SciVul

Приехал Степан очень худым. Дали ему отдохнуть, и через месяц он поправился. Он был очень опытным нарядчиком, и начальник предложил ему эту должность. Так мы вновь стали жить на одной командировке. Начальник вечерами часто приходил к нам, играли в домино. 17 декабря пришел он вечером явно расстроенный:

— Был на совещании в Лынге и получил нагоняй. Не выполняется план по заготовке дров.

— А что, если мы половину «придурков» отправим в лес до Нового года, — предложил я.

— Это идея, — поддержал Степан.

Утром я вышел на работу с двумя лучковыми пилами, одна из которых была финской точки: зуб полотна пилы затачивается под малым углом, поэтому она быстрее идет в дерево, но требует силы. Мы и «придурки» были включены в бригаду Кости Хучинаева. Все в колонии знали, что я не принимаю подсобников, однако ассенизатор Алексей Хозяинов попросил:

— Николаи, возьми меня. Если не будешь доволен моей работой, скажешь.

— Ну, — думаю, — с таким животам ты до обеда не выдержишь.

Но вслух сказал:

— Давай, попробуем.

С первых же минут работы я взял быстрый темп. Мне захотелось, чтобы он быстрее отказался от предложенных услуг. К великому удивлению, Хозяинов не только успевал срубить и бросить в костер сучья, но иногда делал рез или два по вершине. Я скинул телогрейку и усилил темп. Результат тот же — он успевал.

18 декабря 1944 года, мы сдали 20 кубометров дров: хорошие лесорубы этой командировки давали по 12, иногда. 14 кубометров. В зоне уже знали о нашей выработке и приняли соответствующие меры — накормили хорошим ужином.

На другой день я еще усилил темп, но Алексей успевал. Я понял, что от такого подсобника грех отказываться. Мы сдали 25 кубометров, а еще через два дня — 30. Командировка на Угловой была лесорубной, и дрова сдавали местному леспромхозу, который тоже был заинтересован в заготовке дров. Нам с Алексеем улучшили питание за счет фондов начальника командировки и директора леспромхоза. Однажды Степан сказал:

— Слушай, Николай, а если сейчас же пойти тебе на всесоюзный рекорд? Если побьешь, могут вас и освободить.

Мы посоветовались с Алексеем и решили попытаться. Поговорили с начальником, я написал заявление в МВД республики, копии в ОИТК МВД и начальнику Лынгинской колонии: мы с Хозяиновым идем на всесоюзный рекорд.

Заявление и копии наш начальник отослал по адресам. С этого дня организовали нам обед. По моей просьбе, чтобы не терять времени на него, присылали с какой-нибудь бесконвойной пельмени или пирожки в обернутой кастрюле, чтобы не остыли. С Лынги каждый вечер в общей сводке по заготовке дров, пересылаемой в ОИТК, пересылалась и наша с Алексеем выработка.

Работали в майках: весь день с обоих валит пар. Бригадир Костя Хучинаев, едва успевал топить снег в двух трехлитровых банках. Алексей не курил, а мне друзья с вечера накручивали и засовывали за околыш шапки несколько цигарок. Но присесть покурить было некогда, лишь когда разделываю ствол дерева возле костра, быстро выдерну цигарку, выхвачу из костра полено—прикуриваю. Затянусь раза два, и цигарка уже тухнет от пота, падающего с носа, текущего по губам. Курил вечерами и утром до развода.

Вечером после укладки дров в штабеля на мокрую майку наденешь нахолодавшие за день гимнастерку, телогрейку, бушлат и садишься к костру. И вот настал день, когда мы не могли идти в зону. За «нами стали присылать подводу с санями-розвальнями. Иногда подвода запаздывала, бригада уходила, оставляя нас у костра — конвой видел, что уйти в побег мы не в состоянии. Да и зачем бы мы побежали, когда были уверены, что нас освободят.

