veles.shishov

И Василий успокоился. У него не было больше ни сил, ни желания кого-то чему-то учить. Он устал от жизни.

Галина за ним ухаживала, как за больным ребенком. Николай общается, как с отжившим свое беззубым динозавром.

И это не вызывало в нем желания взбрыкнуть. Так было покойней и проще. Он медленно восстанавливался, закрывшись в скорлупе, изолировавшись от окружающих.

Закончилось все после приезда Николая.

Первый их разговор состоялся в вечер приезда. У обоих еще не прошло возбуждение от встречи и от избытка чувств.

– Чем собираешься заняться сейчас?

– Учиться, учиться и учиться, как Ленин завещал. Правда, я не особо этого хочу, в меня придется пихать.

– Нет, я имею в виду – кроме.

– Жить буду. Женюсь, киндеров наксерю. Как у всех.

– Что, правда?

– А почему бы и нет? Хотя, это я только сейчас придумал, но неплохо же звучит?

Некоторое время посидели молча.

– А что ты об обстановке в стране думаешь?

– Слушай, пап, может, хватит? Жить надо, просто жить, а не об обстановке в этой сраной стране думать.

– Не говори так, ты же здесь живешь. Помнишь, чему я тебя учил?

– Извини, пап, погорячился. Это переезд сказывается.

Они снова помолчали.

– Нет, правда, пап, я буду просто жить. Достойно, как ты меня учил. Без подлости и ханжества.

– Дело твое, Коля. Я ни к чему не принуждаю. Просто все валится, и никому ничего не надо. Вы, молодые, будущее поколение, сможете еще что-то сделать, изменить к лучшему, поднять Россию.

Он замолчал от досады, подступающей к горлу. Николай же просто не хотел продолжать тему.

Баня, русская баня. Чудесное средство избавления от дурных мыслей, шлаков и способ обрести спокойствие.

После парилки невозможно врать. Слова льются прямо из чистого мозга, выдавая всю его глубину и правдивость. Вранью просто не к чему зацепиться.

– Пап, ты извини, но все меняется, а ты остаешься на месте, уверенный в своей правде.

– А что, это не правда?

– Не в этом дело. Жизнь меняется. И человеку надо меняться, подстраиваясь под нее. Ты хочешь как у Макаревича – «не будем прогибаться под изменчивый мир», а это невозможно. Мир никогда под нас не прогнется, он всегда сломает.

– Мне плевать на мир. Меня волнует судьба России и моих сыновей. Одного я уже потерял.

Василий сглотнул. Темные мысли заметались в пустом мозгу, не находя сопротивления.

Николай посчитал нужным что-то сказать.

– Я-то жив же. И постараюсь прожить достойно.

– Как достойно? Ты же сам сказал, что ничего не хочешь, ничего тебе не надо.

– Я не так сказал, – обидчиво перебил Николай, – я сказал, что не собираюсь думать о какой-то там мнимой России, а буду просто жить здесь, где мне суждено.

– А если мог, то уехал бы отсюда, – в тон ему пошутил Василий, надеясь, что это все же неправда.

– Да, – вдруг сказал Николай, – меня здесь, кроме вас, ничего не держит. Я чувствую в себе силы, но с нашей сраной экономикой неэкономной, с нашим правительством, думающим только о себе да о своих близких, я ничего здесь не добьюсь. В этом я уверен. В идеале, поехал бы в Америку. Там бы поднялся и приехал сюда, уже что-то собой представляя. И вот тогда-то я бы и помог нашей дорогой стране.

– Так все эмигранты говорили, навсегда покидая страну. Никто Россию понять не хочет, никто не хочет помочь ей обрести свободу.

– Да ее невозможно понять! Все ее и любят-то «странною любовью», переходящей в экстаз. А все просто: родившись в говне, ты будешь к нему теплоту чувствовать, но тянуть-то тебя будет подальше от вони. Но любая зависимость – ограничение свободы. А свобода, я имею в виду абсолютную свободу – это когда делаешь, что хочешь. Но люди заблуждаются в этом понятии. Свобода – это все-таки обязанность. Ты должен держать себя в узде, заботясь о нападках по поводу ее ограничения. Куда проще и приятнее зависеть от никотина, от спиртосодержащей продукции, просто от лени. А зависимость от государства со всеми его правоохранительными органами, учреждениями здравоохранения, шопинга, которые тебя обогревают, защищают, определяют твои потребности и хотения. Как без них?

– Я не хочу с тобой спорить, – отрезал Василий, – время нас рассудит. Но обогрев и защита никому не помешает.1

Николай не переставал уважительно относиться к отцу. Он по-прежнему любил и его, и мать. Но он видел их несостоятельность в новом веке, их некомпетентность во многих вопросах.

Василий жил в отжившем и умершем мире, где, как ему казалось, не было места лжи и предательству. Но все изменилось. Вранье и подстава стали нормой, которую надо учитывать при общении, на которую надо делать скидку, если не ставку.

Люди больше не доверяли друг другу. Даже от себя они ожидали предательства в виде перемены вчерашних взглядов под влиянием сказанного по телевизору или услышанного на улице. Все менялось со скоростью пули, и надо было подстраиваться под эти изменения, чтобы так же не умереть, закрывшись навсегда от мира.

– Кстати, о защите, – вспомнил что-то Николай, – у меня тут тайник есть. Я не решался рассказать, но сейчас время дикое. Не ровен час, война начнется или еще какая херня приключится. Да и в бандиты пойти много желающих развелось после «Бригады» и «Бумера». Так что я тут вам защиту оставляю.

Николай так же голышом сползал на чердак бани и, порывшись в насыпанных на крыше опилках, вынес на лунный свет целлофановый пакет.

Вскоре оттуда был извлечен грозный вороненый пистолет – весь в масле и оттого злобно сверкающий.

– Знакомься, это «Тульский Токарев», он же «ТТ-33», он же «Тетка», – Николай подал оружие отцу, – автоматический пистолет, патрон – семь-шестьдесят два. Масса не знаю, около килограмма, магазин на восемь патронов.

Затем подумал и напряженно сказал:

– Есть у него и имя собственное. Запчасть Два.

Василий долго рассматривал железного зверя, удобно лежащего в руке мирной черной пантерой.

– Откуда он у тебя? – серьезно спросил он.

– С бывшего места службы, откуда же еще.

Они помолчали. Мужчина не может равнодушно смотреть на оружие, будь то меч или нож, автомат или пистолет. Оружие завораживает и внушает уверенность тем сжимающим чувством, что появляется в сердце.

– Я хочу, чтобы ты знал, где он находится, и в случае чего мог защитить себя и мать. Не оставляй отпечатков и его не смогут к тебе приписать в случае обнаружения. А я отмажусь.

– Как же ты его провез-то? Вас что, не обыскивали совсем?

– Это целая история. Но, оказывается, сложнее было решиться на это, чем сделать. Я просто пробил в дне «Волги» нашего прапора, который согласился перевезти нас через границу, две дырки. Продел через них проволоку и снизу примотал ствол в масле. И сверху в машине коврик. Пока мы ехали, ствол стал весь в грязи и снизу был похож просто на кусок грязи, прилипший к машине. Да и через Ингушетию почти не проверяли.

Утром Василий проснулся с тревогой. Полежав в постели, выясняя причину хандры, он успокоил себя, решив, что это, видно, связано со вчерашней баней – париться врач запретил.

– Пап, ты хотел мне Серегины рассказы показать, – сказал за завтраком Николай.

Сергей… Для Василия это имя стало табу. Даже слух его воспринимал с болью.

– Да, сейчас, – растерянно сказал он.

И правда, вчера расслабившись от бани и чувствуя, что должен сделать что-то для сближения с сыном, Василий предложил ему посмотреть рассказы брата, вдруг Николай сможет опубликовать их.

– Ничего так, – Николай прочитал один, – только депрессняка много.

– Как было, так и написано, – оборвал отец.

– Я понимаю, – сказал поспешно Николай, – просто надо будет немного надежды добавить, а то они уж больно реальные.

– Ничего не надо добавлять. Сделай, как есть.

Наступило затянувшееся молчание.

– Мальчики, к столу, – разорвала напряжение Галина.

Кушали весело, переговариваясь между собой. Один Василий поглощал пищу молча, вдумчиво и даже яростно.

Утреннее чувство какой-то непонятной гадливости и ненатуральности вновь воспряло в нем.

За столом разговор снова зашел о политике. Причем сразу с неожиданной стороны.

– Политики у нас сейчас никакой нет. Один пшик, видимость чего-то с таким названием. Если политика не грязная, а грязной ее делают люди, как недавно Хакамада выразилась, то у нас в стране прямо непролазная грязь, как в Лешуконске поздней весной или ранней осенью.

Эту гневную тираду произнес сын. Отец на правах отца, хозяина и признанного авторитета обязан был вмешаться.

– Это вначале так было.

– В каком начале, пап?! – Николай даже не посчитал нужным дослушать отца, так был увлечен давно тревожившим вопросом. – Это уже довольно долго продолжается. Или ты не видишь ничего?

– Правильно, – примирительно сказал Василий, стараясь сохранять спокойствие, – при советской власти так и было, но сейчас мы идем по другому пути, цивилизованному.

– Путь другой, а люди те же, – вставил реплику Николай.

– Сын, ты не прав. Страна действительно жила плохо, но сейчас поднимается, наконец, с колен. Не на моем, так на твоем веку все будет хорошо.

– И ты действительно в это веришь? – насмешливо-удивленно спросил Коля.

– Да, я верю.

– Вынужден тебя разочаровать и поставить в известность, в это веришь только ты. Даже наши правители в это не верят. Они отправляют своих детей учиться за границу, покупают за рубежом дома, их жены и любовницы едут туда рожать.

– Это единицы. Просто до них еще не добрались. Вон, по телевизору показывают, что одного за другим сейчас разоблачают, конфискуют имущество, садят даже.

– И ты в это веришь?!

– Что заладил? Да, я в это верю. Верю в то, что показывают по телевизору и что читаю в газетах. Не всему, конечно, безоговорочно. Что-то проверяю и новости смотрю по разным каналам, и газеты читаю разные, чтобы достовернее все знать.

– Да уж… – протянул, сморщив губы, Николай.

– И что означает твое «да уж», позволь тебя спросить? – вскипел Василий.

– Пап, я не хочу с тобой спорить, – миролюбиво съезжал Николай, реагируя на предостерегающие знаки мамы.

Но адреналин уже попал в кровь и рот, открытый для правды, должен выпустить ее всю без остатка.

– Нет, ты уж поспорь, докажи свою правоту.

– Давай упростим все. Ты согласен, что сейчас по телевизору много черни показывается? Там плохо, здесь убивают. Сейчас что ни новости – то криминальный курьер.

– Но и раньше так было, только многого не говорили.

– Правильно, – обрадовался сын, – вот, соображаешь.

– Что я – дурак, по-твоему? – пошутил отец.

– Нет. Так вот. Ты согласишься, что все это не зря показывают, что вообще все не зря делается и просто так по телевизору такое не транслируют?

– А зачем же?

– Ты согласен или нет?

– Да.

– А делается это для нагнетания в стране обстановки нервозности и незащищенности. Погоди, не перебивай, дай договорить. Чтобы народ был близок к истерике и надеялся только на всемогущего и умнейшего из правителей. А насчет разных новостей это ты точно сказал. Помнишь, был такой канал – НТВ? Нет, сейчас это уже не то НТВ. Так я его единственно смотрел, когда там шли новости, потому что по ним показывали не то, что по другим каналам, и обсуждали их так, как в принципе и должны обсуждать новости, объективно. И не считаясь с авторитетами. За что их и разогнали, превратив в очередной клон мусорного телевидения.

Василий с улыбкой смотрел на сына, не принимая его точку зрения, но возражать не считал нужным, что особенно раздражало. И Николай, вскипая все больше, высказал новые аргументы:

– Все это делается, чтобы люди, ища выход, метнулись туда, куда их направляют. Заметим, еще довеском ко всему Путина нашего дорогого стали часто показывать по телеку. То он насчет реставрации какого-то театра говорит, то КАМАЗников поздравляет, то к старой перечнице на новой «Волге» едет. Что, ему больше делать нечего? Покрасоваться захотел, этим вообще-то должны заниматься соответствующие службы, а не наш король. Как там у «Кровостока» –  Путин-трутень.

И без перехода, захватив для продолжения дозу воздуха, он продолжил:

– А все это для того, чтобы народ подумал: «Вот кто наш избавитель от бед! Все, что он делает, он делает для нашего блага. Он старается изо всех сил. А если что-то и не получается, то это на местах чиновники виноваты». Помнишь, коммунистические «перегибы на местах»? Да у него сейчас в стране абсолютная власть, как у царя в старой России. Он может наказать, может помиловать, он абсолютно всех назначает и никого над ним нет, кроме Бога. Был один достойный противник, молодой, горячий и умный, так и того задушил в зачатке. А скорее всего, просто перестраховался, задумавшись об оранжевой революции на Украине. Хоть он и так уже всю оппозицию задушил, Жирика переманил, но боится все же, не хочется власть-то терять. Болезнь такая. И так было всегда.

Николай поднял указательный палец:

– Царь, Ленин, Сталин, Хрущев, Ельцин, Путин. Все у нас правили, а не служили народу. И все до старости, потому что тупой русский народ во что-то постоянно верит, хоть в слово. А говорить Путин умеет, этого у него не отнять. Но это всего лишь слова. Оглянись вокруг. Жить-то становится все хуже и хуже. И никому до этого нет дела. Нищие не вякают, потому думают, как бы выжить, а богатым глупо вякать, они и так в шоколаде. Раньше хоть декабристы заступались за тупой и не видящий своего несчастья народ, а потом и тех вырезали. Сам народ. Теперь же интеллигенция от богатеев неотделима. Они друг с другом сношаются.

Николай закончил мысль и огляделся. Мама, устав подавать знаки, молча смотрела телевизор.

– Ты разве не согласен, пап?

– Нет, – вскинув голову, неожиданно резко сказал Василий, так, что даже мама вздрогнула. – Правитель нам дается Богом, и его нельзя осуждать. На нем благодать.

– Хочешь сказать, что даже Ленин, великий тем, что смог заставить целую страну отречься от Бога, имел эту благодать?

Василий молчал, насупившись.

– Да не распространяется уже на наших правителей благодать. Как Николая Второго убили, так на нем и закончилась. Почему его возвели в ранг святых, хотя он до самой смерти курил и играл в карты? Да потому, что он был последним. Последним избранным Богом. Сейчас Россия – это сборище антихристов и его прислужников, и если они и говорят, что верят в Бога, то только для маски, чтобы завоевать доверие православной страны. А верят по-настоящему – тихо, не крича об этом на каждом углу. Что, опять я не прав?

– Нет, Путин делает все для того, чтобы страна жила лучше, чтобы ее уважали на мировой арене, чтобы…

– И ты в это веришь? Или повторяешь чужие слова?

– Да, я верю.

– А я верю в то, что Серега погиб из-за тебя.

Это было, как удар в солнечное сплетение.

– Потому что вы все время ему втирали свои принципы, не спрашивая, чего же он сам хочет. Он и дометался, в криминал полез. Так же сейчас и наш народ. Выбора у него нет, вот он от отчаяния и идет воровать да убивать, от безысходности. История повторяется. А ты говоришь «верю». Это слепая, глупая вера в несуществующее.

Но Василий уже не слушал. Ему вдруг стало так плохо, что захотелось испариться, лишь бы не находиться больше на этом несправедливом свете, не прощающем ни единой ошибки.

А Николай, не замечая, продолжал объяснять:

– Нас спасет только полное свержение власти. Революция. Но нет пока лидера. Я думал, он появится в Ходорковском, но его Путин сломал, и всех будет ломать, кто посягнет на его абсолютную власть. Он не терпит инакомыслия и конкуренции.

Василий, наконец, удалось вдохнуть немного воздуха в сдавленное горло. Тут голову будто сжало тугим обручем, все помутилась, и он повалился на пол, схватившись за грудь.

У Василия случился второй инфаркт, от которого он отходил очень болезненно. Ему вообще не хотелось жить, так было тяжело и противно на душе. Он не находил смысла в продолжении барахтанья в сметане.

Василий видел, как Николай шел от больницы в сторону остановки с сумками, но не вышел к нему. Так они расстались.

Василий уже через две недели заставил врачей выписать его, хотя те и сопротивлялись, объясняя, что он не прав, что сам теперь несет ответственность за собственную жизнь.

Но Василий был уверен. Он не выздоровел, да это было сейчас и не важно, он вдруг обрел уверенность в том, что еще хочет пожить.

Он вдруг ясно осознал, что, потеряв Сергея, он потерял не просто сына, а опору, свое продолжение, свою суть. Но понял он это, потеряв и второго сына.

Вспоминая пережитое, он разволновался, что тут же отразилось на самочувствии. Он принял «Нитроминт», распылив под язык. Сердце прошло, но пришла головная боль. Пострадав так до вечера, он принялся перечитывать последние письма Сергея.

Галине врачи строго наказали никак не волновать мужа, так как следующий инфаркт может стать последним.

Вернувшись с работы, она застала его плачущим. Бросилась успокаивать его ласковыми словами, но слезы потекли еще сильнее.

Хотя его прежняя жизнь до основания разрушилась, он пытался создать новую из лоскутков старой.

Василий заметил, что после инфарктов его сердце будто умерло. Оно билось и качало кровь, работало, хоть и с перебоями, но умерла сама его суть. Оно уже не способно было зародить в себе любовь к чему-либо. Рубцы на нем не оставили для этого места. И только вечная чернота намертво прилепилась к нему.

Собрав в себе силы, он поехал туда, где погиб непонятной смертью сын.

– Извините, Василий Николаевич, но я не могу вам сказать имя человека, убившего вашего сына, – категорично сказал начальник первого отряда, – да и ни к чему вам это. Поверьте, он понес серьезное наказание. Я могу вам пообещать, что на свободу эта сволочь выйдет не скоро. Слово офицера. Вы мне верите? Тогда езжайте спокойно домой, и постарайтесь все это забыть.

А что еще ему оставалось делать, как не верить всем подряд? Информацией он не владел и поэтому любое слово был вынужден принимать за правду, или за ее подобие.

