kobsa

Марлен Хуциев в кинофильме «Застава Ильича», ставшем манифестом шестидесятничества и разгромленного по той же причине, есть кадры поэтического вечера в Политехническом музее, где Булат Окуджава поёт про «комиссаров в пыльных шлемах», и ему подпевает весь зал. Эти вечера – знак той эпохи. Я был свидетелем других событий, тоже знаковых и неповторимых, вошедших в фильм «Москва слезам не верит» - это многотысячные собрания молодых, в основном, людей на площади Маяковского: вокруг памятника и вниз вдоль Зала Чайковского и снесенного потом театра «Современник». В фильме героини попадают туда почему-то летом. Может быть, летом 1961-го? С одной стороны, это возможно, т.к. мы о Маяковке узнали, конечно же, не из газет, а от нашего одноклассника Борьки Бакста, но, с другой стороны, неужели такое могло у нас продолжаться больше полугода?

Сейчас даже трудно себе представить толпы людей, в центре Москвы, собравшихся лишь для того, чтобы слушать и читать стихи! И только! Правда, читались они вслух, то есть бесцензурно! Впервые за много десятилетий! Читали, как помню, Евтушенко, например, «Москву-товарную» («Студенту хочется послушать Скрябина / И вот неделями живет он скрягою…и т.д.), «разухабистого» Вознесенского, «коммуниста с человеческим лицом» Р. Рождественского и других. Долго продолжаться такое не могло, и уже к апрелю 1962 года все было кончено.

Я был там три раза. Первый раз, помню, 23 февраля того же года мы рванули туда с ребятами прямо с праздничного собрания в школе. Поразило не столько количество народа на полутёмной площади, сколько атмосфера большого всеобщего праздника. Круг слушателей образовывался моментально. Стоило нам встать кучей (а нас было человек десять), как нас тут же окружали сотни жаждущих услышать Слово.

Следующий раз (кажется, в конце марта) я застал попытку разгона. И тогда, как сейчас понимаю, всё было в духе поздней Оттепели. Власть еще стеснялась быть похожей на предшественников, но уже чувствовала опасность излишних вольностей. Поэтому разгон поручили как бы «своим» – оперотряду МГУ (этих деятелей я потом имел «удовольствие» разглядеть поближе). Их было несколько десятков. Нас – тысячи. Разговор шел (сам был свидетелем) сугубо интеллигентный:

- А, собственно, в чем дело?

- Вы должны немедленно разойтись.

- А, собственно, на каком основании?

- На основании постановления Моссовета.

- А постановление незаконно.

- Нет, законно ….

- Нет, незаконно …. и т.д.

Оперов этих могли и побить, и желающие уже подтягивались к центру событий, но их вежливо оттаскивали, и все понимали, что ситуация патовая, в которой никому ничего предпринять невозможно.

Всё завершилось по-советски просто: газеты выразили «мнение граждан», а милиция потом пресекала любые скопления народа в зародыше. Поэтому, когда недели через две я с другом Витькой попробовал остановиться у памятника «горлану и главарю», как к нам тут же подошли вежливые милиционеры и попросили не задерживаться.

Начинался конец Оттепели, эпохи протестантизма коммунистической веры, романтической попытки убедить себя и других в том, что эта вера достойна искренней любви, если признает ценность каждой человеческой личности. Да, это была утопия, в чем нам еще предстояло убедиться. Перестройку делали уже «неверующие». Но тогда в 1962 году люди дышали свободой, «чушь прекрасную несли» с восторгом, по поводу которого сегодня каждый вправе иронизировать или завидовать.

Я родился в Малом Кисельном переулке, соединяющем Большой Кисельный с Рождественским бульваром в том месте, где он резко спускается к Трубной площади. По этой причине трамваи вверх до нашего переулка шли медленно, а потом резко набирали ход до самой Сретенки. И пока не было пневматических дверей, можно было спрыгнуть с подножки, чтоб не возвращаться назад. Это не раз проделывал мой папа, иногда и со мной, взяв меня на руки. Я чувствовал себя киногероем, папа боялся, а мама обо всем так и не узнала.

Жили мы в большой коммунальной квартире на втором этаже дома №5 в двух комнатах на десятерых, и я был младшим из четырех внуков и единственным, у кого после войны был отец. Где-то рядом жил Борис Шергин, о существовании которого я и не догадывался.

Малый Кисельный – центр Москвы, что доставляло старшим много неудобств. Например, когда мне было всего два месяца, по Москве вели пленных немцев, а шли они несколько часов, и по семейному преданию мама чудом проскочила Садовое кольцо, чтоб дома спокойно покормить и перепеленать вашего покорного слугу. Старшему брату повезло и того меньше: его моя тетка рожала аккурат 7 ноября, когда и Сретенка, и Трубная были переполнены радостными демонстрантами, и скорая не сразу могла к нам проехать. Ну и, конечно, 9 марта 1953 года. Я с родителями к тому времени уже переехал на Хорошевское шоссе, но легко себе представляю, что там творилось. Люди шли вниз по бульвару к Трубной и поворачивали влево на Неглинку, а справа туда же шел плотный поток от Самотеки: два широких рукава в один узкий. Помню рассказ бабушки, как они ждали возвращения деда с работы, как долго почему-то не убирали грузовик, перекрывавший наш переулок, но, главное, я всё время думал о двух огромных страшных люках посередине Трубной площади, куда всю зиму подъезжали самосвалы сбрасывать снег в Неглинку. И я всех спрашивал: «А люки-то были закрыты?» Мне отвечали, что ничего об этом не слышали. Значит, наверное, были закрыты. И, слава богу.