Подходила подвода, бесконвойный возчик помогал нам завернуться в тулупы, мы ложились в розвальни. У вахты собирались любопытные посмотреть, — что же это за лесорубы. Для них такая выработка считалась выше человеческих возможностей. И путали нас: Алексей несколько массивнее меня, его принимали за Каширина, а меня за Хозяинова. Подвозили прямо к кухне-столовой. Получилась еще одна неприятность. Мы не могли ужинать: сводило челюсти — рта не открыть. Нам стали давать по 50 граммов разведенного спирта. Выпьем сквозь зубы и через 2—3 минуты набрасываемся на еду. В подсобном помещении кухни были поставлены две кровати, перед сном нас осматривал врач, который все доказывал:

— Так работать нельзя!

— Может и правда, Николай, прекратить работу? План-то уже перевыполнен, все лесорубы потянулись за вами, выработка резко поднялась. Так будете работать, можете и не выдержать, ноги протянуть, —говорил начальник.

— Нет, будем работать по 31 число включительно.

Самым трудным для нас было утро. Как будто все волокна мускулов оклеены клеем и высушены. Если ноги и руки, пока спали, были в полусогнутом состоянии, то согнуть или разогнуть еще можно было, но это причиняло невыносимую боль. С зубовным скрежетом мы разминали конечности. Пока шли в лес, мы окончательно разминались и на делянку приходили вполне работоспособными.

Дня за четыре до Нового года мы сдали 40 кубометров, а так как с Лынги каждый вечер по телефону передавалась сводка о нашей выработке, там не поверили. На другой день, когда мы пришли в лес, около наших вчерашних штабелей дров стояло человек 8 начальников, в том числе Орлов и директор леспромхоза. Десятник присоединился к ним. Стали перемерять штабеля. Когда они закончили замер, мы работали уже в майках. Минут 30 они стояли от нас на безопасном расстоянии и наблюдали. Я разделывал ствол дерева. Вдруг кто-то осторожно положил мне руку на плечо. Я обернулся: директор леспромхоза показал мне на один из пеньков. Я посмотрел, па пеньке лежат две газеты, две пачки махорки и два коробка спичек. В знак благодарности я кивнул головой. Вечером начальник рассказал, что трое были работниками ОИТК, двое из МВД.

— Это не работа, а самоубийство, — сказал один.

А выработка с каждым днем все увеличивалась. 30 декабря врач запретил мне выход на работу: поднялась температура. А разве мог я не выйти — последним днем нужно было окончательно закрепить рекорд.

31 декабря мы сдали 48 кубометров дров, кубометров шесть не успели сложить...

Так закончился этот рекорд. Я думаю, он когда-нибудь обнаружится, он должен остаться в архивах МВД республики по ОИТК за вторую половину декабря 1944 года.

1 января мы с Алексеем парились в бане. Дня через три я выправился, у меня уже ничего не болело, а Алексей с неделю еще мучился — болели мышцы. Но он и старше меня лет на десять, а мне в то время было 26 лет.

2 января 1945 года приехали представители из ОИТК и МВД, в клубе провели собрание. Нашему начальнику была объявлена денежная премия: командировка заняла первое место в республике по заготовке дров. Нас с Алексеем премировали восьмикилограммовыми продуктовыми посылками: но пять штук, по посылке с каждого ведомства.

А мы ждали освобождения...

Правда, один из представителей власти сказал:

— Если бы вы были вольные — прогремели бы на весь Союз.

По окончании войны пошли разговоры о большой амнистии. Думали, должны и нас освободить — сколько мы за время войны сделали. И здесь мы ошиблись. По амнистии освободили всех, кроме людей по 58-й статье, а по 58-й были, только мы, прибывшие из Каргопольлага. При колониях и командировках осталось где пять, где три человека. Охрану и руководящий состав колонии при таком количестве заключенных держать не было смысла, и нас соединили вместе на станции Угловой.

Посчитали мы и прослезились: из 1000 человек в живых осталось 47. Остальные погибли в 1942—43 годах. Можно понять, какое у нас было настроение: многие не досчитались близких друзей.