Но странная тяга, родившаяся, вернее – прорвавшаяся изнутри, не давала спать и бездействовать. Он  словно скинул груз с ног, тянувший в темный омут, и сейчас был полностью свободен даже от земного притяжения. Пусть не было молодой силы, но был жизненный опыт и мудрость, что с лихвой заменяло задор.

Мозг, будто пораженный болезнью, изжевывая себя, усиленно работал в одном направлении, не отвлекаясь на жизнь.

Всплыл момент на первом свидании с Сергеем на зоне. Вспыхнуло лицо, видимое тогда, впечатления.

Набросав лицо с большими глазами, Василий задумался. И тут вспомнил, где он его видел.

Порывшись в бумагах Галины, он аккуратно выписал из заявления в милицию фамилию, имя и отчество и наскоро написал письмо, отправил его по адресу: Архангельская обл., пос. Конвейер, УГ 42/7, Васину Алексею Владимировичу.

Он не надеялся на удачу, он был убежден в ней. Все, однако, делая втайне и с оглядкой, неясно чувствуя, что его не поймут и даже осудят, и, в лучшем случае, сочтут сумасшедшим, или заткнут, не дав доделать дело оставшейся жизни.

Ответ пришел спустя три дня.

Помимо соболезнований и выражений скорби, значилось: «Интересующий вас человек выходит одиннадцатого марта высокий смуглый крепкий валиев алексан».

Вписаны эти слова были прямо внутри какого-то предложения с рассуждениями о качестве выдаваемой пищи.

«Боится, что прочитают», – решил Василий.

Бессонной была следующая ночь, так как одиннадцатое марта наступало завтра.

Хотя особой подготовки предстоящее мероприятие не требовало – достать с чердака «ТТ» и, очистив от смазки, спрятать во внутренний карман летной куртки.

Но сколько же всего происходило в голове!

И к утру выросло чудовище мести – грозное, неумолимое, жестокое и справедливое.

Где правда, где ложь? Василий старался не задумываться об этих материях. Решение принято – и он не отступит. Пусть он нарушает одну из заповедей Христа, но не может поступить иначе. Значит, он еще слишком слаб в вере. Но кто позаботился о его чувствах? Как он может вынести этого зверя, рвущего его изнутри, выбирающегося наружу, требующего воздать должное за невинно убитого сына. Разве он не прав, наказывая виновного, мстя за самое ценное, что у него было, за продолжение его самого, отрубленное и выкинутое.

Пусть он не успел это сделать «до», но зато бумерангом отплатит «после».

Добро должно быть сильным, чтобы суметь победить зло. И он будет сильным, презрев природные слабости характера и законы лживой морали.

…Заняв боевую позицию, Василий принялся ждать.

Пистолет оказался непривычно тяжел, и чтобы он не оттопыривал карман куртки, Василий сунул его за штаны.

Он точно не знал, в каком часу должны выпускать освобождающихся на свободу.

Зашло на зону четыре милиционера, вышли двое, затем вышел один осужденный и, пройдя по дороге и обогнув то место, где сидел он, двинулся в сторону фермы.

Место для обозрения Василий выбрал неудачно. Оно располагалось далеко от выхода из зоны и немного сбоку. Так что после звука зуммера открывающейся двери надо было еще подождать, чтобы увидеть выходящих.

Сидел он в общипанных осенью и припорошенных зимой кустах, что, в сочетании с возвышающейся за ним стеной каких-то развалин, вполне надежно скрывало от случайного взгляда.

Он предположил, не без оснований, что надо ждать людей в гражданской, а не зековской или милицейской одежде. Потом засомневался. Может, положено заключенных выпускать в форме и уже за воротами они переодеваются, как в армии?

Тогда, на свой страх и риск, Василий отправился к двери с зуммером, спрятав предварительно пистолет между кирпичами.

– Извините, а заключенных когда будут выпускать, освобождающихся? Я друга жду, он сегодня должен выйти, – пролепетал он, стараясь выглядеть жалостливее и неприметней.

– В восемь, – буркнула женщина в милицейской форме.

Василий выскочил наружу и с облегчением вздохнул.

В этих стенах его всегда преследовало наваждение, что он так и останется здесь. Вернувшись к своему наблюдательному пункту, он затаился. Проходили люди, собаки, проезжали машины, он был недвижим.

Василий вспомнил, как хоронили сына.

Сергей лежал в деревянном, грубо сколоченном зековском гробу. И вроде бы его это был сын, а вроде бы – и нет.

Какой-то он был неестественный, неродной. Как будто вылепленный из чего-то неживого и мягкого. Тот, кто лежал в гробу, был похож на Сергея, но не было в нем родной искорки, как не было и смерти.

В тихом морозном утре прозвучал зуммер, показавшийся выстрелом, из-за поворота вышли три человека, все в гражданской одежде. И только один из них мог быть описанным в письме: тот, что весело шагал по дорожке, возбужденно размахивая руками и явно радуясь жизни. Был он нерусский и упитанный. Двое остальных были явно бичами и даже на воле сохраняли забитость, ставшую им второй кожей.

Василий поспешно вышел из укрытия. Проследив взглядом, он притормозил, изобразив скучающий вид, заметив, что все трое в сопровождении офицера прошли в штаб зоны.

Пройдя мимо, Василий внешне вяло переместился дальше и спрятался за каким-то унылым домом, напоминающим склад.

Наконец жертва вышла. Василию вдруг стало очень жарко от осознания того, что он сейчас сделает. И, стараясь не думать об этом, он поспешно достал из-за брюк пистолет и взвел, сняв с предохранителя. Затем посмотрел на длинный черный ствол и представил, как сейчас из него вылетит маленькая пулька и закончит жизнь человека, восстановив справедливость.

А потом будь что будет. Пусть даже его посадят или убьют. Василий боялся лишь струсить и не выполнить задуманное. Но мосты сожжены, Бог предан забвению, и решение должно воплотиться в жизнь. Неловко, путаясь в подкладке, засунув руку со стволом в карман, он стал ждать.

Он видел, что те двое направились куда-то с понурыми, но и радостными лицами, наверное, на остановку автобуса, а молодой все стоял и кого-то ждал.

Он явно ждал машину. Василий сжал от злости рукоятку, стараясь не нажать на гашетку, решив, что в любом случае будет стрелять в убийцу сына, даже если тот сядет в машину с пуленепробиваемыми стеклами и с автоматчиками по бокам.

Он обязан отомстить.

Но тут ему улыбнулся своим черным светом лик удачи. Парень двинулся по дороге, ругаясь и поглядывая на часы.

Горло пересохло, но глаза вдруг сделались острыми, а мозг – ясным. Чувства были обнажены и напряжены до предела.

Он заранее вынул из куртки пистолет и, когда парень поравнялся с ним, оглянулся по сторонам – нет ли возможных свидетелей, и, не заметив ничего угрожающего, быстро выскочил из-за угла.

Схватив парня за рукав, он потянул его за собой. Тот шагнул за ним, все еще улыбаясь, считая возможной шуткой или розыгрышем, а затем отдернул руку, сообразив, что это не дружественный жест.

– Э, дядя, что надо?

– Пошел быстро! – Василий, наконец, вспомнил про оружие и демонстративно ткнув им в бок, снова схватил рукав куртки и потянул за собой. Магическая сила оружия сделала свое дело добросовестно.

По дороге проехала в сторону зоны огромная машина, но обоим было не до нее.

Василий ни на что не обращал внимание, он был сосредоточен и как никогда собран.

Затолкав парня за широкий склад, опоясанный со всех сторон кустами, он отпустил его руку и сразу начал говорить, чтобы не потерять настрой на необходимость того, что сейчас свершится. Вылетающие слова придавали уверенности.

– Я тебя сейчас убью.

Слово «убью» показалось ему произнесенным как-то театрально, неестественным своим тянущимся «ю-у-у», поэтому он поспешно заменил его.

– Я лишу тебя жизни за то, что ты лишил жизни сына, – Василий сглотнул, – моего Сергея.

Упоминание имени стало как бы сигналом к действию. Так расстрельная команда реагировала на команду «приготовиться» и поднятие руки офицера. Они уже не видели умоляющих и ненавидящих их глаз, не слышали ничего, они лишь четко делали то, для чего были предназначены. Они были механизмом, и не винтовка была продолжением их тела и воли в это время, а они являлись придатком этого безжалостного жезла кровавого правосудия. Затвор в голове передернут и готов спуститься, отправив пулю на встречу с телом.

И парень это почувствовал и сделал единственно правильное, попытался его расслабить, заговорить, стать заменой друга, подсказки которого жаждал сейчас Василий.

– Погоди, погоди, – он поднял вверх руки и опустил голову, как бы защищаясь от ударов, – извините, но я ничего не понял. Лишь то, что стену позади меня хотят перекрасить в красный цвет. Веселенькое дельце!

Волна ненависти отхлынула. Теперь необходимо было завести себя, снова убедиться в необходимости задуманного. Василий не был наемником, заботящимся лишь о деньгах, он был страдающим убийцей, способным убить, только осознавая внутреннюю справедливость и готовность к этому.

– Это ты – Валиев Алексан?

– Вообще-то друзья зовут меня Ара.  

– Я тебе не друг. Значит, это ты убил моего сына – Шишова Сергея год назад. И вот за это я тебя и прикончу сейчас, – Василия вдруг отхватило абсолютное спокойствие. – И что тебе еще не понятно? Кровь за кровь...

Он снова поднял пистолет и, взведя, направил на Ару. Звук придал уверенность и как бы ставил в разговоре точку. Целый патрон, вылетевший из патронника, однако, сделал ее запятой.

– Не разбрасывайся патронами, – проследил за приземлением патрона Ара и, опять вскинув руки, заговорил быстро-быстро: – Извини, не знаю, как вас зовут, но ты не прав. Я не убивал твоего сына. Клянусь.

– Ты лжешь, я знаю.

– Да клянусь, мужик, я никого не убивал. Меня просто выпустили. Да, я знаю, что кого-то там убили на зоне, но ко мне это никакого отношения не имеет. Я отсидел свое, от звонка до звонка, и вышел на свободу с чистой совестью.

Василий, чувствуя, что уверенность покидает его, сжал зубы и зашипел:

– Молчи, это ты!

И тут пальцы не выдержали напряжения и нажали на вспотевший курок. Резкий и громкий, а главное неожиданный для обоих хлопок ударил по перепонкам.

Василий от удивления отпрянул и чуть не выронил оружие. Поскользнувшись на смеси грязи со снегом, уже схваченной морозом, он чуть не упал. Парень сидел на коленях, опустив голову. Василий покрылся холодным потом. Он сделал это.

Читать Главу 5. Ч.2

Тут со стороны дороги завизжали тормоза. Сергей оглянулся. Милицейский «уазик» внимательно посмотрел на него и, заинтересовавшись, быстро поехал искать путь переезда через разделительную полосу.

Не думая более ни секунды, Сергей метнулся в сторону. Перелез через решетку, перекрывающую двор. Граната настаивала, злясь на него за малодушие.

Ноги просто двигались. И Сергей знал, что его поймают, так как до спасительного входа было далеко и «уазик» именно с той стороны на него выйдет, объехав дом.

Он бросился к пологой стене и полез, заметив открытое окно туалета на втором этаже, вверх, одной рукой цепляясь за водосточную трубу, грозящуюся рассыпаться под его весом, а другой все так же сжимая теперь уже лишнюю гранату, грозящую выпрыгнуть из руки и погубить его самого.

Так раскачиваясь, он долез до окна и, протиснувшись через узкую форточку, ввалился внутрь. Сзади были слышны возбужденные голоса, сирена и приказы. Упав на вонючий пол мужского туалета, он чертыхнулся, поскользнувшись локтем на липкой жиже, и заметил, что одна из кабинок закрыта, а значит, кто-то его слышит. Не обращая более ни на что внимания, он в страхе понесся на заплетающихся ногах, стукаясь о стены к себе в комнату.

Остановившись около нее, стараясь перевести дыхание и совладать с выскакивающими легкими, оглянулся по сторонам. Достав неуклюже ключ свободной рукой и уронив его, Сергей замер, прислушиваясь. Но звон ключа и его надрывные вздохи никого не разбудили.

Из туалета за углом кто-то уже выходил, хлопнув железной дверью кабинки. Надо было торопиться. Он попал, наконец, ключом в скважину и, медленно открыв, вошел, стараясь не дышать.

Тихо прикрыв дверь, Сергей опустил защелку и замер, прислонившись к двери. Граната уже материлась, выпрыгивая из руки. Человек, облегчившийся в туалете, прошел мимо, не останавливаясь.

Тогда он включил свет у двери и стал искать, чем бы обмотать грозящую взорваться в любую секунду гранату.

– Милый, это ты? – сонно пошевелилась Наталья на кровати.

– Спи, Пися, спи. Я в туалет ходил, – как можно спокойнее сказал он, обливаясь потом.

– Иди сюда, мне холодно, – позвала сонно супруга.

– Сейчас, сейчас, лапочка, – повторял он без конца.

Сергей нашел какие-то нитки и, поспешно размотав их зубами, стал крутить вокруг скобы, стараясь затянуть потуже. Пальцы на скобе уже побелели, а ладонь угрожающе скользко покрылась потом.

Страх стянул кожу на затылке, теперь уже побледнел он сам, представляя, как разорвет его и всю эту комнату. Но, в крайнем случае, он успеет прикрыть гранату собой или бросить за шкаф, чтобы любимая осталась жива.

Ободренный этой мыслью Сергей стал мотать дальше.

Нитки ложились тугими неровными слоями, но в крепости их было большое сомнение. Тогда он порылся одной рукой в шкафу, стараясь не шуметь, и нашел скотч. Но откинул его, так как не смог одной рукой подцепить спрятавшийся край.

Тогда он нашел изоленту. И начал уже ею обматывать злополучную гранату, стоя у двери, чтобы, если та выскользнет, успеть открыть и выкинуть в коридор.

Изолента ложилась, притягивая скобу к основанию. Получилось с виду крепко, но сомнения были, и отпустить он не мог. Тогда Сергей тихонько вышел в коридор и на цыпочках спустился в подвал и, резко отбросив гранату, побежал что есть сил наверх.

Взрыва не последовало. Изолента держала крепко.

Вернувшись в комнату, он быстро разделся. Его всего трясло от пережитого ужаса. Думая о том, куда он выбросит спрятанную в подвале гранату, Сергей забрался в постель и обнял сзади любимую.

Наталья, тихонько чмокая и постанывая, теснее прижалась к нему спиной и попой.

– Я тебя люблю, Пися, – сказал Сергей нежно, погладив ее по волосам.

– Я тебя тоже, – сказала жена, не открывая глаз.

– Чего «тоже»? – улыбнулся он, зарывшись в волосы.

– Люблю.

– Вот так-то. Ладно, спи, маленькая моя.

И он сильнее прижался к этому родному комочку. И это успокоило, убаюкало, и он тихо заснул с улыбкой на лице.

И приснился ему сон.

Появилось грустное лицо Наташи. Она повторяла: «Я тебя ненавижу!» и все дальше уходила, пока не исчезла совсем. А слова все звучали в ушах набатом, разрывая перепонки.

Его закрутил штопор, яростным наматыванием кругов приближая землю. Удар. Больно.

И он проснулся. Долго лежал, тяжело дыша, вытирая со лба пот и соображая, где находится.

– Надо же такому страху присниться, – сказал он тихо, оглядываясь вокруг.

Все вроде то же самое. Шныри готовят еду, грея чай кипятильниками. Он там же, где и заснул, на зоне. Но почему нет звонка на построение. Ах да, сегодня же воскресенье и построение на час позже.

«Да, поменьше бы таких сновидений», – подумал.

Решив, что давно нормально не спал, он сбросил одеяло, стараясь просушить мокрую простыню.

«Интересно, с субботы на воскресенье – вещие сны?»

Вскоре прозвучал долгожданный звонок и замком отряда заходил по коридору, выкрикивая давно забытое:

– Все выходим на построение. Живее!

Стоя в строю, Сергей о чем-то думал, улыбаясь мыслям.

Он выбрался из ада, где провел месяц. Скоро подойдет срок выйти отсюда. Все вроде прекрасно. И, повинуясь настроению, он стал читать про себя молитву: «Отче наш, иже еси на небесех…»

А сзади него стоял человек и, вынув из рукава длинный и тонкий стилет, стал метиться. Отметив расположение сердца, он взял немного ниже и вправо и что есть силы, резко воткнул по самую рукоятку, стараясь не отклонить лезвие в сторону и не перекрутить.

Придерживая обмякшую жертву, он вынул и спрятал стилет обратно. Рядом стоял друг, прикрывая его от лишних глаз. Когда скомандовали разойтись, человек отпустил, и Сергей кулем повалился на землю, что-то еще шепча.

– Ничего личного, Космонавт, – кинул, спешно уходя человек.

Из рукава на снег упала маленькая капля крови и, растворив снег, скрылась из вида, стремясь скорее припасть к земле.

А Сергей лежал и уходящим сознанием пытался зацепиться за важные мысли, понятые на земле.

Родители, дом, вера в Бога… В жизни мужчины бывают вещи похуже смерти…

Нет, ему совсем не жалко покидать этот мир. Он заслужил. Аминь.

Читать Главу 5. Ч.1

И на фоне всего этого наблюдать жирование «козлов», помощников начальников, было ужасно и вместе с тем казалось естественным. Потому, что на воле происходит абсолютно то же самое. Только здесь и бомжа и олигарха свели в одно место и заставили выживать. У олигарха были деньги на воле, связи, ум, а у бомжа ничего не было, даже его любимой теплоцентрали и бычков на остановках. Они встречались каждый день, проходя мимо друг друга, и один со злорадством смотрел, как гнил и умирал другой.

После еды самым важным был вопрос сексуальной разрядки. Здесь не армия, в компот брома не подсыплют. Богатым проще, они и резиновую бабу с воли затянут, и проститутку на свиданку оформят. Женатые два раза в год отводят душу. Остальным – обиженные.

– Бутылка масла и три пачки сигарет, – выдал таксу высокий обиженный с женскими, как будто подкрашенными глазами – Леша Васин по кличке Пуча, сидящий за то, что, не желая идти в армию, ограбил магазин.

