i7i7P

вечер забрался на город
словно кобель на суку
меня подзаебывал голод
начинались четвертые сутки

во рту отдавало железом
скопившейся в горле крови
мы втроем убегали лесом,
заметая следы от конвоя

а за нами гналась система
выжигая снег до проталин
пыталась решить проблему
своих непослушных деталей

Витек, Толян и Серега
три ржавых винта в механизме
мы встали на эту дорогу
без всякого там романтизма

нам просто хотелось свободы
дышать полной грудью и верить
что жизнь не синоним работы
что есть и другие двери

в итоге пошли по наклонной
хулиганка, случайно - убийство
подожгли автозак фараонов
(Толик с детства был анархистом)

чуть позже дела посерьезней
оффшоры, офисы, бизнес
наркотики, девочки, море
рекою деньги и виски

красивая жизнь, новый паспорт
и планы свалить из России
здесь долго нельзя оставаться
и долго нельзя быть счастливым

ведь удача, братан, - проститутка
а ее джентльмены - сказка
нас приняли где-то под Курском
пытали, травили газом

из наших никто не сломался
мы все как один молчали
лишь нагло Витек улыбался
в пустые глаза полицаев

до суда же дожило трое
остальных сгнобили в застенках
я слышал их крики от боли
и кровь закипала в венах

прокурор просил девятнадцать
судья почему-то дал девять
может, то шанс нам, засранцам
а может, у самого дома дети

но счастье их длилось не долго
и в строгом режиме есть щели
не зря мы все детство бок о бок
рукопашка, качалка, стрельбы

тюрьма поднялась по тревоге
в 6 утра обнаружив пропажу
мы втроем уносили ноги
собаки выли протяжно..

и вот вечер забрался на город
словно кобель на суку
меня подзаебывал голод
начинались четвертые сутки

к чему я все это рифмую?
не подумай, не чтоб оправдаться
просто мороз лютует
просто согреться жажда

если вдруг не вернусь - запомни
в мире все стремится к балансу
сначала ты беззаконник
а потом - кича с баландой

жить с этим знанием тошно
тем, кто не любит правил
но я все же верю в возможность
что что-то здесь можно исправить..

вот и все нам пора срываться
я не знаю, в жизнь или в вечность
повезет - будем пить, обниматься
если нет - помолись, поставь свечку

Рйн

Этот сорт народа -
тих
и бесформен,
словно студень,-
очень многие
из них
в наши
дни
выходят в люди.
Худ умом
и телом чахл
Петр Иванович Болдашкин.
В возмутительных прыщах
зря
краснеет
на плечах
не башка -
а набалдашник.
Этот фрукт
теперь согрет
солнцем
нежного начальства.
Где причина?
В чем секрет?
Я
задумываюсь часто.
Жизнь
его
идет на лад;
на него
не брошу тень я.
Клад его -
его талант:
нежный
способ
обхожденья.
Лижет ногу,
лижет руку,
лижет в пояс,
лижет ниже,-
как кутенок
лижет
суку,
как котенок
кошку лижет.
А язык?!
На метров тридцать
догонять
начальство
вылез -
мыльный весь,
аж может бриться,
даже
кисточкой не мылясь.
Все похвалит,
впавши
в раж,
что
фантазия позволит -
ваш катар,
и чин,
и стаж,
вашу доблесть
и мозоли.
И ему
пошли
чины,
на него
в быту
равненье.
Где-то
будто
вручены
чуть ли не -
бразды правленья.
Раз
уже
в руках вожжа,
всех
сведя
к подлизным взглядам,
расслюнявит:
"Уважать,
уважать
начальство
надо..."
Мы
глядим,
уныло ахая,
как растет
от ихней братии
архи-разиерархия
в издевательстве
над демократией.
Вея шваброй
верхом,
низом,
сместь бы
всех,
кто поддались,
всех,
радеющих подлизам,
всех
радетельских
подлиз.

Превращусь
не в Толстого, так в толстого,—
ем,
пишу,
от жары балда.
Кто над морем не философствовал?
Вода.

Вчера
океан был злой,
как черт,
сегодня
смиренней
голубицы на яйцах.
Какая разница!
Все течет...
Все меняется.

Есть
у воды
своя пора:
часы прилива,
часы отлива.
А у Стеклова
вода
не сходила с пера.
Несправедливо.

Дохлая рыбка
плывет одна.
Висят
плавнички,
как подбитые крылышки.
Плывет недели,
и нет ей —
ни дна,
ни покрышки.

Навстречу
медленней, чем тело тюленье,
пароход из Мексики,
а мы —
туда.
Иначе и нельзя.
Разделение
труда.

Это кит — говорят.
Возможно и так.
Вроде рыбьего Бедного1 —
обхвата в три.
Только у Демьяна усы наружу,
а у кита
внутри.

Годы — чайки.
Вылетят в ряд —
и в воду —
брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки.
В сущности говоря,
где птички?

Я родился,
рос,
кормили соскою,—
жил,
работал,
стал староват...
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.

Я живу на Большой Пресне,
36, 24.
Место спокойненькое.
Тихонькое.
Ну?
Кажется - какое мне дело,
что где-то
в буре-мире
взяли и выдумали войну?

Ночь пришла.
Хорошая.
Вкрадчивая.
И чего это барышни некоторые
дрожат, пугливо поворачивая
глаза громадные, как прожекторы?
Уличные толпы к небесной влаге
припали горящими устами,
а город, вытрепав ручонки-флаги,
молится и молится красными крестами.
Простоволосая церковка бульварному
изголовью
припала,- набитый слезами куль,-
а У бульвара цветники истекают кровью,
как сердце, изодранное пальцами пуль.
Тревога жиреет и жиреет,
жрет зачерствевший разум.

Уже у Ноева оранжереи
покрылись смертельно-бледным газом!
Скажите Москве -
пускай удержится!
Не надо!
Пусть не трясется!
Через секунду
встречу я
неб самодержца,-
возьму и убью солнце!
Видите!
Флаги по небу полощет.
Вот он!
Жирен и рыж.
Красным копытом грохнув о площадь,
въезжает по трупам крыш!

Тебе,
орущему:
"Разрушу,
разрушу!",
вырезавшему ночь из окровавленных карнизов,
я,
сохранивший бесстрашную душу,
бросаю вызов!

Идите, изъеденные бессонницей,
сложите в костер лица!
Все равно!
Это нам последнее солнце -
солнце Аустерлица!

Идите, сумасшедшие, из России, Польши.
Сегодня я - Наполеон!
Я полководец и больше.
Сравните:
я и - он!
Он раз чуме приблизился троном,
смелостью смерть поправ,-
я каждый день иду к зачумленным
по тысячам русских Яфф!
Он раз, не дрогнув, стал под пули
и славится столетий сто,-
а я прошел в одном лишь июле
тысячу Аркольских мостов!
Мой крик в граните времени выбит,
и будет греметь и гремит,
оттого, что
в сердце, выжженном, как Египет,
есть тысяча тысяч пирамид!
За мной, изъеденные бессонницей!
Выше!
В костер лица!
Здравствуй,
мое предсмертное солнце,
солнце Аустерлица!

Люди!
Будет!
На солнце!
Прямо!
Солнце съежится аж!
Громче из сжатого горла храма
хрипи, похоронный марш!
Люди!
Когда канонизируете имена
погибших,
меня известней,-
помните:
еще одного убила война -
поэта с Большой Пресни!