Однажды предложили нам сходить на погрузку вагонов. Мы сходили один раз и отказались: пусть их Берия со Сталиным грузят.

Летом приехала ко мне мать, Орлов был в это время зоне и увел ее к себе на квартиру. Побыла она дней пять, рассказала новости: Вениамин не пришел еще с войны, Борис окончил военную школу в 1943 году и в первом же бою погиб. Юрий учится в строительном техникуме в Верхнеуральске. Дед с бабкой умерли.

Начальство строго наказало Степану: ни одного человека не отправлять в этап. Рассчитывали, что из тюрем будут прибывать этапы, а у них весь штат колонии готов. Скучно стало, невмоготу, ходили по зоне, как сонные. Я не выдержал:

— Степан, отправляй меня куда-нибудь, пока я в петлю не залез.

— Ладно, возьму грех на душу, отправлю. Только нужно выбрать момент, когда все начальники уедут в Ижевск.

Такой момент не заставил себя долго ждать.

Прибыл я с конвоиром в Ижевск, и он сдал меня во вторую колонию. А в колонии этой всего 11 заключенных по 58-й статье, только не наши, не из Каргопольлага. Среди них встретил одного с Урала, по фамилии Семенюк, уже пожилой, работал кипятильщиком.

И здесь тоже никто не работал. К осени стали поступать этапы из тюрем, и я стал водить бригаду на один из двух шихтовых дворов в Ижевске. Двор был загорожен высоким забором, в нем несколько тупиков, отстоящих друг от друга метров на 50, а между ними все забито металлом войны: до 12 метров. Тут и искалеченные танки, самолеты, танкетки, пушки, самоходки, автомашины. Все это резалось, а моя бригада грузила изрезанный кусками металл на платформы.

При каждом тупике свой начальник, который следил за порядком, принимал найденные снаряды и выписывал квитанции на получение денег за снаряд. Тому, кто его принес, тут же во дворе выплачивали деньги. Размер оплаты зависел от калибра снаряда. Некоторые заключенные приспосабливались зарабатывать на этом. Только отвернется начальник тупика, как у него украдут снаряд или два, перенесут за два тупика и в следующем снова сдают.

К концу осени прибыли все мои друзья с Угловой. Степана Максимова я взял к себе в бригаду, он, конечно, не работал.

Вскоре бригаду перевели работать на ТЭЦ, которая снабжала электроэнергией заводы Ижевска во время войны. На территории ТЭЦ накопилось очень много золы, в некоторых местах до двух метров. Нам дали транспортер и по нему мы загружали золой вагоны. Один вагон погрузим, перекатываем транспортер к следующему.

Я познакомился с десятником, а потом и с начальником ТЭЦ. Он приказал кормить нас обедом, а десятнику велел выписывать мне справку: по 27 рублей на человека, что и требовалось руководству колонии от бригадира. Начальство поняло, что я хорошо связан с руководством ТЭЦ и насовало мне в бригаду до 60 маломощных мужчин и малолетних воришек. Около одного транспортера такому количеству рабочих нечего было делать. Я сходил к начальнику ТЭЦ и попросил его изыскать еще два транспортера. Через пару дней мы их получили. Разделил бригаду на звенья по 20 человек, и работа пошла много быстрее, звенья стали даже соревноваться, кто быстрее погрузит вагон.

Однажды нас быстро сняли и завели в какой-то сарай. Десятник шепнул, что сейчас по территории пройдет министр военной техники генерал Устинов. Увидел я, как он продефилировал по территории ТЭЦ с большой свитой.

В то время в Ижевске было очень много военнопленных немцев. Как и мы, они ходили колонной, часто встречались на улицах Ижевска. Однажды встретились мы с колонной немцев, и крайний в ряду немец высунул голову и гаркнул:

— Чап-чарап! — видимо имел в виду «цап-царап» — воры. У нас с краю шел заключенный — бывший фронтовик, он так «чарапнул» этого немца, что, падая, тот повалил весь ряд. Конвой немцев закричал:

— Стой!