– Петушка, ты совсем обнаглел. С тебя и три пачки хватит. Ты что, валютная проститутка с глубокой глоткой? – торговался высокий, смуглый парень.

– Нет, но работаю исправно. Еще никто не жаловался, – улыбнулся Пуча, распахнув свои ненормально большие глаза.

– Ты себя послушай. На воле тоже будешь в попу жариться? Слышь, гомодрил, если мы сейчас с тобой не договоримся, я ночью по беспределу тебе зубы доминошкой выбью и в рот выебу. А я слово держу, спроси кого хочешь.

– Не имеешь права, – испугался Пуча, – я смотрящему пожалуюсь.

– Вали, мясо на голове. Тогда я твой труп шваброй выебу.

После недолгих пререканий они сошлись на четырех пачках сигарет и шоколадке.

Рассказывали, что раньше к обиженным было столь презрительное отношение, что даже при половом акте его держали предназначенными для этого рукавицами, чтобы прикасаться только в месте контакта.

О нынешних делах рассказал на днях Кирилыч:

– Совсем распоясалась молодежь. В наше время петухов хоть и не били, но и за людей не считали вовсе. Сегодня узнал, что во втором отряде один дал петуху на клык и попросил, чтобы тот ему палец в анал засунул. Так, говорит, приятнее.

– И что? – спросил кто-то.

– А ничего, его тоже в петушатник определили.

– Это еще что, Кирилыч, – ответствовал Слепой со шконки, – я слышал, что до меня тут был Суслик, замок восьмого, или шестого. Так вот, он вообще жил с обиженным, делил с ним пищу и никому не говорил, кто тот по жизни. А сам тихонько поебывал. После его тоже опустили.

Хуже всего стало этим летом. Сергей, работая на воле укладчиком, впервые за полтора года увидел женщину.

Звали ее Наташа. Она работала учетчицей, то есть отсортировывала плохие доски от хороших.

Это было неземное создание.

– Наташенька, ты бы отошла, – Сергей улыбнулся, – не переживу, если тебя задену. Тебя только губами можно трогать.

Она улыбнулась в ответ. И стало вдруг легко и свободно.

Сергей летел на машине утром, казалось, только затем, чтобы еще раз увидеть ее белые волосы и голубые глаза.

Работа уже успела наскучить своим однообразием. Бесконечные пакеты досок, нескончаемое их укладывание и подсчет.

Вольные работали за деньги. Он же заработал уже себе на лабаз до конца срока и большего не желал. Желание было только одно – увидеться с Натальей.

Они устраивались в обеденный перерыв на сложенных пакетах и болтали за чашкой чая.

– Как у тебя сегодня жизнь, Наташенька?

– Как и всегда, прекрасно. А почему ты меня постоянно Наташенькой называешь?

– Да ты такая маленькая, нежная. К тебе даже прикоснуться страшно, такая ты хорошая. Как подросшая Дюймовочка.

Оба улыбнулись и смутились.

– Ты где живешь-то? – отвлек разговор в сторону Сергей.

– Недалеко, пешком пять минут идти.

– Адрес скажи.

– Зайдешь, что ли?

– Через два года точно зайду. И продолжу знакомство. Не зря же мы с тобой встретились?

– А у меня муж есть. И ребенок.

Это было неожиданностью.

– Плохо, – сказал хоть что-то в паузу Сергей и спохватился: – Хотя, параллельно. Ты же его не любишь?

– Нет, – серьезно сказала Наталья, – прошло все.

И, не зная, что еще сказать, да и не имея к этому желания, Сергей просто потянулся и припал к губам.

Порыв замер в обволакивающем поцелуе. Они долго водили губами, прежде чем отлипнуть друг от друга.

Сергей ожидал опять увидеть смущение на милом лице. Но ничего подобного не произошло. Она знала, на что шла и готова была ко всему. Это говорили ее глаза.

– Но я не хочу на стройке, – ответила она на следующий день, – приходи ко мне. Муж только через неделю приедет.

Легко ей озвучить готовность и поставить минимальные условия. Труднее осуществить желаемое, являясь зеком.

Помог случай. В бригаде наметились изменения в штате: сняли повара, оставив в зоне. То ли он проворовался, то ли начальству не угодил. На это место назначили Савоя, а на место снабженца, коим тот раньше был, определили Сергея.

Теперь его обязанностью было раз в неделю брать в штабе опись продуктов и идти на склад отовариваться. Припасы увозила машина, а он оставался в своем личном распоряжении.

Хочешь, иди в зону, а хочешь – на работу, до которой километров восемь. Сергей выбрал третье. Если его поймают, то легко могут добавить к прежнему сроку еще пару скучных лет.

Но любовь непонятная и сильная вещь, уничтожаемая только другой любовью и временем.

В этот раз Сергей смог выбить у заведующей складом сверх нормы пакет соевого мяса и выпросил у бабушки, копающейся в соседнем огороде, кочан капусты. За такую находчивость, он знал, его снова похвалят и вряд ли заменят.

Окрыленный всем этим: и удачей, и хорошим днем, и, как следствием, хорошим настроением, Сергей пошел к заводу.

Он постучал в зеленоватую дверь.

– Привет, – улыбнулся Сергей, – пройти можно?

Наталья молча отошла.

Он разделся, снял головной убор и остановился, с ожиданием глядя на хозяйку.

– Наташенька, ты как не родная. Сама ведь приглашала.

– Просто я не ожидала, – опомнилась она, – проходи, кушать будешь? Я гречки с мясом сделала и булочек напекла.

«Не за булочками я сюда пришел», – подумал Сергей.

Он медленно обнял все еще растерянную Наталью. Губы слились и дальше все пошло само собой.

Наталья сама затащила его в спальню.

Постель была широкая, в меру жесткая. Ожидаемого не произошло. Он не увидел того, что хотел, что лицезрел на картинках. Наталья была уже не молода и в придачу успела познать боль и радость рождения ребенка, так что не удивительно, что ее груди, повинуясь закону тяготения, слегка отвисли.

– Тебе не нравится?– спросила она, заметив его растерянный взгляд.

Вместо ответа он снова впился в нее.

Но это не помогло, член не вставал. Наталья долго вращала на нем бедрами для возбуждения, но отчаяние уже нашло.

Орган висел безжизненным телом, бездыханный и жалкий. Сергей старался ободриться, но нахлынули вдруг тоска и грусть, а вместе с ней и обида.

Они полежали спокойно, болтая, затем опять попробовали. Сергей глянул на часы и обомлел. Это заставило вскочить и начать одеваться, отыскивая разбросанные вещи.

– Машина будет через десять минут.

– Может, покушаешь? – спросила Наталья: – Или с собой возьми.

– Нет, Наташенька, побегу я. Пока.

– Пока, Космонавтик мой, – улыбнулась она.

Он поцеловал ее. Нежно, крепко и ободряюще, видя, что она тоже расстроена. Так у Натальи состоялась «измена не до конца», как она говорила себе после.

Через два дня Сергей для закрепления победы позвонил Наталье домой.

Подошел муж.

– А Наталью можно к телефону?

– Ее нет, она сына из садика забирает. Что-нибудь передать?

– Нет, не надо. Кстати, я с тобой хотел поговорить. Тебя же Сергей зовут?

– Да, а что вы хотели?

– Просто мне Наталья очень нравится, и я хотел бы с тобой встретиться, переговорить по этому поводу.

Молчание в трубке. Ни единого звука.

– Алло.

– Да, я слышу. Давайте.

– Сегодня в два, на заводе, около КПП.

– Нет, сегодня не смогу, к сожалению. Давайте завтра позвоните и договоримся.

– Хорошо, пока.

Сергей бросил трубку и только тогда осознал, что он что-то не то сделал, куда-то его не туда понесло.

И зачем он начал этот разговор? Смысла в нем не было абсолютно никакого. Но что сделано, того не воротишь. Завтра он не позвонит, и все замнется само собой.

Наташку только жалко, неизвестно, что муж с ней после этого звонка сделает.

Но на следующий день ничего не случилось.

Он пил чай с Натальей и с ее подругой, о чем-то весело смеялся и вообще хорошо провел время.

Наташа даже позволила себе издевательским тоном говорить о муже:

– Он что-то добренький какой-то стал последнее время. Во всем пытается угодить мне, даже вчера вещи сына постирал. Он ему нож привез, страшный такой, острый ужасно. Говорит, запасная часть какая-то.

Сергей только улыбался, пока не зная, как к этому всему относиться.

– А что он у тебя лысый постоянно ходит? – спросила подруга, – болеет, что ли, или вши замучили?

– Не знаю. Говорит, что нравится. У него и кличка среди сослуживцев соответствующая. Глобус.

Все засмеялись, радуясь обществу друг друга.

И все было спокойно. Как перед смерчем. Но вечером, уже в зоне, Сергея по громкоговорителю вызвали в штаб, что было, в принципе, не удивительно. Людей часто вызывают туда. Для вербовки в сексоты, для комиссии, для выуживания информации, чтобы отдать бандероль с уведомлением, наконец.

Сергей смело постучался в кабинет к заместителю начальника по режиму и, войдя, сказал положенное:

– Осужденный Шишов, четвертый отряд.

Замом был молодой парень лет двадцати трех. Одевался он всегда с шиком и даже форма, казалось, сидела на нем моднее и строже, подчеркивая изящную фигуру.

Услышав фамилию, он оторвался от бумаг, и поспешно встал из-за стола.

– А, Шишов. Так это ты.

И подойдя вразвалочку к нему, он протянул руку, но не поздоровался, как почему-то предположил Сергей, а ударил в живот.

Сергей согнулся, и удивленно подняв голову, получил еще один удар в лицо.

– А, ну, встать! Руки на стену, ноги в сторону! – кричал лейтенант, закрепляя слова ударами по голове.

Сергей до сих пор не мог понять, что происходит, но смутные догадки у него уже возникли.

– Значит, это ты чужих жен портишь? – процедил лейтенант.

А дальше Сергей был вынужден упасть перед стеной на колени от серии не сильных, но точных ударов.

– А ну, встать, гнида! – закричал начальник снова.

Сергей поспешно поднялся и облокотился о стену, морщась от боли.

Лейтенант позвонил куда-то по телефону:

– Да, он здесь.

Сергей решил, что ему конец. Пришел один из охранников – Ниндзя, как его называли зеки за то, что он постоянно ходил с дубинкой и применял ее по любому случаю. Он не стал много разговаривать, а больше бил дубинкой, целясь по почкам.

И только когда Сергей сгибался, хватаясь за больные органы, кричал:

– Руки на стену, сволочь!

И продолжал бить покорную жертву.

Затем его оформили в изолятор, не дав собраться, а только позвонив в отряд и приказав принести положенные в изоляторе матрац и подушку с одеялом.

Его вкинули в тесную и холодную камеру без стула, с убранной к стене шконкой.

Но перед этим Ниндзя еще раз избил его, выведя на дворик для прогулки.

Бил дубинкой и приговаривал:

– Так-то, будешь знать, как прикасаться к жене мента.

Сергей кричал не столько от боли, сколько притворно, чтобы это быстрее закончилось.

То, что в камере ужасно холодно, он понял через полчаса. Тело, разогретое побоями, долго еще сохраняло тепло, но когда остыло, со всех сторон его сковал цепкий холод и больше не выпускал из объятий до самого конца.

– Встать, – раздался крик и удар дубинкой по двери.

Затем дверь с шумом открылась, и вошедший Ниндзя ударил его по согнутой шее.

– Только стоять. Присядешь, буду бить, – сказал он как можно жестче.

Пытаясь хоть как-то согреться, Сергей стал прохаживаться по камере. Периодически глазок на двери открывался и так же тихо зажмуривался.

К утру Сергей устал. Хотелось есть и спать, но примостившись на откинутую по случаю отбоя шконку, он не смог уснуть. Мысли, одна хуже другой, терзали голову, окутанную холодом.

Утром заступал новый наряд. Снова открылась дверь, и его избил уже новый дежурный – полный Жижа. Бил он зло и почти не целясь, отчего опухшими оказались  руки и ноги, которыми он закрывал голову и тело. Было даже слегка порвано ухо и разбит нос.

И начались самые тоскливые в жизни Сергея дни. Каждую секунду можно было потрогать на ощупь, попробовать ее ментоловый вкус и выдохнуть прочь седым паром.

Изолятор или «кича», был для тех, кто и в зоне поставил себя вне правил, для самых рецидивных личностей.

Сидел он один. И это угнетало еще сильнее, нагнетая установку на самоубийство.

Самоубийство – временное помешательство. Совмещаются события, разговоры, неурядицы и вот уже, не найдя иного выхода, человек делает самое простое – кончает с жизнью. Потерпи он минуту, сутки, неделю, и решение бы нашлось, но люди хотят прямо сейчас и ни секундой позже.

Сергей чувствовал, как организм постепенно истощался, съеживался, уменьшался до размеров души. И эту голую душу еще били и истязали холодом и голодом, принуждая умереть.

Каждый новый наряд, заступая на дежурство, первым делом избивал его, относясь к этому как к обязанности. Они как бы отрабатывали, попутно разминая себя, готовясь к нудности наряда.

Ниндзя один исполнял это с удовольствием, вкладывая всю немалую силу и стремясь к разнообразию.

– Сегодня мы будем бить твои большие яйца, ловелас хренов, – говорил он и бил дубинкой между ног.

– А сейчас мы из тебя обиженного будем делать, Казанова хренов, – сказал как-то Ниндзя.

Сергей растерялся. Своим еще не до конца опустившимся сознанием он сознавал, что это не пустая угроза. В воли ментов было все, что здесь делалось, терпелось, думалось. Они были Богами и вполне осознавали это.

Но сделаться опущенцем, презираемым всеми, этого Сергей не сможет вынести. Это то, что его сломает окончательно.

– Что молчишь, петушарик? Сейчас посажу в камеру к обиженным – и все, автоматически ты – петух и никогда уже не отмоешься. Это же просто.

– Я не хочу быть обиженным, – сказал тихо Сергей.

Он не это хотел сказать и сделать. Он хотел ударить этого самоуверенного типа с дубинкой и сказать: «Попробуй, и ты умрешь на воле. Если я выживу, клянусь, что убью тебя».

Но вместо этого Сергей что-то лепетал, боясь поднять глаза. Он был сломан и, чтобы упасть в пропасть, нужен был только шаг, да и не шаг даже, а смещение центра тяжести, и он полетит туда, вниз, где другая жизнь.

Ниндзя тоже знал это и смотрел на него, решаясь:

– А когда жену моего лучшего друга трогал, ты о чем думал? Что это тебе сойдет, зечара хренов? Он за таких мразей, как ты, в Чечне воевал, Черепа там схоронил, а ты, падаль…

И Ниндзя, не имея больше сил говорить и сдерживать гнев, стал хлестать его дубинкой. Сергей упал, а он все бил и бил. Пока не устала рука, тогда он перекинул дубинку в другую и бил, пока не запыхался.

Потом оттащил его в камеру за волосы и с силой захлопнул дверь.

А тот лежал и пытался думать. Но слезы отчаяния душили и не давали даже вдохнуть обжигающий воздух. Было безумно жаль себя, свою никчемную жизнь, которая покидает его здесь, в этих серых стенах с решеткой на окне. Была ненавистна сама мысль о жизни, о продолжении этого глупого существования, не приводящего ни к чему хорошему, лишь двигающегося по замкнутому кругу тоски и горя.

Он поискал глазами, из чего бы сделать петлю. Его сознание твердо настроилось на желаемое, не прерываясь рассуждениями. Его никому не нужная жизнь должна прекратиться. Так хотят все, так хочет он сам. Подходящего в камере ничего не нашлось. Было только место, куда можно приделать петлю. Это множество решеток – на окне, над дверью для вентиляции, на худой конец можно зацепить за поднятые нары и подогнуть колени.

Сергей, морщась от болей, снял с себя водолазку и растянул рукава. Вполне сгодятся. Затем сделал какой-то узел, проверил крепость руками, прислушался к шагам на продоле, прицепил к оконной решетке, как к более высокой.

Все это он делал медленно, без остановок, совершенно без мыслей, на автомате, повинуясь позыву.

Было холодно стоять по пояс голым, но тело ничего не чувствовало, не было даже боли, хотя все тело разбито и губа кровоточила. Это должно произойти.

Он всунул голову в петлю и закрыл глаза.

И тут волна отхлынула. Он скинул петлю и, не сдерживая слез, упал на пол, повторяя только два слова – «Отче наш».

И тут же уснул. Прямо на грязном цементном полу.

Проснулся он оттого, что болела поясница. Прислушавшись к себе, Сергей сообразил, что боль внутренняя. То ли Ниндзя что-то отбил, то ли он сам простудил, лежа на полу.

Сергей совершенно замерз. Зубы так и выбивали чечетку. Разобрав неудавшуюся виселицу, он развязал узлы и натянул водолазку на тело. Прикосновение холодной ткани заставило съежиться.

«Надо продержаться пять суток», – твердил он себе.

То, что больше пятнадцати никогда не дают, он вспомнил недавно и теперь каждый день ставил черточку на стене у двери.

Завтрак, обед и ужин давали враз около полудня – жидкую похлебку, ровно в половину обеденной нормы, и кусок хлеба.

Хлеб Сергей по тюремной привычке оставлял на потом, как бы на ужин. Но до вечера тот, как правило, не доживал, и ночь всегда мучила ужасным холодом и пустым сосущим желудком.

– Летчик, и ты здесь, – похлебки раздавал Браже.

– Не переговариваться! – крикнул мент.

На следующий день Сергей дождался, когда Браже подойдет ближе, и шепотом сказал:

– Браже, скажи, чтобы мне принесли матрац с подушкой.

Тот кивнул. Но ни на следующий, ни через день матраца не принесли, а, может, стража не пропустила.

Поистине это было адом – лежать на жестких деревянных нарах, в летних штанах, летней же водолазке, тонких носках и туфлях. Спать он приучился, залезая в водолазку с головой, скрестив руки и поджав ноги.

Вскоре Сергей понял, что ноги у него болят не от того, что он без остановки ходит взад-вперед который день подряд, как думал раньше, а они просто отморожены. По ночам их сводило судорогой. Тогда он вставал и расхаживался или разминал их руками.

