sergeikarlovich

Я как-то познакомилась во Франции - и не просто во Франции, а едва ни не в самой консервативной французской заводи - в Довилле с очень пожилой дамой. Притом, дама был такая вся буржуа-буржуа-буржуа - с бесчисленными костюмами от Шанель, золотыми очками Картье на цепочке с камешками по цене крыла самолета, мопсом (или болонкой, уже не помню) и очень пафосным домом на берегу, в котором было какое-то нечеловеческое количество марокканских подушек, разбросанных на диванах, креслах, подоконниках и ковре в гостиной (ну вот не знаю почему я именно подушки запомнила). Да, еще она ездила на кофейном Роллс-Ройсе кабриолете какого-то мохнатого года выпуска.

При этом у нее был явно перебит нос. Ну то есть, десяток-другой пластик - а они там были - этот изъян конечно сгладили, но не убрали окончательно.

Когда мы сошлись настолько, что об этом удобно стало спросить, я спросила, ожидая историю про какую-нибудь автокатастрофу на Лазурном берегу или любовника-корсиканца.

Фиг вам. Вернее, фиг мне.

- Это был май 1968 - мечтательно жмурясь произнесла мадам - сломанный нос и два выбитых зуба. Я прокусила полицейскому руку.

Это я к чему, собственно. Исключительно к причитаниями некоторых впечатлительных особей о том, что милые городские дети, что бузили нынче на Тверской, вырастут и сделают революцию. Не сделают. Революцию делают пьяные матросы и крестьяне, пошедшие жечь барина.

И за ними конечно надо приглядывать. Но если кто из них и был в субботу на Тверской, то исключительно с нагайками. Или в форме ОМОНа.

Марина Юденич

https://t.me/yudenich/984

Обижаться на то, что жители европейских стран не понимают нашего почти что религиозного чувства в этот день, бессмысленно. Достаточно почитать книги или посмотреть фильмы о том, как войну переживала Франция и Англия. Были перебои с питанием и отоплением. Девочки из благородных семей шли в медсёстры, их папы и мамы отдавали свои дома и земли под лазареты и казармы. Бомбили. Но в целом — жизнь продолжалась. Жили, любили, танцевали и ходили в кино.

Собственно, в Европе редко бывало иначе. Европейская война — это «барон такой-то пошёл войной на герцога такого-то, чтобы отнять его родовые земли», а крестьянину, эту землю пахавшему, было не так уж важно, кому она будет принадлежать, барону или герцогу.

Русские же пережили монгольское иго и воевали с Востоком. Они знают, что враг приходит, чтобы сжечь дотла всё, чтобы убить всех мужчин и угнать в плен женщин. Пути назад нет, и именно поэтому все четыре года войны наши бабушки и дедушки, отцы и матери провели стоя одной ногой уже по ту сторону смерти, в состоянии постоянного, ежеминутного подвига. Для француза или голландца это состояние неописуемо и непредставимо.

Единственные из европейцев, кому по силам нас понять, — это немцы, которых к концу войны мы вогнали в такую степень отчаяния, что была близка к пережитому нами. И именно поэтому (а не из чувства вины) ко всем нашим многочисленным берлинским памятникам и к нашему «Бессмертному полку» на центральной улице они — при прочих трениях — продолжают относиться с молчаливым уважением.