Наши конвоиры крикнули мне — я ходил впереди:

— Не прекращать движения. Шире шаг!

Что я с удовольствием и выполнил. Последствий не было.

Пришла зима, стало холодно. Открытый огонь на территории запрещайся. Но чего не придумают заключенные? Нашли металлическую бочку, одно дно выбили, пробили в другом несколько отверстий ломом, на дне разожгли костер. Когда он разгорелся, засыпали углем. И огня нет, и от бочки тепло, лучше чем от костра. Эту бочку назвали «Ташкентом». Эту же кличку получил и приставленный к ней слабосильный воришка.

При переходе на другое место работы бочку за проволоку перетаскивали за собой. Пожарники знали, что мы так обогреваемся, предупреждали об осторожности.

В пожарную команду поступил новый человек, паренек лет двадцати. Пожарники от нечего делать решили над ним подшутить:

— Опять эти заключенные бочку свою разожгли. Иди, переверни ее, огонь на территории нельзя допускать.

Я возвращался от начальника ТЭЦ, когда мимо с перекошенным от страха лицом, без шапки промчался этот пожарник. Слышу — бригада хохочет. А получилось так. Пожарник подошел к бочке и перевернул ее. Мой помощник, вор Михаил Поляков, подошел к нему, снял с него шапку, другой рукой провел раза два по его стриженой голове и крикнул:

— Эй, Юрок, ты случайно с собой соли не захватил?

— Нет, сегодня нет соли.

— Ладно, без соли пойдет. Давно человечины не ел.

Пожарник подумал, что сейчас заключенные его съедят и бросился наутек. Через десять минут за шапкой пришел старый пожарник, расспросил, как тут все произошло, и говорит:

— Вы его так напугали, что он сейчас пишет заявление об уходе.

Так мы дожили до весны 1946 года.

Весной всех, кто прибыл из Каргопольлага, отправили этапам в колонию на станцию Кильмезь Увинской железной дороги. Станция тупиковая, на реке того же названия Запань, лес сплавлялся сюда морем. На реке стояло три больших, метров по 200, транспортера — до самой железной дороги. Конец транспортера в реке — два человека баграми направляют бревна по нему, на другом конце бревна разворачивают, бросают и укладывают в четырехосную железнодорожную коробку.

Основная работа была на запани, но по мере поступления заключенных из тюрем организовались 3—4 лесорубные бригады. Когда прибыли в колонию мы, там не было ни одного человека, а до нас там жили и работали военнопленные немцы. Подобрали мы себе одну из секций барака и разместились. На другой день прибыл начальник колонии — фамилию забыл — настоящий альбинос: белое лицо, белые волосы, белые брови, белые глаза. С ним пришли начальник режима, майор-фронтовик, прихрамывающий на одну ногу, начальник санчасти, командир взвода охраны. Зашли к нам в секцию, поздоровались, начальник колонии стал знакомиться с нами по списку. Дошел по списку до Степана:

— О тебе слышал, будешь здесь нарядчиком.

Дошел до моей фамилии:

— Это ты в декабре 1944 года отличился на Угловой?

— Был такой грех, гражданин начальник, — отвечаю.

— Слышал и о тебе. Молодец. Теперь слушайте меня внимательно. Вас, понятно, интересует, почему вас привезли именно сюда. Не буду утаивать. Здесь будет штрафная колония. Воры после амнистии уже успели заполнить тюрьмы, а это, как вы сами знаете, — рецидивисты. В МВД республики и в ОИТК решили, что противопоставить произволу воров можно только вас. Вы старые лагерники из Каргопольлага, отлично организованы, своего в обиду не даете. Все командные места в колонии должны заполнить вы и навести такой порядок, какой и должен быть в штрафной колонии. Этого требую я. Да вы и сами понимаете: чем больше будет порядка, тем меньше будет опасности для вас лично.

Мы были ошарашены: каждому из нас осталось до окончания срока год—полтора, а тут изволь подставлять голову под топор, или спину под нож вора.