На следующие сутки его вызвал командир отряда и сказал:

– Подпишешь здесь, что согласен с постановлением.

Они сидели в изоляторе, в комнате дежурного. Сергей взглянул на листок. Это было постановление об аресте на пятнадцать суток, помеченное завтрашним числом.

– То есть мне еще пятнадцать дают? – он старался сделать тон развязнее и подавить слезы в голосе.

– А ты думал, что отбелился? Ни хрена подобного, – вспыхнул командир и тут же остыл. – Подписывай давай.

– А если не подпишу? – спросил с надеждой Сергей.

– Без разницы. Все одно, – сказал на это командир и, свернув постановление, быстро вышел.

Сергея перевели в другую камеру, к людям. И он не знал, сколько еще «пятнадцатых» будет дано для искупления.

В камере находились еще трое.

Все не блатные, а просто временно неугодные начальству. Юра, по кличке Федя, был самым веселым.

– Я на безконвойке работал. И меня девка одна пригласила. Пошли да пошли, день рождения у меня. Хоть пива выпьешь. Уломала, стерва. Захожу, а там хозяин в гостях сидит.

– Сам хозяин? – переспросил удивленно Остап.

– Садись, говорит, кушай пока. А после меня сюда определил на трое суток.

В этот вечер Сергей спал под одеялом на подушке. Это было блаженство. Ребята подвинулись и, сдвинув матрацы вместе, уступили место под одеялом.

Но на следующий день Юрия вызвал Ниндзя. Когда тот вернулся, Сергей, ищущий перемену в лице, заметил ее недоброе мелькание.

– Ты, говорят, жену хорошего человека соблазнил? Нехорошо. А еще, будто ты почти пидор.

Все последующие ночи Сергей спал отдельно, в уже привычной позе эмбриона.

Но смерч не может ходить вечно на одном месте. Закончились лишения и для Сергея.

Выпустила его «кича» из холодного нутра, исторгла на чуть большую свободу.

Первое, что он почувствовал при выходе – это невозможность двигаться, говорить и думать как раньше.

Все было завязано на еде. Он везде чувствовал ее манящий запах. Даже человек, только что поевший домашней пищи, воспринимался как ароматный кондитерский магазин.

Первым делом Сергей пошел в столовую. Стесняться сил не было и он, доплетясь до окна раздачи, сунул миску и глухо сказал:

– Дай полную. Я только с «кичи» вышел.

Оттуда на него внимательно глянул молодой упитанный парень и навалил требуемое.

При виде этой налитой до краев шлемки, Сергей решил, что сотворилось чудо. Давясь, он затолкал все в рот и не почувствовал абсолютно ничего.

Дождавшись обеда, съел положенное, закусил хлебом, но и тогда ответа от организма не последовало.

Тогда он снова попросил раздатчика:

– Налей полную, пожалуйста. Я только что с «кичи».

Выглянул другой парень и, глядя на жалостливые глаза просящего, быстро закинул два черпака.

И только после этого он почувствовал работу кишечника. Тот вдруг проснулся, поверив в происходящее. Пища мигом прижала к земле, не давая подняться. Он тихо встал и нежно понес эту тяжесть, боясь нарушить баланс.

Горестные же приключения этого дня продолжались.

Выяснилось, что пропали матрац с подушкой и одеялом.

– Я все отправил со шнырем на «кичу», – утверждал зам командира отряда.

– Но там не было, – чуть не плакал Сергей.

Он вообще сделался восприимчивым и падким на слезы, долго не имея случая выплеснуть их вон.

– Не знаю, я отослал, – закричал зам.

Значит, спать ему не на чем.

Ему передали письмо. В нем отец яростно ругал сына за необдуманность поступков, за детское отношение к жизни, за безалаберность и отсутствие жалости к родителям.

В приписке мать сообщала, что ему выслали бандероль.

На КПП он узнал, что его бандероль выбросили, так как от нее стало плохо пахнуть. «Приходить надо вовремя. Зажрались совсем» – проорала в форточку раздатчица.

Сергей решил спрятаться на время вечерней проверки в клубе, а ночью повеситься на улице, перед входом в клуб. Чтобы зеки и менты шли утром и видели его, висящего с высунутым языком.

И даже придумал, где найдет веревку – оторвет от веревки для сушки белья, что сматывалась около отряда на дереве.

И вот он стоял в клубе с веревкой в руках, не веря всерьез еще в то, что собирался сейчас сделать.

Это было как во сне, как из какого-то фильма с плохим, не проработанным, сюжетом.

– Осужденный Шишов, срочно пройти на проверочную.

Странно, что еще от него хотят? Может, менты снова решили посадить его на «кичу» до решения вопроса, то есть до завтра.

Внутренне он смирился с этим. Жалко только, что завтрак пропустит.

На проверочной был Ниндзя.

– Давай, двигай к себе в отряд. Ты где шляешься? – грозно сказал он и замахнулся дубинкой.

Но не ударил, брезгливо посмотрев на него. И за это Сергей был до слез благодарен ему.

В отряде замком отряда показал на кровать:

– Горилла сегодня в наряде по столовой. Поспишь на этом месте. У тебя вшей нет?

– Нет, – Сергей чуть не плакал от счастья, что день так прекрасно заканчивался, – спасибо.

Он лег на мягкую кровать с чистой простыней, укрылся теплым одеялом и, положив голову на нежную подушку, утопил ее до отказа и прикрыл глаза. Истома разлилась по телу. Но Сергей так и не успел насладиться комфортом.

Он крепко уснул.

Без слез Сергей на себя в зеркало смотреть просто не мог. Худой до отвращения, на лице была видна каждая косточка, каждая жила, а при разговоре кожа натягивалась до боли.

Если бы он вспоминал последующие месяцы, то смог бы оживить в воспоминаниях только то, что постоянно или хотел есть или ел. Ел и не мог остановиться. Не было на это сил.

Неожиданно проявилось теплое к нему отношение Савоя. Тот отдавал ему весь свой зековский ужин, благо и на безконвойке неплохо отъедался. Он вновь подружился с родителями, и те регулярно высылали забитые до отказа передачки.

Он обманывал на раздаче. И если то, что он с «кичи», стало не проходить, то на хлеборезке еще удавалось брать хлеб за отсутствующих на заводе товарищей.

Насыщение он чувствовал только в первые полчаса после еды. А затем опять голод сжимал внутренности в тисках. Его постоянно охватывал ужас от мысли, что он может умереть от голодной смерти, как те дистрофики из спецотряда. И это казалось вполне реальным. И именно это заставляло заталкивать пищу в свою прорву.

До заветного числа в марте оставалось несколько дней.

Утром они выпили с товарищами чифиру, затем кофе, затем опять чифиру. Закусывали все это горькое питье всевозможными сладостями, которые Сергей копил с предшествующих передачек и, как мог, сдерживался, чтобы не съесть.

– Ну, Летчик, давай, – говорил Браже, – удачи тебе, фарты. И не возвращайся больше сюда. Хотя бы месяц продержись, погуляй, девок поеби. За нас за всех.

Кружка секундной стрелкой проходила по кругу, задерживаясь на каждом ровно на два глотка.

– Осужденный Шишов. Прибыть на КП для освобождения.

Они обнялись и расстались, искренне надеясь, что видятся последний раз.

Был особый, ни с чем не сравнимый и никогда ранее не испытываемый подъем сил, энергии, чувств, желаний. Хотелось искать и свертывать горы. Невозможного не существовало. Он ощутил себя пятнадцатилетним парнем. Только после спецшколы, стремящимся вперед, отвергнув компромиссы и комплексы.

Единственное, что волновало – за время, проведенное там, он значительно отупел. Он был настолько туп после зоны, что не мог одновременно идти и жевать жвачку.

И все бы хорошо было, но Сергея мучила одна проблема. Он вот уже год не мог успокоиться, и эта тема грызла и грызла изнутри. То был долг, который он должен отдать.

Читать Главу 4. Ч.8

– На просто так? – переспросил Саня, немного напрягшись. –  Давай на просто так.

– На что, на что вы играете? – переспросил кто-то.

– Какая тебе разница? – Саня показал глазами, чтобы тот молчал.

– На просто так играем. Да, наркоман?

– Да, – Алексей уже расставил фишки и ждал, когда это сделает соперник, – только не называй меня наркоманом.

– О’кей, – поспешно сказал Саня и первым бросил зарики.

Игра началась.

Необходимо сделать отступление, чтобы пояснить значение обычного на свободе выражения – «просто так».

В тюрьме другие законы, другие правила, другие шутки. Если кратко, то означает выражение следующее: «просто» – это жопа, и ты предлагаешь ее за «так», то есть игра шла на то, кто кого будет иметь  право поиметь сзади.

И это не шутка. Таковы жесткие законы тюрьмы, созданные от того же, от чего и началась эта игра – от безделья.

Лица мужского пола длительное время находились в нечеловеческих условиях и сообразно с ними придумывали себе правила,  несоблюдение которых каралось.

Правила искажались, что и привело к возникновению идиотизма, вроде «просто так».

Игра подходила к концу. Алексею было непонятно, почему соперник за время игры дергался, дул на зарики, ругался, в общем, откровенно переживал за исход.

Играл тот неважно, но на этот раз ему повезло. И как только была загнана последняя фишка, Саня вскочил и, похлопав по плечу Алексея, сказал трясущимся от пережитого голосом:

– Ну что, пошли?

– Куда? – не понял Алексей.

– Как куда? Долг отдавать, нарик сраный, – зло и весело сказал Саня.

Алексей до сих пор ничего не понял, но смутная догадка уже блуждала в глазах, его бросило в жар.

– Пошли-пошли, – Саня подталкивал его, – я тебе мыльце дам, новый «Сейфгард» не пожалею. Иди пыж мыль.

– Не буду я ничего мылить, – отдернулся Алексей, бледнея.

– Не хочешь мылить, пошли на сухую. Не ломайся как девочка, все будет быстро и, обещаю, почти не больно. Полжизни мечтал наркомана трахнуть, – Саня все больше заводился.

На них стали открыто обращать внимание. На лицах окружающих была видна заинтересованность, даже веселость, но не сочувствие.

– Да ты, нарик, опух! Есть свидетели, что мы с тобой забились и играли «на просто так». Может, ты хотел меня поиметь? Так что, давай, должок гони, – подзадоривая Саня.

– Я не знал про «просто так», – жалко лепетал Алексей.

– Теперь знаешь. Да и как ты не знал? Мы только вчера над этим прикалывались. Так что теперь твоя жопа принадлежит мне, – орал Саня, размахивая руками.

– Не буду я ничего отдавать, – внезапно окрепшим голосом заявил Алексей.

– Я тебе сейчас башку литряком разобью и все равно всуну.

Саня действительно схватил литровую кружку и стал размахивать ею над сжавшимся Алексеем.

– И я буду прав, любому вору отписывай, – орал Саня. – Короче, даю тебе полчаса, и по истечении ты мне говоришь, что мне с тобой делать. Видишь, я тебе время даю. Цени.

Полчаса прошли быстро. Алексей все это время просидел в углу, а Саня весело болтал с сокамерниками.

– Что решил? – Саня развязно подошел к жертве.

– Давай я тебе олимпийку отдам. Еще станок жилетовский с кассетами, – проговорил Алексей, опустив голову.

– Ладно, вшивая олимпийка и пользованный станок. Еще что? – Саня загнул два пальца.

– У меня больше нет ничего, – Алексей поник.

– Нифига себе. Ты свою жопу оцениваешь в одну олимпийку и станок? Недорого же ты ее ценишь. Нет, надо еще. К тебе дачки заходят? – Саня был нагл и самоуверен.

– Да, должна скоро зайти, – с надеждой сказал Алексей.

– Так, отдаешь мне дачку, потом стираешь простыню, и каждый день будешь мыть за меня посуду. Идет такой расклад? Или лучше петушатник? – ехидно спросил мучитель.

– Идет, – еле слышно отозвался Алексей.

– Можешь приступать. Я как знал – посуду не мыл. Простыня вон там. Мыло сам найдешь. Действуй.

И началась для Алексея горькая жизнь. Он стал шнырем. Мыл посуду, стирал вещи, слушал упреки и сносил оплеухи.

Через два месяца  Алексей уехал на зону.

Вещей он не имел, только то, что одето.

История имеет продолжение. Вот слова сокамерника:

– Помнишь Лешу-нарика. Того, что в нарды Медведю проигрался? Петушкой стал. Медведь, оказывается, с ним на одну зону попал, и развел все-таки.

– Нишняк, уже в теме, честное слово, – обрадовался Паук. – Я тут фишку придумал. Короче, зырь и записывай. Я пошел.

В камеру зашел новый этап. Два парня. Один маленький, юркий, с большой сумкой.

Второй – полная противоположность.

Он был высок ростом, с длинными руками, на лице застыло выражение растерянности, ему явно было дико место, в которое он попал. Он уныло стоял у двери, пока кто-то не спросил:

– Ты обиженный что ли?

– Простите, кто? – парень был в недоумении.

– Ты не пидор? –  резче спросил тот же человек.

– Нет-нет, что вы?! – испугался парень.

– А откуда родом, земляк? – спросил полный мужик в адидасовском костюме.

– Из Екатеринбурга, – быстро ответил тот.

– А звать как? – спросил лежащий рядом с полным круглолицый парень.

– Меня Василием зовут.

– Будь посмелее, Василий. Сколько дали-то?

– Три года, общего.

– А за что, если не секрет? – спросил мужик в Адидасе.

– Покушение на убийство, – мгновенно погрустнел парень.

– Погорячился, из себя вышел? – предположил полнолицый.

– Да, – ответил Василий, сникнув.

– Не гони, – заключил полнолицый, и, видя, что разговор скомкался, прибавил: – Ладно, располагайся, распаковывайся. У нас тут каждый день мальчишник, бывает весело. С тобой смотрящий хочет погуторить. Вон, в углу. Видишь?

Василий кивнул и направился к поджидавшему его немолодому мужчине, раздетому по пояс, всего в наколках.

– Здорово, братан, – приветствовал его татуированный, – как звать? А меня зови Николай, можешь – Карп. Я здесь смотрящий, слежу за порядком в хате. Место тебе сейчас найдем. Располагайся, присматривайся, теперь это твой дом.

«Да, – подумал Василий, – так и есть. Значит, на то воля Божья. Но зачем так жестоко, Господи? Я все понял, раскаялся, перед судом всю ночь на коленях простоял перед иконой Игнатия Брянчанинова. Но видно надо было мне сюда попасть, чтобы еще более уверовать в милость Божью. Спаси и сохрани нас, Господи, своею благодатию. Аминь».

Сев на скамейку, Василий осмотрелся.

«Деревянный пол, железные шконки в три яруса вдоль стен, посередине сооружение из дерева и железа, на котором, судя по всему, едят».

Он подошел к распорядку дня в деревянной рамке. Подъем – в шесть часов, заправка постелей, туалет…

Василий огляделся. Скорее всего, вон тот короб из железа и является туалетом. Он снова развернулся к распорядку дня. Уборка помещения – восемь часов. Девять – завтрак. Затем идут прогулка, личное время, обед, опять личное время, ужин, еще одна уборка, проверка. Отбой – десять часов вечера. Жить можно. Распорядок как в семинарии или в армии».

Василий хмуро усмехнулся и, достав из сумки книги и выбрав Новый Завет,  помолился и принялся за чтение.

К нему подошел пожилой мужчина с редкой, будто выщипанной, бородкой и спросил:

– Что читаешь? Не поделишься?

Но когда Василий показал обложку, поморщился:

– Нет, такое не потребляем. А ты в Бога веришь?

– Да, – гордо сказал Василий.

Мужчина, помявшись, отошел.

– Это ты в Бога веришь?

Василий, подняв голову, увидел молодого парня примерно своих лет. Довольно крепкого на вид, с уверенным лицом, выраженным в кривой ухмылке и нахальном взгляде.

Наколотый на плече фашистский крест усиливал впечатление.

– Да, а что?

– Ничего, покалякать захотелось. Меня Эдиком зовут, Паук – погремуха. А ты учился где? В смысле в духовной школе какой-нибудь? – спросил здоровяк.

– Я учился в духовной семинарии имени Хаббарда, – уверенно ответил Василий.

– Солидно. А у меня пять классов образования и три коридора. Ты не против, если мы немного побеседуем? Отлично, тогда для начала расскажи, как вы там в семинарии учитесь и кем выходите? Хотя, подожди, – остановил он, – сейчас ужин будет. Баланду похлебаем, а после поговорим. Лады?

Поев перловки, напоминающей скорее кисель с зернами, Василий помыл тарелку над ржавой раковиной и взялся за книгу, ожидая Эдика.

А тот не торопился. Он весело болтал с двумя парнями и, дождавшись, когда освободится «крокодил», они принялись за ужин. И ели они отнюдь не перловку. Маленький парень накрыл им на стол. Затем Эдик достал пакетик пюре быстрого приготовления и банку тушенки, вывалил все в глубокую тарелку, и налил кипятка. Перемешав разбухающую и испускающую волнующие запахи смесь, он сказал:

– Приступим, семейка, – и первым отправил в рот дымящееся пюре с огромным куском мяса.

Во время ужина Эдик рассказывал какую-то веселую историю, размахивая ложкой. Наконец, он подошел:

– Можно тебя отвлечь? Приятно здесь с умным человеком встретиться, честное слово. Понимаешь, я тоже состою в организации духовно связанных людей. Только ее устав несколько отличается от вашего, хотя тоже крестики носим, хоть и перевернутые. Я – сатанист. Да не пугайся ты так, дыши.

Эдик жестко рассмеялся.

Василия ошарашено молчал. Ему вдруг стал противен собеседник, но он не мог просто уйти, и оборвать разговор.

