайте всем шампанское! Умер Рузвельт! Больше света! Дайте больше света!».
Интересно, что в России подобные обычаи не только, что называется, не прижились – здесь они противоречат культурному коду и попросту невозможны. Ни один русский, умный или глупый, трезвый или пьяный, никогда не станет праздновать чью-то смерть. В русском культурном коде действует негласное правило: нельзя плясать на костях врага, ибо, если ты сегодня пляшешь на чужих костях, завтра спляшут на твоих. Известно, что на тех сравнительно немногих публичных казнях, которые производились в России народ (даже совершенно не симпатизирующий казненным) никогда не ликовал, как это бытовало в западноевропейских странах (скажем, в Париже на Гревской площади), а обычно лишь молчал и крестился, а затем расходился как можно скорее.
Россия неоднократно и весьма решительно избавлялась от своих злейших врагов. Но ни смерть Хаттаба, ни смерть Шамиля Басаева, ни даже смерть Гитлера не вызывала у народа России ни малейшего желания что-либо праздновать. Праздновали Победу, но и это не было празднованием чьей-либо смерти. Это было как раз празднование жизни, празднование того факта, что не будет больше смертей, не будет больше похоронок, не будут дальше плодиться сироты и безымянные могилы. Если бы Гитлер, как гласят о нем некоторые беспочвенные легенды, сбежал-таки в Южную Америку, то разве от этого Победа была бы менее прекрасной, значимой и радостной?
Рассмотрим еще один пример, на этот раз литературный. Он взят из не слишком известной широкой публике повести Хаджи-Мурата Мугуева «К берегам Тигра». В повести рассказывается о героическом походе казачьей сотни во время Первой мировой войны, предпринятом по турецким тылам на Багдад, на соединение с англичанами. В пути казаки столкнулись с вооруженной засадой и одержали внушительную победу. Противник потерял 23 человека убитыми, казаки – только двоих. Казалось бы, после такой победы имеются все основания если не для праздника, то для проявлений радости. Но нет. Вместо этого казачий есаул сокрушенно качает головой: «Да, много народу побили».
Конечно, отсутствие радости от смерти противника (и даже сдержанные проявления скорби по этому поводу) – не специфически русская культурная особенность. Это особенность любого общества, в котором в тот момент оказались достаточно сильными просоциальные гуманистические тенденции. Подобное переживание смерти врага показано, например, в рассказе выдающегося чешского писателя Карела Чапека «Конец Оплатки». Оплатка – уголовник-рецидивист, страдающий туберкулезом, который, решив, что ему все равно не жить, взялся мстить полицейским, жандармам и вообще людям в форме. Когда в результате погибло несколько человек, на Оплатку ополчились все. И в конце концов, в результате всеобщей облавы, Оплатка был убит. Но люди, которые смогли его ликвидировать, не испытывали никакой радости. Напротив, они разошлись с чувством огромной неловкости. Они сделали то, что должны были сделать, но завершение этого дела не пробудило в них никаких позитивных эмоций. Убитый был жалок, и только.
Отношение к смерти врага отображает наличие инверсий в структуре ценностей, присущих данному обществу. Если ценностная структура сохраняет изначальные упорядоченные отношения, то гуманистические просоциальные ценности занимают в иерархии главенствующее положение. Именно эти ценности создают и поддерживают общество, препятствуя его атомизации и распаду. Ценности же, проистекающие из успешности выполнения социально регулирующих действий (к которым, несомненно, относится и уничтожение врага, а также и любые действия, направляемые мотивом мести), носят технический, служебный, а потому подчиненный характер. Люди, для которых чужая смерть обладает самоценостью, не приветствуются в подобных обществах – недаром профессия палача издавна была презираема.
Если же на первый план выходят ценности, изначально подчиненные, то в данном случае имеет место ценностная инверсия. Она свидетельствует о серьезных проблемах в рассматриваемом обществе, причем проблемах, носящих не поверхностный, а глубинный характер. Нарастание инверсий свидетельствует о ситуации кризиса, о том, что в скором времени данной системе угрожает крах или, во всяким случае, коренная трансформация.
В нормальной иерархии ценностей образ врага не подвергается расчеловечиванию, и потому его смерть не приносит никакой радости. Смерть человека, даже и самого презренного и отвратительного, в такой ситуации просто невозможно, немыслимо праздновать. Иное дело, когда образ этого человека дегуманизируется и перестает быть человеческим.
Вместе с тем, празднование чужой смерти не есть какое-либо недавнее новообразование, свидетельствующее лишь о современном социальном кризисе и упадке. Напротив, это буквальный, а не фигуральный пережиток варварства – того самого, которое обозначалось этим термином со времен Римской империи. Следует вспомнить, что современная европейская культура есть, как ни странно это звучит, именно прямое порождение варварства, ибо рудименты греческой полисной и римской имперской культуры были инкорпорированы в нее лишь вторично.
Варварство предполагает, прежде всего, клановый и узкоплеменной взгляд на остальной человеческий мир. Будучи фактически единой во времена Древнего Рима, при владычестве варваров Европа оказалась поделена на множество феодальных владений. Ситуация, при которой к категории людей относятся лишь «свои», а «чужие» сюда уже не относятся, стала фактически нормой. Как следствие, дегуманизация образа врага стала (а вернее – так и осталась с первобытных времен) простым и легким делом.
О том, насколько легко и просто происходит такая дегуманизация в глазах вполне, казалось бы, цивилизованных европейцев, свидетельствуют хотя бы преступления гитлеровской армии на временно оккупированной территории нашей страны. Удивляться нечему – именно так издавна ведут себя просвещенные европейцы по отношению к завоеванным народам. В эту, если так можно выразиться, культурную традицию вполне вписывается и поведение немецких солдат, которые, как известно, водили вокруг мертвого тела Зои Космодемьянской свои пьяные хороводы. Они ведь тоже праздновали смерть врага, ничего больше…
Отсюда понятно, почему празднование смерти врага абсолютно не присуще русским людям. Узкоплеменные отношения и все формы расчеловечивания образа врага решительно чужды русской имперской идентичности. В обществе же, в котором наблюдаются вышеописанные явления, просоциальные тенденции носят внешний, а не внутренний характер – и исчезают, как т