– Хорош глаза пучить, я и обидеться могу, честное слово. Я такой же человек, как и ты. Только верю в другого Бога – в сатану. Опять уставился, как на привидение. Если хочешь знать, он такой же Бог, как и твой триединый. Даже, может, и больше. Ведь он ближе к человеку. Перед твоим надо стоять на коленях, с опущенной головой, вы – рабы, а с нашим мы на равных. Твой где-то парит в небесах, хоть и говорят, что он везде. Но если б он был везде, то и реагировал бы сразу на просьбы поклонников. А то люди молятся, каются, просят о чем-то – и так всю жизнь и безрезультатно. Мой же Бог, поднебесный, вот он – рядом ходит. Попроси я что у него, и он дает. Наказывает тоже жестоко, но на то он и сатана, а твой Бог –  Бог добра, как же он может наказывать? Ответь.

– Он наказывает, чтобы научить, – выдавил Василий.

– Чему научить? – Эдик обрадовался реплике, – чему могут научить несчастья? Они могут только обозлить. Человек хочет спокойствия, чтобы его никто не трогал, и все было в достатке. А твой Бог пытается чему-то учить, издевается.

– Для тебя человек –  тот, кто хочет набить желудок и жить спокойно, а для меня –  кто борется за свою душу и хочет жизни вечной, – уверенно сказал Василий.

– Я тебя внял. А вдруг вечной жизни нет? Ты же не можешь точно сказать, а только верить. Но наша-то жизнь – вот она. Вокруг. И надо в ней жить для этой жизни, а уже в следующей, если она есть после смерти, будем жить для нее. Ты же сознательно убиваешь эту, и еще не ясно, будешь ли жить в другой. Наслаждайся жизнью и хватай каждую минуту этого прекрасного творения своего Бога.

– Тот, кто так рассуждает, жестоко ошибается и рано или поздно раскается в этом. Потому что Бог сильнее лукавого, и он придет еще на землю и устроит Страшный суд. Вот тогда и поглядим, кто прав, – твердо сказал Василий.

Он даже немного вспотел от гордости за себя.

– А сатана уже на земле, – Эдик усмехнулся. – И что Бог сильнее, не факт. Сам реально прикинь. Все в жизни хорошее обязательно имеет худую противоположность. Даже молекулы и те – есть положительные и есть отрицательные. Не говоря уже о людском уровне. Как Инь-Янь или закон единства и борьбы двух противоположностей. Вроде все едино, а все же борется, то есть хорошее равно по значению плохому. И так везде. Добро никогда не побеждало, да и не может победить зло. Оно слабо, потому что скрыто, а зло – оно везде, ткни пальцем, и вот оно, явно и сильно. Вот ребенок – сначала рождается нейтральным, ни то ни се, и постепенно добро в нем забивается глубоко внутрь и вылезает в виде совести. Ведь детсадовские дети очень жестоки: сдирают кожу с лягушек, вешают кошек, не желают слушаться родителей, когда те пытаются привить что-то хорошее. В единичных случаях добро делается нормой поведения, в основном же человек, взрослея, любит издеваться над животными, над себе подобными, ему нравится пить, курить, принимать наркотики, трахаться, наконец. Вот ты, Вася, пробовал половой акт с женщиной?

– Конечно, я такой же нормальный человек, как и все, – нашелся Василий, не ожидавший такого разворота.

– Расскажи, если  не секрет.

– Да нет вроде бы. Понравилась одна женщина. Она меня всему научила в постели. Встречался я с ней около года, затем пошел в армию. Вот и все. И совсем об этом не жалею.

Сказав, Василий в ожидании посмотрел на собеседника.

– Да, – протянул тот, – не особенно впечатляюще и содержательно. Хотя суть я понял. Здоровая самка затянула в постель девственника и изнасиловала.

– Да нет, все было по любви. Хоть я тогда и был еще молодым, – оправдывался Василий.

– Ладно, это не важно. А ты вот скажи, когда она тебя, как ты говоришь, учила, что совать и куда, ты у нее влагалище пробовал лизать? Да не смущайся ты, как девочка. Тут все свои. Говори смело. Лизал или нет?

Эдик немигающим взглядом уставился на Василия.

– Понимаешь, это очень интимно, – Василий был смущен.

– Подожди, – перебил Эдик, – не хочешь, не говори. Пойми, предосудительного в этом ничего нет. Просто я хочу убедиться, нормальный ты мужик или нет.

– Если честно, то пробовал. Она мне и это показывала и просила у себя между ног полизать. И я, чтобы ей приятно было, делал, – Василию было неудобно рассказывать это, но казаться неполноценным, зацикленным на религии, хотелось еще меньше.

– Итак, лизал, – тихо обрадовался Эдик.

И обращаясь ко всей камере, громче:

– Бродяги, у нас выявился в хате пилоточник.

И, повернувшись снова к притихшему Василию, сказал:

– Нехорошо сухариться, Васек.

Василий удивленно хлопал глазами и смотрел то на улыбающегося Эдика, то на начавших проявлять заинтересованность сокамерников.

А Эдик все больше распалялся, чувствуя среду.

– Ты нырял в женскую пилотку. Следовательно, вылизывая влагалище, ты облизывал чей-то член. Ведь твоя телка была явно не девочкой. Так? Значит ты, получается, брал в рот мужской член. Следовательно, кто ты после этого? Пидорас!

– Но это было давно, – наконец, выдавил Василий из себя первое, что нашел в голове.

– Ах, давно, – Эдик зашагал по камере, метая четки, – не хочешь ли ты сказать, что если пидорас попробовал потрахаться, то через некоторое время он уже и не пидорас? Давность не освобождает от ответственности. Это тебе любой судья скажет. И раз ты – пидорас, а к этому выводу мы только что пришли, то, следовательно, по закону нашего положения, должен и жить в соответствующих условиях.

– Эд, не тебе это решать, – подал голос внимательно наблюдающий за происходящим Карп.

– Извини, Карп, попутал, – не меняя веселости тона, сказал Эдик. – Итак, лично я предлагаю переселить блаженного.

Он указал рукой на шконку, на которой никто не спал, потому что листов железа в ней не хватало, да и находилась она прямо под местом, куда ставят посуду, и на нее постоянно капала вода от мытья посуды и каша из набитых мисок.

– Смотрящий не против? – спросил Эдик у Карпа.

Тот лениво кивнул.

Он совсем не собирался чем-то помочь богобоязненному, а просто напомнил о себе, показав, что последнее слово все же должно оставаться за ним. Ведь именно с него спросят, если в камере произойдет беспредел. Пока же все было в норме. Просто парень не умел себя поставить, но это его проблемы, он не в пионерский лагерь заехал.

– Идет тебе кабинетик, Василий? Да даже если и не идет, права выбора у тебя, к твоему сожалению, нет. Есть ты тоже будешь отдельно. Ну и обслуживать половые потребности хаты, естественно. По первому требованию. Нет, мужеложство мы не уважаем, но что поделаешь, природа требует низменного. Понял, Василиса? Пойдет тебе новое имя? Не нравится, другое выбери по вкусу, – Эдик совсем разошелся.

Глаза его недобро блестели, и весь он был похож на хищного зверька, почуявшего добычу.

«И здесь пока нет беспредела, – рассуждал Карп, – он ведь его насильно не принуждает к половому сношению. Тот молчит, значит, со сказанным согласен».

– Время перебраться на новое место жительства тебе – до вечера, – заключил Эдик и отошел, довольный собой.

Представление закончилось и заключенные, все еще улыбаясь, занялись прерванными делами.

Единственное что в тюрьме незыблемо, это непричастность  к чужому горю. «Впрягаясь» за кого-то, ты берешь на себя его проблемы, а в таких местах некоторые из них могут быть разрешимы только смертью или крайним унижением. За любое высказывание, жест, даже намерение можно  подвергнуться наказанию «по понятиям».

Мало сказать, что Василий был подавлен или удивлен. Он был убит. В голове словно бомба взорвалась, ни думать, ни, тем более, говорить он  не мог.

Про то, кто такие обиженные, он был наслышан. Что это даже не людей, а отбросы от тех отбросов, кого государство замуровало в четырех стенах.

Не собираясь жить тюремной жизнью, он старался не вникать в ее тонкости, ее подводные и надводные камни. И вот он по уши завяз. И понятия не имел, как выбраться.

«Надо поговорить с Эдиком, – решился он через три часа, – если тот заварил это, то сможет при  желании и помочь».

Набравшись смелости, помолившись и, сдерживая отвращение, он подошел.

– Можно с тобой поговорить?

– Конечно, Вась. В чем дело? – тот  улыбался.

– Может можно как-нибудь замять это? – Василий с трудом подыскивал подходящие слова.

– Что? – Эдик притворился забывчивым, – с тем, что ты – обиженный? Так это была шутка, Василий. Ты разве не понял, шутка и ничего более. А ты что, за правду все воспринял?

– Да нет, – Василий снова растерялся.

– Отдыхай, Васек, не напрягайся, – Эдик улыбался все шире, глядя на обескураженного собеседника, – только больше не попадайся на подобную удочку, может не прокатить. Понял?

Василий уныло кивнул, его душили слезы благодарности.

– А знаешь, Вась, почему я вообще затеял это представление? Просто мне хотелось показать, что ты абсолютно не приспособлен к жизни. Думая о вечной жизни, ты упустил из вида эту, творящуюся вокруг. Мы же свободно вращаемся в этой, и если потребуется, мигом задавим и вас, и вашего Бога. Да и на том свете для меня не будет ничего неожиданного. Если уж твою душу заберут ангелы, так какая разница, какого цвета они будут? Я не буду тебя больше убеждать. Со временем поймешь, что я прав. Лучше сразу пойти и повешаться, чем всю жизнь себя обманывать и убегать от страстей, думая о том, как прекрасно будет на том свете. Самый лучший способ победить порок, знаешь, какой? Ни хрена ты не знаешь. Самый лучший способ – это поддаться ему. Бог – это тот, кто сидит и срет на землю, а мы купаемся в этом дерьме под названием жизнь. Но есть те, кто упорно ползет вверх, чтобы вцепиться в благословляющую задницу. Это мы, сатанисты. Ладно, меня опять клинит. Отдыхай, свидетель Иегов, – Эдик махнул рукой.

– Слышь, Поп, – обратился Паук к уныло сидящему Василию, – тут Летчик про тебя рассказ написал. И как ты хочешь, чтобы он закончился? Может, тебя на поебаться все же развести? Не хочешь? А надо, Попик, надо. Хе, Попик в попик. Не боись, это то же самое, как срать, только в другую сторону. Блин, это я такой, или попы всех так возбуждают.

В тот же день их известили, что завтра – этап.

И в Столыпино они оказались все вместе, что неудивительно, так как свободных купе не было.

Историк, Паук, Поп и Летчик.

Историк уже давно молчал, позволив говорить Пауку.

– Пиши о ворах в законе. Встретил я одного еще на малолетке, но он оказался плюшевым. Короче, слушай.

Это каста благородных людей, у которых профессия – воровать. Они посвящают этому всю жизнь, изредка отдыхая в местах не столь отдаленных.

Сидеть – часть их профессии, так как в тюрьме у них другая работа – объяснять воровские законы тем, кто к такой жизни стремится, и наказывать тех, кто их отрицает. Многие парни стремятся завоевать уважение в этом виде человеческой деятельности.

Живой пример – Эдуард, кличка Паук – за множественные наколки этого членистоногого. Пауки у него были на руках, ногах, теле, голове и один на внутреннюю сторону нижней губы.

Что характерно: все пауки ползли вверх, а это означало, что человек не собирается завязывать с воровским миром.

Ему двадцать один год. Попал в эту зону отчуждения за то, что избил зимой прохожего и снял с него куртку и кроссовки, что чуть не стоило тому жизни.

И вот, наконец, ему повезло. В камеру зашел невысокий мужчина и сразу показал, что все в этих застенках уже видел.

Раздевшись, он невзначай продемонстрировал сплошь исколотое наколками тело. Это был Саня Синий.

– Существует несколько заповедей вора, которые ты обязан знать и строго соблюдать, – учил Синий. – Один тут в камеру заехал и говорит: «Я –  вор». Мы, как знающие, поговорили, и выяснили, что он даже ни одной заповеди не знает. Башку, конечно, отбили. Косящий под вора хуже ссученного.

– А ты мне, Синий, эти заповеди дашь? – спросил Эдуард.

– Конечно, отрок. Это хорошо, что ты стремишься. Вор из тебя толковый выйдет. И запомни, на какую бы зону ты ни попал, везде наводи воровской ход, не обращая внимания на то, что тебя бьют менты, сажают в БУР. Терпи, Паучок, на то ты и стремящийся. В отказ от работы иди. Тебя, конечно, прессовать будут, но ты сам этот путь выбрал.

Так у них и проходили день за днем. И вот долгожданная зона. Как и следовало ожидать, Эдуард уже гуляет в БУРе, он полный отказник от любой работы. Его  жестоко били менты, но сломить такую волю было нелегко. Он только улыбался кровоточащими губами и гнул свою линию. У него была цель – стать вором,  и он уверенно шел к этому.

Скоро Эдуард уже считался злостным нарушителем дисциплины и находился в черном списке у начальства.

Однажды он, в очередной раз выйдя из БУРа, неожиданно услышал знакомый голос, что-то кому-то втолковывающий.

– Синий! – радостно крикнул он и завернул за угол.

И столкнулся с Синим, который орал на осужденного. На рукаве его «косяк» – бирка, означающая, что он является посредником между ментами и зеками, то есть «козлом».

Открыв рот, оба остановились.

– Не, нормально, – протянул Паук, и обратился к сиротливо сидящему Василию, – что, Попик, решил? Что же нам с тобой делать, козлина ты дикий?

– Пошел ты на хуй! – неожиданно для всех истерично вскричал Василий. – Я такому, как ты, колени на больничке прострелил. И тебя сейчас кончу.

То, что произошло дальше, Сергей долго пытался разложить на кадры, проанализировать. Но детали ускользали, движения размывались.

Он помнит только, что у Паука неожиданно в руке оказалась заточка. Затем он вбивает ее в горло Василию. Не втыкает, а именно вбивает, рывками погружая лезвие все глубже.

Потом разворачивает лезвие и тянет через гортань к себе.

И все это время кровь льется непрерывно, как из брандспойта. Глаза Василия бешено крутятся.

Паук опускается его осторожно на пол, и наблюдает, как тот медленно умирает, теряя кровь. Глаза, остановив вращение, закрываются, а рот выдает последний, хриплый выдох.

Затем, ни на кого не глядя, Паук спокойно кричит:

– Начальник, тут человек умер.

Прибегает часовой, затем сонный начальник караула, затем весь караул, и Паука под дулами выводят.

Долгое время все было тихо.

– Надеюсь, больше никто никого убивать не собирается? – спросил мент, подойдя к решетке, – мне расселять вас некуда, все отстойники забиты.

Это был начальник караула, уже тщательно выбритый и благоухающий. Рядом стоял часовой с кипой папок.

Посмотрев на вялое реагирование, он вздохнул и развернул принесенные «дела»:

– Шишов, это кто?

– Я, – отозвался, сглотнув, Сергей.

– Так, – заглянул в папку мент и прочитал, – 158 часть 2. Пойдет. Переведенцев.

– Я, – отозвался грустно Историк.

– Да я уже понял, – сказал с ухмылкой мент и прочитал, – 103. Хреново.

Почитав еще немного, он удивленно вскинул глаза:

– Ни фига, за что ты так жену-то, Переведенцев?

– Изменила, – историк совсем сник.

– Слухай, – обратился начальник к часовому, – «отрезал голову жертвы ножовкой по дереву». Ну, ты даешь, Переведенцев. Топором надо было тюкнуть, меньше возни. Ты бы еще лобзиком отпилил.

– Не было топора, – Историк согнулся почти пополам.

– А, тогда ладно, – мент потерял интерес, – только не балуй тут, Переведенцев. Понял?

Всю оставшуюся часть до Архангельска Сергей старался поменьше спать, а если и дремал, то в полглаза.

Потом был город, «воронок» и наконец долгожданная зона.

Местность, огороженная забором, запреткой, еще забором, вышки с автоматчиками по периметру и много-много колючей проволоки и путанки.

Внутри было все для долгой жизни на изолированной территории. Несколько ветхих деревянных бараков, требующих постоянной штопки, столовая, единственное влекущее место, клуб для досуга с огромным серым экраном и, конечно, изолятор для большей изоляции непокорных, а так же больничка.

За пределами доступа заключенных, но в пределах зоны – караульные помещения, комнаты досуга, отдыха и другие отделения для обслуживающего персонала.

Здесь, как и в жизни, каждый зек искал свое место под солнцем, значительно теплее, чем у других, и боролись за него всеми доступными способами. А менты – как инопланетяне, проводящие эксперимент в этом мире скорби, настраивая жизнь в нужное русло, карая и милуя по своему усмотрению.

Для начала их расселили в очередной «отстойник».

Отстаивались они две недели. За это время подготавливались бумаги и места к заселению, а они привыкали к студеному зимнему климату и свыкались с неизбежностью провести здесь отведенные им законом годы.

И было первое свидание с родителями.

Осунувшиеся и постаревшие, они были все так же безмерно любимы. Как жаль, что он не мог обнять мать, пожать руку отцу, поговорить с ними без этого гама вокруг.

«Главное, чтобы ложку передали», – думал Сергей.

Как ни обидно было, но именно эта мысль превалировала над остальными.

В дороге он еще перебивался чужими. Но там никто не спешил, здесь же есть надо было скоро. Он и из корки хлеба ложку делал, которым затем черпал жидкую кашу, и из жести мастерил, даже пытался выточить из дерева.

Наконец всех распределили.

Заместитель начальника четвертого отряда показал место и дал матрац с подушкой и бельем.

– Ты чей будешь? – спросил молодой мужчина в цветной толстовке, сидевший на нижней шконке и потягивавший чай.

– В смысле? – не понял Сергей.

– В смысле – шнырь чей, – резко сказал мужчина.

Окружающие настороженно изучали ответы, повадки и решали, что они могут с него поиметь.

Это изучение слабых мест происходит на протяжении всей отсидки. Делать здесь людям было нечего, вот они и изучали друг друга и, если могли, покусывали себе в удовольствие, а кого могли проглотить – съедали.

– Чего молчишь? Чай не немой, – издевался мужик.

– Я не шнырь, – сказал тихо, но твердо Сергей, раскладывая матрац на кровати.

– Значит, будешь. Я тебе обещаю, как Слепой, – сказал мужик и добавил: – Здесь, в принципе, безопасно, только не спи.

Окружающие заулыбались, а Слепой повел беседу с пожилым мужчиной, лежащим на нижней кровати, что было верхом привилегированности, даже у обиженных.

– Кирилыч, оборзела нынче молодежь, а?

– Есть такая масть, Слепой.

– Старших не уважают, дерзят. Законы не соблюдают. Ладно, мы с тобой, старые уже зечары, можно сказать, волки без зубов. Вон, с тебя песок сыпется уже, а они-то чего хотят?

– Плохо, что не сахарный песок сыпется. А молодежь надо сажать за дерзость.

– На нож, кричали старики, на хуй, кричала молодежь, – продекламировал Слепой и обратился к Сергею: – Ты откуда будешь-то, с каких краев, деревень, помоек, ночлежек?

– Я из Северодвинска.

– О, это твой зема, Корост. Да и Браже тоже.

– Нет, мы с разных помоек, – сказал Браже, молодой парень со сплошь заколотыми синей тушью запястьями.

Так было постоянно, так будет всегда. Человека проверяли на соответствие обществу. Пусть даже он не будет ни с кем общаться, но отныне он живет рядом, и они хотели бы видеть рядом того, кого хотя бы могли выносить.

Читать Главу 4. Ч.7

Костя подошел и, спросив разрешения, присел на шконку.

– Значит так, я смотрящий за хатой, – начал белобрысый, – хата нормальная. Ты как вообще по жизни идешь?

– Мужиком, – ответил Костя, вспомнив советы.

– Тут почти все мужики, так что осматривайся. Полы моют все. Место тебе сейчас найдут. С этапа устал, наверное? Тогда пока познакомься со всеми. Сколько дали-то?

– Трешку, – как можно пренебрежительнее ответил Костя, хотя внутри вся уверенность держалась на тонкой нитке.

– Нормально, – констатировал белобрысый, – на одной ноге можно отстоять. Первый раз заехал? К этому быстро привыкают. Зовут меня Николай. Можешь – Мороз, – сказал смотрящий и окликнул соседа: – Гора, определи парню место.

– Да, пусть вот здесь со мной спит. Он будет днем спать, я – ночью. Лады, Костян?

Так и началась жизнь новоиспеченного зека. Константин, по совету сокамерников, решил написать жалобу об обжаловании приговора, не ведая, что эта отсрочка от этапа на зону окажется для него роковой.  

Был обычный день. Все тот же полумрак в камере, тот же вонючий воздух, к которому привыкаешь, стоячий смрад бьет в нос только после прогулки на свежем воздухе.

Те же надоевшие лица. Вечно небритые, неприлично лохматые или абсолютно лысые, с одной мыслью: поспать и пожрать.

У камеры праздник – баня. Возбужденно теснясь под хиленькими струйками, зеки подставляют грубые лица под живительную влагу. И лица разглаживаются, появляется вольная улыбка и хочется петь от охватившей вдруг радости.

Ты усиленно мылишь обвисшее от бездействия тело, со всей силы растираешь его мочалкой, затем ждешь, когда освободится место под лейкой, смываешь все, опять мылишься, опять смываешь, надеясь отмыться от камерной вони. Затем с любовью вытираешь враз помолодевшее тело полотенцем и, улыбаясь, переговариваешься с соседом.

Но по пути к камере улыбка сходит. Лицо принимает выражение безнадежности. Открывается камера. И, чертыхаясь про себя, ты входишь в этот увеличенный туалет.

В этот момент и ощущаешь всю меру своей ничтожности и беспомощности перед жизнью, перед системой. Ты некая двуногая рептилия, тварь, которую удерживают за высокими стенами, чтобы она не навредила идеальным людям.

Повесив мокрое полотенце сушиться на веревку, как паутина протянутую с одного конца камеры на другой, ты валишься спать, чтобы еще хоть на немного продлить чувство свободы.

– Эй, Шаолинь, поставь-ка литряк, надо купчику замутить, – крикнул юркому парню смотрящий, блаженно развалившись на койке, – а заодно и пряники обновим.

Шаолинь был шнырем, то есть тюремной прислугой. Он обслуживал в хозяйственных делах хозяина и за работу получал покровительство, еду и ношенные пожитки.

Шнырями становились люди, которым помощи с воли, так называемого «гнева», ждать не приходилось. Или же они постоянно хотели есть и не могли перестроить желудок на тюремную пайку. Однако всем не хватает. От перловки да от водянистого супа только живот пучит, а сытости как не бывало.

Но есть еще люди, которые просто любят прислуживать. Именно таким был Шаолинь. Он постоянно что-то стирал, мыл, кипятил, чистил и все это без перерыва и с утра.

Вот и сейчас он ловко поставил литровую кружку на импровизированную полочку, держащуюся на веревках (самый распространенный скрепляющий и связующий материал в тюрьме,  как самый доступный, плетущийся из одежды) и, бросил в нее кипятильник.

«Что ж, вот еще один день на подходе» – подумал Костя. Время спать еще не подошло, и он просто теребил мысли.

А мысли были невеселые. Мать захворала после отца, которого еле откачали от инфаркта, поэтому помощи ждать неоткуда.

А у него даже теплых вещей нет, хотя зима уже не за горами. Да и нормальной еды хотелось поесть.

Шнырем он принципиально не станет. Чтобы за кого-то мыть посуду, стирать, убирать объедки? Никогда!

Никогда он не будет прислугой. Пусть забыл про сладкое, но он – личность, а не лакей. Хотя жрать все равно хочется, а клянчить у смотрящего, которому недавно передачка зашла, не хотелось. Не известно, что он за это потребует.

Мороз, сидя за «крокодилом», неспешно дожевывал пряник, запивая его парящим чаем. Люди по-любому не равны. Одни завтракают чаем с пряниками, а другие – горячей водой с перловкой. Только на свободе каждый из них друг друга не видит,  и едят они у себя дома, а здесь условностей нет.

Доев и смачно причмокивая на ходу, Мороз направился на покой, бросив через плечо:

– Шаолинь-хозяюшка,  убери.

– Да, сейчас с литряком справлюсь, – поднял голову шнырь, продолжая драить литровую кружку зубной пастой.

– Кстати, сегодня мы с тобой великую стирку устроим. После баньки надо трули с потниками стирануть. Лады? – бросил смотрящий со шконки.

– Это я после ужина сделаю. Хорошо? – спросил шнырь.

– Дело хозяйское, но чтоб к утру они сухие были, а-то у меня глушаков сменных нет, – ответил Мороз и закрыл глаза.

Камера погрузилась в подобие сна.

Одни читали порядочно потрепанные книги, другие спали, а третьи, подобно Косте предавались невеселым мыслям о будущем и настоящем.

Тут он заметил, что после чаепития на столе остался недоеденный надкусанный пряник. Рот мгновенно наполнился слюной. Оглядевшись, он заметил, что никто в его сторону не смотрит. Тихо встав, он заслонил собой пряник от шныря, на случай если тот взглянет, и, быстро схватив, запихал в брючный карман.

Противно не было. Он всего лишь забрал излишек у того, у кого и так всего много.

Прикрывая рукой пряник и оглядываясь по сторонам, Костя принялся откусывать и пережевывать сладкую мякоть.

Дома он их килограммами ел, но сейчас и этого достаточно. Уже дожевывая остатки, он бросил взгляд на верхние шконки и вдруг заметил, что Гора не спит, а внимательно за ним наблюдает. Костя, как можно беззаботней встал, набрал воды и, пока пил, взглянул на Гору. Тот лежал все в той же позе и смотрел на него, слегка улыбаясь.

«Ничего, все это ничего», – подумал Костя и все же желудок хоть и был рад свалившемуся счастью, сжался от недоброго предчувствия. Как  наказывают людей, взявших чужое в тюрьме, он был наслышан.

Наступило утро.

Стараясь вести себя естественно, Костя после завтрака со всеми желающими пошел на прогулку. Все время он незаметно наблюдал за Горой, но тот, казалось, забыл о случившемся.

И вот на прогулке тот подошел к смотрящему, и они начали шептаться. Мороз стал серьезен и бросил на Костю внимательный взгляд, от которого внутри все съежилось. Затем зеки зашли в камеру, и Костя с поникшим видом стал ждать своей участи.

– Уксус, – негромко позвал Мороз, – иди-ка сюда, родной.

Костя подошел, стараясь не показать страха.

– Слушай, ко мне тут поступила довольно хреновая для тебя инфа. Но ты должен сам сказать – правда это или нет. Есть маяк, что Горой замечены крысиные движения с твоей стороны. Было такое? – Мороз смотрел не мигая.

«Может соврать? – пронеслось галопом в голове, и тут же –  нет, что будет, то будет».

– Что молчишь? – строго спросил Мороз.

Костя смело вскинул голову.

– Да, было. Взял пряник со стола.

– А ты в курсах, что это был мой пряник? В общем-то, уже не мой, а моего шныря, но это не меняет дела. Замечены крысиные движения и на них надо реагировать. Иначе, сам прикинь, если все друг у друга станут крысить, то бардак в тюрьме начнется. Это же наш дом, мы здесь живем и подобного не должны допускать. А допустивших – наказывать. Согласен? – Мороз смотрел все теми же змеиными глазами.

– Согласен, – Костя еле сглотнул подступивший ком.

– Ты признаешь себя крысой? – Мороз напрягся, а притихшие окружающие, казалось, даже дышать перестали.

– Нет, – Костя старался держаться уверенно.

– Но что взял чужое  признаешь? – Мороз был неумолим.

– Это не крысятничество, – Костя говорил все увереннее.

– А что же? Заимствование? Может, ты мне прямо сейчас вернешь пряник? – Мороз осклабился.

– Нет, но это все равно не крысятничество, – Костя смотрел Морозу прямо в немигающие глаза.

Тут подскочил здоровяк Рыба в рваных рейтузах:

– Слушай, ты, не знаю как тебя пока назвать, ты бронь свою здесь не включай. Все ты понимаешь. Только прикидываешься. Тут тебе не воля. Скрысил – отвечай.

– Подожди, Рыба, не кипятись, сейчас разрулим, без решения это дело не останется  – Мороз остановил тираду взмахом руки и обратился к Косте:  –  Значит так. Крысой ты себя не признаешь? Мы тоже тебя объявить не можем, нужен кто-то поавторитетней. Поэтому ты отпишешь вору Захару, который сейчас за тюрьмой смотрящий, и как он решит – так и будет. Идет  расклад?

– Да, – Костя опустил голову.

– А пока ответа нет, будешь сидеть отдельно от всех. Но вор отпишет, тогда не обессудь, – Мороз был весел.

Не ответив, зек взял ручку, обрывок листка и настрочил «маляву» вору.

Камера тихо наблюдала за забавным отступлением от серых будней.

«Мулька» была прочитана Морозом на предмет достоверности и отправлена по тюремной почте через окно.

Правда, окон как таковых нет, есть решетка, за ней «реснички» (железные жалюзи в обратную сторону), опять «решка» и только потом улица.

Чтобы веревочный «конь» пролез, прутья отгибают или отламывают, «реснички» разжимают и в образовавшуюся щель с помощью приспособлений «славливаются».

Крутят из бумаги трубку и ракетку, где груз – хлеб, а с другого конца закреплена веревка «контролька». И вот, устроившись на подоконнике, зек приставляет трубку к губам и со всей силы легких посылает ракетку в сторону соседей. А те в свою очередь высовывают из решетки «удочку» (приспособление в виде скрепленных палочек, спичек и бумаги). «Удочка» опутывается «контролькой», ее затягивают внутрь, а за ней идет уже прочный «конь».

«Славливаться» с камерой, находящейся снизу еще проще, просто крепишь к грузу «контрольку» и опускаешь вниз.

И когда соседи заметят нитку с грузом, подцепляют ее «удочкой» и связь налажена.

Если «хата» находится наверху, то все делается с точностью наоборот, сверху опускается груз, а внизу его ловят удочкой.

Внешне тюрьма вся оплетена веревками. И вот одна зашевелилась, и по ней пополз груз. Это из одной камеры в другую «дорожники»  перетягивают «коня».

Позывной у каждой камеры свой: Уру-Ру, Аппарель, Аля-Мофо, Гыры-Мыры.

Все действия сопровождается условными сигналами – «маяками», например, груз пришел – слово «дома». Или стуки в стену. Один удар соседям – запал, палево; два стука – отпалили, можно общаться, три стука – груз принят, все в порядке.

Зеки вынуждено придумывали все это для общения с друзьями, знакомыми или с женским контингентом.

Женщины – отдельная тема. Тут и «мульки», изрисованные плачущими сердцами, и  признания в любви, и эротические сеансы.

По «дороге» отправляются и грузы покрупнее – чай, конфеты, сигареты, другие вещи. Все это связывается, скручивается, обтягивается целлофаном, запаивается по краям, и переправляется из камеры в камеру, пока не достигнет адресата, написанного снаружи груза с указанием номера камеры.

Менты «дороги» постоянно рвут специальными приспособлениями в виде гарпунов, но ничто не может заставить человека перестать общаться и «дороги» с завидным упорством снова «наводятся».

По такой «дороге» и побежала Костина «мулька» к смотрящему – вору Захару. Для себя он решил: если придет ответ, что следует опустить его, то он режет вены или вешается.

«Лучше лезвием, умереть вряд ли дадут, но хоть на больничку попаду, а там не достанут», – прикидывал Костя.  

После принятия решения на душе стало спокойнее. Где-то в уголках сознания он откопал давно забытую молитву, и принялся просить помощи у Бога.

«Уксусу х. 235». Осторожно развернув «мульку» он быстро стал читать, но слова слипались. Тогда он  успокоился.

«День добрый, Уксус. Спрашиваешь – крыса ты или нет? Все будет нормально, браток. Ты напиши мне имя того, у кого ты взял этот пряник. И не отчаивайся. Я за тебя. Вор Захар».

Прочитав еще раз, Костя, внутренне ликуя, отдал сообщение Морозу, а тот, после оглашения вслух, сказал:

– Что ж, пиши ответ. Напиши – Николай Мороз. Он, скорее всего, отпишет мне. Ладно, дело немного затягивается.

Ответ пришел часа через три. К тому времени закончился обед, и началось игровое время в камере. В одном углу – в нарды, в другом, под заслоном «глазка» из собственных тел, в карты, по столу стучало домино, на одной из шконок играли в «Мандавошку», тюремное подобие «Монополии», а на полу пыхтели над шахматами.  

Мороз долго писал ответ вору и, никому не показав, отправил тюремной почтой.

Закончился ужин, подошел вечер. Пришла «мулька» на Мороза. Тот, развернув ее,  огласил:

– Камера, тихо. Обращается вор Захар ко всей братве хаты два-три-пять.

И когда все замолчали, внимая, продолжил:

«Братва, я обеспокоен тем, что у вас в камере творятся недопустимые движняки. И, в частности, что Уксус  был неоднократно замечен в крысятничестве. Исходя из всего этого, я постановил и так будет – наказать негодяя по всей строгости нашей тюремной жизни. Наказание отдаю на рассмотрение братвы, но помните, что наказание хуем не приемлемо, это изобретение прессхат. И дайте ему возможность самому выбрать наказание. Помните, тюрьма – наш дом  и поэтому впредь пресекайте подобные недопустимые поступки со стороны несознательного контингента. На этом ограничусь.

Вор Захар».

Приподнятое настроение у Кости мгновенно улетучилось, и он с немой тупостью смотрел на записку, являющуюся  приговором в тюремном обществе.

– Итак, я объявляю всей хате, – торжественно проговорил Мороз, – тебя крысой.

Он улыбнулся и обратился к Косте:

– Вор объявил тебя крысой. Так как пострадал я, то я и предлагаю наказание. Или ты стираешь мои трусы, или лезешь жить под шконку, или мы заходим с тобой за шторку, и ты (можешь через целлофан) дрочишь мой болт. Выбирай.

Объявив крысой, вор поставил его вне закона. В тюрьме все подчиненно строгим законам, но если ты вне их, то становишься животным в этом стаде людей.

Захар, надо отдать ему должное, спас его от опущения, и то только отчасти. Ведь обиженный не обязательно должен быть рабочим, он может просто жить под шконкой и считаться таковым.

Предлагаемый Косте выбор был абсолютно условен. Ни залезть под шконку, ни взять чужой член он не мог, так как автоматически определялся в обиженные.

Логичным выходом  было принять условие со стиркой. Но тогда он становился шнырем – постирав раз, он должен будет и посуду мыть, и со стола убирать. Этого и добивался Мороз  – у него появится новый шнырь без права голоса, делающий все бесплатно.

Ответ был всем очевиден, однако Костя сказал:

– Я не буду ни стирать, ни под шконкой жить, ни, тем более, дрочить кому-то.

Камера возбужденно зашевелилась. Cоскочил со шконки Рыба и, подскочив, ударил его в грудь. Костя, скорее от неожиданности, чем от боли, охнул. Хотел ответить, но на его попытку посыпались такие ожесточенные удары, что он согнулся пополам. Тогда его стали бить ногами.

– Осторожнее, по лицу не попадите, – спокойно сказал Мороз, с удовлетворением наблюдая за происходящим, – и глазок запалите, еще не хватало дежурного с разборками.

Через некоторое время Морозу надоело.

– Ладно, ладно, хватит. Сейчас он все-таки определится с выбором. Так, Костик?

С трудом соображая и слегка покачиваясь, тот встал.

– Не буду стирать, – сказал он и согнулся, ожидая ударов.

И он последовал. Рыба ударил  в пах с криком:

– Ах ты, крыса! Будешь стирать, гнида, будешь!

– Погоди, Рыба. Не кипятись, – Мороз остановил его и спросил у Кости: – А под шконкой спать будешь? А подрочить мне член по-дружески? Ты хочешь по кайфу жить и ничего не делать в камере? Так не пойдет.

Костя решился:

– Я буду пол мыть каждый день в камере.

– И «дальняк», – добавил с улыбкой Мороз.

Туалет, вроде бы, тоже мыть  не западло. Костя кивнул.

– Умница, – смотрящий заулыбался шире, – а теперь убери свою кружку из общака и сумку под хлеб. Есть будешь отдельно от всех, у двери. Спать будешь на полу. Никто тебя на шконку больше не пустит. Все понял? За «крокодил» ты тоже не имеешь право садиться.

Тут же со звоном его кружка полетела на пол и была скинута сумка с хлебом. Это Шаолинь старался выслужиться.

Подобрав отвергнутые вещи, Костя засунул кружку в сумку, а ее затолкал под шконку, где лежали общие баулы.

Проделав это, он побрел к двери, но был остановлен.

– Потом отдыхать будешь, крыса. Сейчас ты дальняк отдраишь. Кирпичиком и тряпочкой. Понял? – сказал зло Рыба.

Костя кивнул. А так хотелось ударить по этой роже.

– Конечно, понял, но, может, ты сначала сам покажешь, как, – весело проговорил он и тут же получил удар. Лицо мгновенно заныло болью. Тут же последовал удар ногой в живот. Сперло дыхание. Косте хотелось реветь. И от боли, и от обиды, и от невозможности ответить.

– Ты не дерзи мужикам, гнида. Знай свое место, мразь. Иди, драй парашу, – Рыба даже вспотел от напора.

Забравшись в туалет и наполовину задвинув шторку, Костя присел на корточки и, еле сдерживая рвоту, нахлынувшую от смрада, достал лезвие и чиркнул им запястье.

Но кровь бежала слабо. Тогда он резанул еще раз. И только на четвертый, когда он нажал с силой, потекла долгожданная кровь и закапала в отверстие, вокруг которого шумела и рычала вода. Вода и стенки унитаза окрасились в красный цвет. Смотреть на брызжущую кровь было интересно. Скоро должна наступить слабость, затем он выключится, а потом будь что будет.

– Уксус, ты же понимаешь что не прав. И зря ты не выбрал стирку. Сейчас бы не драил этот вонючий дальняк, – подошел со спины Гора, – глядишь, Мороз бы тебя и простил. Слышь, Уксус. Ты что притих? Ах ты, сволочь!

Гора схватил его за руку и, потянув вверх, закричал:

– Эта скотина вены вскрыл! – и ударил Костю в грудь.

Тут подскочил Рыба и принялся опять избивать его, стараясь попадать по почкам.

– Зажми рукой, – это уже четко говорил Мороз, – и держи так. Врежь, врежь ему, Рыба. Ты что же хотел, чтобы нас менты на продол вывели и дубинаторами отделали? И не надейся. Рану мы тебе зашьем ниткой с иголкой. Покажи. Да у тебя ничего страшного. Ах, бритва тупая. А может, ты еще раз будешь себе вены резать?

– Нет, – еле сдерживая боль, прохрипел Костя.

– Конечно, не будешь. Теперь мы за тобой следить будем. А дальняк ты все равно помоешь. Кровь остановится – и приступай. Рыба, следи за ним. В случае чего, бей.

Мороз отошел.

– Слышал, крысеныш? – прорычал Рыба, – хватай камешек и давай наяривай.

И началась для Кости невеселая жизнь. Сколько раз его ударили за день, он уже и не считал, но по лицу больше не били.

Полы Костя мыл каждый день. Редко ему находили помощника из числа бывших бомжей. Спал он на полу. Сон этот, правда, был весьма условен, так как на него часто наступали.

Как избавления от мучений он ожидал этапа. Ведь «крыса» он только здесь, на зоне можно снова мужиком стать.

Все зеки делятся на касты, объединения.

Представитель одной касты может стать представителем другой, но только низшей, а высшей – нет, для этого надо с самого захода вести себя соответствующе.

Верхушка тюремной иерархии – воры в законе. Их слова слушаются без оговорок. Но и стать вором не так просто.

Ниже находятся блатные. Сюда входят и «отрицалово» – зеки, отрицающие все: и работу и порядки на зоне, и вообще режим. Их особо не любят. Блатные не работают, а живут в свое удовольствие: пьют, колются, имеют обиженных, играют в карты. Играют «игровые» – люди, живущие игрой и в зоне, и, как правило, на воле. Играют на все: на сигареты, на водку, на еду, на вещи, на шныря, на обиженного.

Обиженные – люди, опущенные каким-либо образом за проступки или по беспределу. Способов опустить уйма: это и традиционное траханье и просто проведение членом по попе, по губам, по лицу, это может быть и просто общение с обиженным – питье с ним чифира, еда его ложкой. Ты становишься «законтаченным», но если ты прикоснулся к обиженному, не зная, что он является таковым, это не опускает тебя автоматически. По незнанке масть не катит.

Еще есть те, кто все терпит, кто просто работает на зоне, ожидая звонка. Это мужики. Они работают за всех. И за себя, и за блатного. По жизни привыкли трудиться и не стремятся к воровской жизни.

Далее мелкие масти. На малолетке их более трехсот. Это и крыса, и масть воробья (зек ест крошки со стола), и масть пердожуя (зек ест в то время, когда кто-то пукает).

Чаще всего на зоне все масти, кроме основных, аннулируются, и ты становишься вроде чистой карточки, заново зарабатывая авторитет.

Костя с нетерпением ждал ответа на кассационную жалобу, чтобы, наконец, уехать на зону.

Однажды он сидел у двери, уставившись в точку, ни о чем не думая, просто существуя. Он просто дышал, двигался, ел через силу. Жизнь давно опротивела, но привычка к ней осталась.

По двери стукнули чем-то железным.

– Шишов, – произнес голос дежурного.

– Да, я. Константин Васильевич, – от неожиданности Костя не понимал, где  находится.

– С вещами на выход. В течение часа готов, – пролаял дежурный.

Костя принялся судорожно собираться. Наконец-то на зону. Но почему не было ответа на кассацию?

Камера же пошла в баню. И он не знал, завидовать ли им. И тут Мороз, выходя последним, обернувшись, сказал:

– А может, тебя и нагонят. Этапа сегодня ведь нету.

Его могут отпустить? Он об этом никогда не думал, смирившись судьбе. Значит, Бог решил, что он исправился?

Ломался и сдерживался Костя не более десяти минут.

Затем залез в сумку к Морозу и, достав оттуда конфеты, шоколад и сало, стал, давясь и кашляя, есть.

– Все равно меня отпустят, – громко сказал он вслух.

Через полчаса пришли сокамерники с распаренными лицами. К этому времени он замаскировал следы воровства и выкинул обертки через «решку» на улицу.

– Не гони, Уксус. Нагонят, – хлопнул его по плечу Мороз. – И тебе должно повезти. Отмучился.

В дверь снова стукнули.

– Шишов, с вещами на выход.

Костя стоял на продоле  и думал, куда ему пойти.

– Что ж, Шишов Константин Васильевич, – улыбнулся мент, –  тебя оправдали. Есть где остановиться в городе?

Костя кивнул.

– Э, ты чо, припух? – удар дубинки по спине. – Чего башкой трясешь. Год рождения, говорю, какой?

– Семьдесят седьмой.

– Так. Руки за спину, пошел, – толкнул его мент и крикнул другому, – открывай, внеочередной этап.

Интересно, а что бы было, если бы он не трогал перед выходом еду Мороза?

В тюрьме, как в гладиаторской школе. Сегодня вместе чифир пьют, смеются, а завтра перережут друг другу глотки. А внешне вроде все ровно.

На тюрьму заехали «маски-шоу». Эта весть мигом облетела по веревочному телеграфу все камеры. Кто-то, услышав, нахмурился, кто-то невесело ухмыльнулся, а кто-то, как Санька Юрков, удивленно спросил:

– А что это такое?

Действительно, не могли же «Маски-шоу» из телевизора посетить эти места, созданные явно не для веселья.

Ответил ему человек, которому по долгу занимаемого положения надо знать все –  смотрящий Николай Мутный.

Немного выругавшись тюремными матом, не способным никого обидеть, он объяснил:

– Это «Омоновцы». Они учения на нас проводят по договоренности с хозяином. Надевают маски – шапки с прорезями, раскоцывают дверь, и начинается шоу. Их шоу. Завтра сами все увидите. Шоу, скорее всего, с утра прямо и начнется.

И немного подумав, добавил притихшим сокамерникам:

– Напяливайте на себя все, что есть мягкое, и главное – голову берегите.

Закончив, Мутный откинулся на шконку и продолжил что-то мастерить из жести от тюбика, палочек и целлофана.

А двадцать четыре лишенца расползлись кто куда, занявшись обыденными делами. Кто рисовал, кто читал, кто болтал, а кто просто сидел, уставившись в одну точку.

Саньку Юркова очень обеспокоили слова смотрящего. Не отличаясь отменным здоровьем, он панически боялся драк.

То воспаление легких подхватит, то астму, то почки простудит. Да еще и заработал себе, скорее всего по наследству, повышенное давление. У него практически всегда болела голова. Нудно, до помутнения реальности.

Пытаясь хоть немного снять боль, он попробовал наркотики, и в итоге прочно сел на иглу, о чем нисколько не жалел, благо отсутствовала главная проблема – деньги. Их он регулярно получал от родителей на карманные расходы. И хотя он не воровал и вредил исключительно себе, это не освободило его от уголовной ответственности за приобретение и употребление.

Несколько раз его спасали от тюрьмы влиятельные родители, но и они не всесильны, хотя от большого срока все же спасли – получил он всего полгода.

И вот он в камере для осужденных, где и проведет оставшиеся четыре месяца, ведь ни одна зона его с таким сроком не возьмет, дороже перевозить выйдет.

– Эй, нарик, хорош гонять, а то череп жать начнет.

Санька не сразу понял, что это к нему обращается признанный авторитет, зек со стажем – Евгений Синий.

Цветная кличка объяснялась просто. Все тело было сплошь покрыто наколками, следствием многих лет отсидки. На спине красовались великолепные купола церкви. Их было пять, по числу ходок. Исколотым было даже лицо.

Саня попытался улыбнуться. У зеков не принято переживать и сетовать на судьбу. Эта  наигранная бравада помогает перенести тяготы тюремной жизни. Особенно она нужна первоходам – людям, впервые попавшим сюда. Тюрьма не учит жить в обществе, она учит жить в тюрьме.

Пораженные, пришибленные, они не понимают, что происходит, мозг отказывался анализировать происходящее. Необходимо время, чтобы прошло состояние анабиоза, отстраненности, безысходности. Здесь и помогают эти беззлобные шутки, бесконечные разговоры ни о чем и постоянная занятость чем-то, лишь бы время бежало, стремилось поскорее промотать эту ошибку жизни, а затем и вовсе стереть воспоминания об этом времени.

Это только воры в законе и приближенные к ним знали, зачем они здесь. Все остальные были лишние, случайные, «пассажиры».

– Что, нарик, хочется ширануться? – продолжал балаболить Синий. – Лишь бы не захотелось кожаным шприцом в тухлую вену. Молодой, все впереди. Отдохнешь, сил наберешься. Здесь не колешься, не пьешь, не куришь. Ведь, не куришь?

– Нет, две недели как бросил, – Санька слегка улыбнулся.

– Вот тебе и хер, не болит, а красный. Срок, что канарейка надрочила. Выйдешь чистенький, что тот святой. И можешь снова колоться до глюков, пить до блевотины, трахаться до потери пульса. А надоест, милости просим к нам. Заезжай опять в два-три-пять. Я встречу чифирком с конфеткой. Тюрьмы сейчас не боишься? И правильно. Тюрьма не хуй, садись не бойся. И здесь жить можно. Люди везде живут. Это скотина в скотских условиях дохнет, а человек ничего, приспосабливается.

– Хорош по ушам ездить, Синий. Расскажи лучше что-нибудь, – подал голос Гора с верхней шконки.

Даже Мутный закончил работу, а делал он, как оказалось, проводку для лампы, чтобы и на нижних шконках светло было.

А Синий  уже начинал:

– Расскажу я, господа осужденные, о Столыпино. Кто-то уже ездил на нем, кому-то еще предстоит прокатиться. Гастролировал я во многих городах, ловили когда где,  поэтому в этом вагоне я пол России исколесил. Побеги из него – наиболее редкий случай. Но при одном я все же присутствовал.

Синий поднял вверх указательный палец и, сделав многозначительную паузу,  обратился к притихшей публике:

– А не замутить ли нам чифирку, братва?

– Тьфу ты, Синий в своем репертуаре, – махнул рукой в сердцах парень с наколотым фашистским погоном на плече, означающим, что он никогда не был и не будет служить в армии, – передачки не заходят, так он на чужом чифире сидит.

Парня недавно перевели с малолетки на взросляк. Звали его Череп за постоянное  бритье головы до зеркального блеска.

– Тем и живем, Череп, – отозвался Синий, – тебе-то любящие родители регулярно басячьи подгоны делают, а от меня отказались все, кто мог. Так сделает  кто подгон старому каторжанину?

– Боб, ставь литряк, – обратился Мутный к пухленькому парню Боре, который был в камере на положении шныря.

Синий довольный улыбнулся, глядя как шустро тот ставит литровую кружку на полку и втыкает сразу два кипятильника, и продолжил:

– Было это вторая моя ходка. Дали пятнашку. Был я малолеткой, реактивный и на шарнирах. Прям как Череп.

Череп  хмыкнул.

– Прежде всего, надо рассказать, что представляет из себя Столыпино. Это совсем даже обычный вагон-плацкарт, переделанный для воза заключенных. А так все, как полагается, – купе с дверью из решеток. Внутри – купе для семи человек. Отделения для вещей под нижней полкой убраны, вентиляция за решеткой. Так, чифирок готов.

Боря старательно заварил чай, дал отстояться и налив в маленькую кружку, пустил по кругу. Каждый зек делал по два глотка и передавал кружку дальше.  

– Итак, побег... – продолжил Синий, и первый сделал два шумных глотка...  

Читать Главу 4. Ч.5

Рука, уверенной в своей силе анакондой, поползла навстречу замершей от такой наглости груди и, нащупав еще не оформившиеся холмики, томно растянулась, сжимаясь и разжимаясь от наслаждения.

Она пометалась от одной груди к другой и остановила выбор на левой, как на большей. Пальцы медленно мяли упругие шарики, заигрывая с торчащими от возбуждения сосками.

А Вован продолжал беседовать с  возлюбленной, находящейся от него так далеко.

Тут шумная компания решила проветриться и растрясти желудки, а заодно и прикупиться спиртным.

Самые пьяные остались. Вован упорно не хотел быть причислен к этому позорному составу и, надев ботинки, выскочил на улицу.

Свежий воздух немного взбодрил, но вместе с отрезвлением пришла и злость.

Он видел, как далеко впереди Сергей шел с уже не его Юлей в обнимку, о чем-то жестикулируя.

Вован исподлобья огляделся. Определив цель, он двинулся к высокому мужчине, отошедшему от ларька с бутылкой водки.

– Закурить не найдется? – спросил он, преградив путь.

Мужик оценил шансы, и те показались ему выигрышными.

– Нет, я не курю.

– А зря. Тогда денег давай. – Вован подошел вплотную.

– С чего бы это? – мужик все же решил ретироваться и сделал шаг назад.

– Базаришь много, – сказал Вован и, мгновенно выбросив руку, схватил того за ворот куртки.

Мирный гражданин стал бить по руке, но тут другой кулак показал ему, что драка неизбежна. Вован ударил прохожего свободной рукой в лицо и отпустил, намереваясь включить обе.

Мужик лягнул ногой, попав в колено и, развернувшись, бросился бежать. Но был настигнут и вскоре оказался на земле, пинаемый ногами. Лежа, он думал лишь об одном: как бы не разбить бутылку.

Тут подскочил Коська и попытался оттащить сопящего Вована от жертвы. Все закончилось тем, что Вована затащили домой и опять напоили, решив, что в таком состоянии он будет более безопасен для окружающих.

– Вован, не ломай кайфа другим, – вразумлял Коська.

– Нет, Кист, кайф – это другое, – постепенно потухал Вован, – прикинь, идешь в дрись пьяный по улице, а навстречу пять-шесть чуваков. И ты кидаешь залупу на них. И они тебя пиздят, жестоко пиздят. Вот это кайф. Сразу хорошо и нихрена не чувствуешь.

А невольные виновники этого инцидента невинно гуляли.

– Ты такая красивая, – говорил Сергей, прижимаясь все крепче, – тебе это кто-нибудь говорил?

– Да, и не раз, – улыбнулась Юля.

– Нет. До этого тебе врали. Вот я точно кричу – ты самая красивая. У меня аж сердце рвется из штанов.

Улыбку Юли он припечатал страстным поцелуем. Губы, встретившись, утонули друг в друге. Поток слюней, множась, перетекал из одного рта в другой.

Наконец они расцепились. Он пососал ее нижнюю губу.

– Вот это да, – проворковала Юля, прижимаясь к плечу.

Постепенно они вернулись к месту празднования, периодически прерываясь на страстные поцелуи.

– Кстати, сегодня классный вечер для рода.

– Какого рода? – Юля, опешив, остановилась.

– Человеческого рода. В смысле, для его размножения, хотя бы частичного. Ладно, пошли.

Дома у Юли состоялся серьезный разговор.

Вован отвел ее в ванную, и долгое время оттуда раздавались лишь крики. Наконец двери распахнулась, и красный Вован вылетел в прихожую.

– Вован, давай поговорим, – вмешался Сергей, которому совсем не улыбалось поссориться с другом.

– Да ладно! – махнул тот рукой, пытаясь сдержать эмоции.

– Был же спор… – крикнул Сергей вдогонку.

Вован еще раз махнул рукой и ушел домой.

Постепенно компания рассосалась.

Остались только Коська, Юля, Сергей и еще парочка товарищей, оставшихся по причине невозможности передвигаться.

– Чем займемся? – спросила девушка, лежа на Сергее.

– Трахаться будем, – просто ответил Сергей, не снимая руку с ее груди.

Так он потерял девственность.

В Качинское училище Сергей поступил со второго раза.

И нашел там новый смысл жизни.

Все началось с преподавателя по философии полковника Уварова, предложившего курсантам написать реферат.

Так и появился реферат «Как бороться с дьяволом».

Философ был в неописуемом восторге.

– Какой ты молодец, – пожал он руку, – очень хорошую вещь написал. А как оформил.

Философ тряс в крепких армейских, с черными волосиками, руках его творение и без конца улыбался.

– Не показывайте так свою радость, а то я покраснею, – ляпнул, пытаясь освоиться Сергей.

Свою писанину он шедевром не считал.

– Давай я тебя познакомлю с одним человеком, –  с улыбкой сказал полковник Уваров, стараясь хоть чем-то заинтересовать курсанта, – очень интересный человек. Священник. Вам, я думаю, будет о чем поговорить.

Полковник был типичным замполитом, то есть человеком, которого многие годы усиленно учили непреложным истинам о величии партии и отсутствии Бога.

Но все переменилось, и он, как умный человек, считал необходимым для будущего карьерного роста тоже измениться.

Однако внутренний мир для перемен должны еще созреть, для чего он и подтягивал подобных Сергею людей.

Священник оказался пожилым человеком с абсолютно седыми волосами и бородой. Глаза, как у всех божьих людей, искрились добрым огнем и отеческой любовью.

– Здравствуй, меня зовут Александр Иванович.

– Сергей.

– Я внимательно прочитал твой рассказ, вернее, реферат. Он мне, честно, понравился. Хотел бы только поговорить о некоторых неясных для меня деталях. Ты позволишь?

Сергей поспешно кивнул.

– Как я понимаю, ты человек верующий? И мне вполне ясны твои стремления понять и познать все скоро. Это характерно для всех молодых людей. Но так не стоит поступать с верой. Она сама должна прийти в сердце. Ты должен лишь понуждать себя делать то, что правильно.

– А как узнать, что правильно? – задал Сергей самый важный для себя вопрос последних дней.

– Спрашивай у тех, кому позволено знать. У священнослужителей. Им Бог вложил в душу благодать, и они живут с ней, являясь проводниками Его воли на земле. И это не настолько прекрасно, как может показаться. Это большая ответственность и крест. На небесах с него спросится за всю его паству. А что насчет твоего реферата? Давай разберем подробно.

Теперь Сергею было куда ходить в увольнение.

Единственным, кто чувствовал себя ущемленным, оказался командир роты.

Когда пришел подписанный начальником училища очередной приказ о том, что именно его необходимо отпустить во внеочередное увольнение, Морж возмутился:

– И чем ты, Шишов, отличился, что тебя так чествуют? Обычный сегодня день вроде, даже не твой день рождения.

Не мог знать всезнающий Авакс, что сегодня был день рождения не курсанта, а Пресвятой Богородицы.

А Сергей знал и шел, и был весел, гуляя с православными людьми, чувствуя себя чище и увереннее.

К нему подошел Александр Иванович и сказал:

– Сергей, я попрошу тебя написать статью в нашу газету «Православное слово». Темы нет, пиши, к чему душа лежит. Мы немного отредактируем и обязательно напечатаем.

На написание ушли две бессонные нарядные ночи. Он ставил перед собой икону Сергия Радонежского, молился и писал о том, что было внутри, стараясь быть искренним.

Статья вышла на первой странице. И снизу – курсант Качинского высшего военного авиационного училища летчиков Шишов Сергей...

– Шишов, с вещами на выход, – массивная дверь с железным клацаньем отворилась, и в зеве прохода возник усатый милиционер в пятнистом комбинезоне.

Сергей очнулся от мыслей и вышел, щурясь от забытого дневного света, и привычно протягивая руки.

На запястьях защелкнулись наручники, с тихим писком сцепив кисти мертвой хваткой.

Его провели на второй этаж и, сняв наручники, усадили.

– Итак, – приступил к допросу следователь, – вас обвиняют в краже из магазина «Кулон» на сумму пятьдесят тысяч рублей и из магазина «Юппи» на сумму сто десять тысяч рублей. Ты прямо рецидивист какой-то.

Милиционер, молодой парень с короткой стрижкой и сильными руками, улыбнулся и взглянул ласково.

«Значит, этот – добрый», – заключил Сергей.

Эта игра в доброго и злого была так неприкрыта, что набивала оскомину, но, тем не менее, была эффективна, изматывая человека морально и заставляя говорить требуемое.

– Итак, Сергей, – продолжил улыбчивый мент, – давай колись, зачем магазины грабил. Деньги были нужны? Понимаю, сейчас у всех плохое положение материальное. Только это кратковременная выгода, так сказать, быстро уходящая.

Мент оказался еще и философом.

– Так что, парень, давай сознавайся. И мы тебя отпускаем. Но только дальше живи хорошо и больше сюда не попадай.

– Так уж и отпустите? – спросил Сергей, но слабая, вечно не умирающая надежда заставила голос слегка дрогнуть.

И мент это засек.

– Всенепременно. А почему бы и нет? Если ты во всем правдиво признаешься и раскаешься. Законом все предусмотрено. Вот, смотри.

Он достал из стола уголовный кодекс с комментариями и, открыв порядком потертую страницу, показал выделенный карандашом пункт:

«Чистосердечное письменное признание в содеянном рассматривается судом как полное раскаяние и влечет смягчение уголовной ответственности до минимального срока, вплоть до освобождения из зала суда с условным сроком заключения».

– Понятно? – радовался за него мент. – Условку получишь – и домой, к папе с мамой. Родителей-то давно не видел? А они, представляешь, как соскучились?

Сергей мялся, теребя руками грязную куртку. Тогда мент усилил напор:

– Вот тебе листок, ручку. Пиши. Только все честно, и я лично позабочусь о том, чтобы тебе дали условку. У меня знакомые в суде есть. Ты ведь не хочешь провести следующие десять лет, сося немытый член?

Сергей схватил ручку, но с этим прикосновением в холодной пластмассе пришло временное отрезвление, и сомнения всколыхнули вялый от недосыпания и недоедания мозг.

– Нет, – он бросил ручку, – мне нечего сказать. Я не воровал.

Мент растерялся, но лишь на мгновение.

– Зря, Сергей, – сожалея сказал он, – я к тебе со всей душой, а ты жопой. Зря. И по-человечески нехорошо это.

Тут в комнату вошел важный милиционер с большими звездами на погонах. Мент вытянулся над столом.

– Как дела с этим, – важный повел полными пальцами в сторону Сергея, лениво цедя слова.

– Делюга его, но писать отказывается, – сказал мент.

– Тогда закрывай, – так же лениво бросил начальник и, внезапно встрепенувшись, выбросил, – и давайте, давайте, работайте. Трамбуйте могилы. У вас куча висяков, а вы тут в куколки играете. Жестче надо, жестче.

Когда он вышел, мент сказал сокрушенно:

– Слыхал, сказали закрыть. А я хотел потихоньку тебя отмазать. Ну что ж.

Не понимая, что значит «закрыть», но, осознав, что это что-то плохое, Сергей понуро опустил голову.

И тут же получил неожиданный удар по затылку. Невольно вскрикнув, он поднял голову. Бывший ласковый мент стоял перед ним с деревянной колотушкой и ухмылялся.

– Видишь, Сергей, к чему ты меня принуждаешь. Веришь, я этого не хотел? Но по-хорошему ты не понимаешь, будем по-плохому. Сейчас будем пытать тебя. Страшно.

Это было что-то новенькое. Хороший и плохой мент в одном лице. Видно, товарищ не подошел, и ему пришлось форсировать события, реагируя на недовольство начальства.

Он еще пару раз ударил Сергея. Сначала по левому плечу, затем снова по голове.

– Видишь этот молоток? – сказал он, вертя перед глазами колотушку. – Это я жене домой купил, чтобы мясо размягчать. А сейчас, видишь, и для другого мяса пригодилось. Универсальная, так сказать, штуковина.

Не снимая улыбки с лица, чуть добавив садизма в уголки рта, ударил по правому плечу, затем по левому, затем снова по правому. Сергей вскрикнул.

– Серега, я ведь не устаю совсем. Лучше колись, а то скоро у тебя будут руки отваливаться. Не сейчас, а завтра, когда тебя сюда приведут, и я снова возьму в руки этот кусок дерева.

Еще минут двадцать его били этим предметом кухонной утвари. Затем увели в камеру, где он мог спокойно полежать, наслаждаясь спокойствием и темнотой. Хотя все относительно.

И темнота была во вред, не позволяя видеть маленьких животных, жующих твое истерзанное тело.

– Они эту шубу специально сделали, менты поганые, – цедил сквозь зубы лысый субъект в рваной куртке, – чтобы клопов выводить, чтобы мы и здесь не расслаблялись. Говорят, что в новых тюрьмах такого нет. Запретили шубу.

Шуба – наплывы из цемента, поднимающиеся вдоль стены. И даже на потолке были эти выпуклости и впадины, так полюбившиеся клопам. Ненасытные твари лезли через ворот, через рукава к возбуждающей их пульсирующей коже.

Потому и спали здесь в основном сидя, прислонившись к стене спиной.

Было еще много допросов с пристрастием и без. Война нервов шла своим ходом.

Его били молотками, затылком об стену, просто кулаками по телу и ладонями по лицу, роняли со стула спиной вперед.

Все это так надоело, что хотелось кричать, ругаться и плакать одновременно от обиды, унижения и безумия, поселившихся в голове и толкающихся за право лидерства.

Особенно старался выслужиться и скорее захлопнуть дела один мент с садистскими наклонностями. Крики жертв доставляли ему видимое наслаждение.

В камере его называли Наручник. Наручники он не снимал с жертвы никогда. Он соединял руки с ногами двумя наручниками, и так оставлял лежать на полу, задавая вопросы. Это называлось «ласточкой». При более живом настроении Наручник подвешивал за наручники к батарее, проходящей у потолка, и бил маленькими полненькими ручками с короткими пальцами. Удары были слабые, но человек от них крутился на батарее, что причиняло боль занемевшим и отекшим рукам.

Наручник пристегивал человека к столу, к стулу, к сейфу и бил, бил, бил, почти ничего не спрашивая, а только тыкая в лицо шариковой ручкой и указывая на листок бумаги.

– Ты только подпиши, козлина дикая, а текст я сам составлю, – весело смеялся он маленьким ротиком на пухлом лице.

Народ в камере менялся, а Сергей все сидел. Знающие люди сказали, что его не имеют права держать здесь более трех суток, затем нужно вести на суд, и там дают еще пять. И если и за это время не раскрутят, то обязаны отпустить.

Казалось, прошла неделя или две, так он устал. Но прошли положенные трое суток.

Его свозили на суд, где судья – старичок с неподвижным лицом, дал ожидаемые сутки ареста.

Пять суток подходили к концу, когда возникла мысль.

«Вор должен сидеть в тюрьме», – сказал колючий и хриплый голос Высоцкого.

Он сделал много плохого. И сделал бы больше, если бы не остановили. Значит, он должен быть благодарен происходящему. Это очищение,  страдание за грехи. Кого Бог больше любит, того больше и наказывает. Он не должен уходить от наказания, а радоваться возможности избавиться от пороков.

Новый следователь, вызванный для детального рассмотрения дела, был сначала удивлен внезапному решению проблемы.

Затем, поразмыслив, принял победу на счет своей гениальности, посетовав на глупое начальство, не замечающее очевидного.

– Итак, распишись здесь, а здесь пиши: «С моих слов записано верно и мною прочитано». Так, еще роспись. Теперь, как и обещал, поговоришь с родными. Диктуй телефон.

Сергей сидел, абсолютно выжатый. Он хотел только одного – вернуться в камеру и, закрыв глаза, забыться, предавшись спасительной дреме.

Позже он узнал, что дознавателям и следователям специально выделяют деньги на покупку сигарет и на междугородние звонки, чтобы они шустрее раскалывали обвиняемого. Сейчас же Сергей был слезно благодарен этому холеному лейтенанту с наманикюренными ногтями за милость.

– Батя, я в тюрьме. Не едьте…

Больше он говорить не мог. Глупые слезы душили горло, заставляя замолчать и только хлопать глазами от непонимания происходящего. Родной голос заставил усомниться в том, правильно ли он поступил.

Лейтенант в это время быстро и аккуратно упаковал бумаги. Завязывая шнурок на папке, он крикнул:

– Конвойный, уведите задержанного.

Представилась фигура худого парня  с биркой в шапке-ушанке. Он внимательно смотрит в глаза, затем фыркает и убегает догонять отряд, шагающий строем. И кругом белый снег.

А надежда, глупая, но сильная в своем стремлении, птичкой колибри сидела на плече и тихим щебетом успокаивала.

Ночью был побег.

То, что это действительно побег, Сергей узнал только когда расковырянная за два дня вентиляционная решетка, осыпаясь штукатуркой и цементом, была выдернута из стены.

Контингент в камере предварительного заключения был сборный. Разных возрастов, темпераментов и принадлежностей к уголовному миру.

Вентиляцию оторвал молодой кавказец Аслан. По разговорам в камере Сергей понял, что ему грозит двадцать лет за разбойное нападение. У двери внимательно прислушивался через кормушку к тюремным шорохам русский парень Бобер. Впрочем, отличие было только в коже. Был он такой же агрессивный, как и Аслан. Этот бы согласился на побег лишь из-за любви к приключениям.

С верхней шконки с интересом наблюдали за происходящим Саша и Петя, молодые парни лет пятнадцати, оказавшиеся здесь толи за бродяжничество, толи за мелкое воровство.

Под ними лежал пожилой любитель чужих карманных денег Богданыч. Было ему лет под сорок, но выглядел он на шестьдесят, сутулясь и часто покашливая в сухую ладонь. От профессиональной привычки прикидываться жалким.

Богданыч первый отказался бежать:

– Как хотите, а я остаюсь. Нечего мне бегать, срок прибавлять.

– Заткнись, старый, не ори, – цыкнул сквозь зубы Аслан, – или ты пойдешь или я тебя зарежу.

Слово «зарежу» он проговорил через «э».

– И прибавишь к сроку еще лет десять. Ты же не дурак, – сказал как можно спокойнее старик, не показывая страха.

– Десять? Ты с дуба рухнул? Что-то ты, Богданыч, дороговато свою жизнь ценишь. Да за тебя больше месяца не дадут, –улыбнулся Бобер.

Богданыч опешил, но продолжая играть в невозмутимость, махнул рукой, мол, делайте, что хотите, и отвернулся к стенке.

Саша и Петя все это время лежали животами на шконке и с интересом переводили взгляды с одного говорящего на другого.

– А вы как, пиздюки? – спросил Бобер.

Головы синхронно повернулись в его сторону, одинаково задумались, наморщив лбы.

– Я – да, – сказал, моргнув, Саша.

– Я тоже, – стараясь не показать трусости, протянул Петя.

– А ты, гоняющий, как? – спросил Бобер у Сергея.

Сергей смотрел на это действие и не мог решить, шанс это выбраться или омут, чтобы окончательно завязнуть.

Бобер ждал.

– Не знаю, – признался он.

– Да ну их, пусть остаются, развели канитель, – махнул рукой Аслан и сказал Бобру, – подсоби.

Они еще расковыряли дырку, аккуратно укладывая обломки раствора и кирпичей на пол.

На шухере стояли Саша с Петей. А Сергей все думал.

У него все еще была колибри, чирикавшая, что суд закончится если не оправданием, то уж условным сроком точно. Об этом вчера сказал Богданыч:

– Первый раз обычно нагоняют. Ты же не судим был раньше? Во.

А если он убежит и его, не дай Бог поймают, то надежды на условный срок больше не будет. Это и без подсказки ясно.

И решившись, он остался.

Утром перепуганные милиционеры обнаружили среди грязи и пыли двух заключенных, беседующих друг с другом, вместо шести положенных.

– Какие сейчас воры, Серега? Смех один, – говорил Богданыч, попыхивая «Примой», – они могут только по башке стукнуть, да все с тела снять. Мы – настоящие воры. Щипачи. Он сечет, отвлекает, а я аккуратненько разрезаю сумочку заточенным ногтем, вынимаю лавэ. Это искусство. Я просто нахожу вещи раньше, чем люди успевают их терять. А попался я по глупости. Не успел скинуть лопатник, а меня менты, оказывается, пасли.

Милиционеры побили их для порядка и перевели в другую камеру, где и решетки были толще, и вентиляция отсутствовала. Уже в тюрьме Сергей узнал, что кого-то из тех четверых поймали, добавив по три года к прежнему сроку.

В тюрьме люди основательно благоустраивались, сознавая, что проведут здесь время до неизбежного суда.

И все было здесь по-звериному просто. Шконка, на которой спишь, еда, которую ешь, люди, с которыми общаешься, и собственные мысли. Вот и все, что дано государством, пока оно не решило твоей участи.

День суда приблизился с неумолимостью многотонного танка.

– Последнее слово осужденного, – сказала судья.

Сергей встал и произнес наспех заготовленную этой ночью речь.

– Уважаемые судьи и вы, – он посмотрел на присутствующих в зале, – обращаюсь к вам с просьбой. Не губите меня. Я еще много могу полезного сделать обществу. Я только закончил армию. Поступлю в высшее заведение, пойду работать. Я не пью, не курю, у меня…

– Лучше бы ты пил, – процедила в годах уже женщина, хозяйка магазина «Кулон».

Это несколько сбило, расстроив ход мысли.

– Суд удаляется на совещание, – неожиданно сказала судья и, встав, вышла из зала.

Через некоторое время зачитали приговор. В том, что его не отпустят, сомнений не было. Может потому, что колибри улетела куда-то, оставив печаль, а может оттого, что с улицы на него смотрел такой прекрасный и живой день!

Даже дух захватило, как там было прекрасно и вольно. Птицы заглядывали в зал и, не находя ничего интересного, упорхали по своим делам, весело распевая что-то на лету.

Людской гул вперемешку с машинным сливался с этим пением и создавал какофонию под названием – жизнь. Здесь, за решеткой, была не жизнь, то было умирание, разложение. Жизнь там, за окном. И чем сильнее он чувствовал это, тем сильнее сознавал, что не может находиться там. Что счастье жить – не для него. Он должен его заслужить.

– … суд постановил, – вырвал из дум усталый голос судьи, – установить Шишову Сергею Васильевичу 1977 года рождения уголовное наказание в виде лишения свободы сроком три года в исправительной колонии общего режима.

Все подождали, пока уйдет судья, и нетерпеливо засуетились, спеша из гнетущего помещения на чистый воздух.

Читать Главу 4. Ч.4