— Гражданин начальник, — начал я, — вы знаете, что из 1000 человек, этапированных из Каргопольлага, осталось в живых 47 человек? Мы заканчиваем свои сроки. Неужели МВД решило, чтобы из этой тысячи не осталось ни одного? Уж коль привезли нас сюда, мы образуем отдельную бригаду, займем отдельную секцию в бараке и используйте нас на любой работе. Лучше на лесоповале, эту профессию мы знаем в совершенстве.

— А кто будет порядок наводить в колонии?

— Гражданин начальник, — ответил Степан, — сейчас среди воров все больше и больше появляется продажных. Поставьте их на эти места, при поддержке надзор-службы они наведут порядок в колонии.

— Нет, парни, порядок в колонии наводить будете вы, я своих слов обратно не беру. Итак, нарядчиком будет Максимов. А кто будет комендантом?

Мы поняли, что сопротивление бесполезно, нужно пережить и это. Единогласно комендантом назвали меня: я был моложе и здоровее.

— Выбери себе двух помощников, отбери восемь, нет — десять человек в пожарную команду, — это тоже твой резерв, делать им все равно нечего.

По штатному расписанию определили всех на должностях в зоне.

— Возьми, Максимов, ваши формуляры и еще вот эти 25 — только что прибыли женщины из тюрьмы. Принимай их, комендант, пусть наводят чистоту в бараках, послезавтра прибывает первый этап из тюрьмы.

Мы развели женщин по баракам мыть нары, окна, полы, попутно определили им секцию под жилье. Каждый занялся своим делом. Стали прибывать этапы из тюрем. Степан принимал, я по своей должности обеспечивал баней, дезкамерой и после медкомиссий вселял в незанятые бараки. Вначале прибыло несколько этапов воров-рецидивистов. Не обошлось и без стычек с ними, но мы тут же приводили их в состояние безупречного подчинения режиму колонии, и воры, прибывшие в следующих этапах, предупрежденные предыдущими, опасались повторять их ошибки.

Потом стали прибывать смешанные этапы: и воры, и «бытовики», и тому подобная нечисть. Порядок в зоне был наведен. Чистота исключительная: если посреди зоны валялся окурок, его было видно с вахты.

Завстоловой Валентина занималась любовными делами прямо в столовой или хлеборезке. Я знал, что она сожительствует с Михаилом-плотником, но просто не обращал на что внимания.

Однажды оперуполномоченный сказал, что я плохо занимаюсь кухней-столовой. У меня было несколько пареньков — мелких воришек, которые доставляли мне все, что творится в бараках воров. За это я их подкармливал из «фонда коменданта», то есть из остатков ужина. Одному из них я дал задание узнать, где встречаются Валентина и Михаил. Дня через два он прибегает и докладывает, что Михаил пришел к Валентине в хлеборезку, и они закрылись изнутри. Я послал одного из своих помощников позвать начальника режима в столовую, второго — собрать пожарников и привести их туда же. Собрались быстро, поставили несколько человек к двери со стороны зоны, остальных — у двери в столовую, с приказом задерживать любого, кто выйдет из хлеборезки. Михаил выскочил во входную дверь в зону, Валентина — в столовую. Закрыл я их в разные камеры карцера и доложил начальнику колонии.

Через час Михаила я отпустил. На другой день по приказу начальника, Валентина была снята с работы и определена на лесоповал. В секции, где жила Валентина, дневальной была женщина лет 35-ти. Толстая, она симулировала беременность. Когда Валентина была завстоловой, этой женщине, видимо, неплохо жилось: она никогда не пропускала ни меня, ни Степана, когда мы проходили мимо этого барака, чтобы не выйти на крыльцо и не «потявкать» на нас. Я терпел, у Степана нервы были хуже. Он плохо выдерживал эту брань, и как-то обратился ко мне:

— Слушай, Николай, неужели нельзя ее за что-нибудь посадить в карцер?

Я дал задание одному из парнишек понаблюдать за ней днем. На другой же день парень доложил, что она распускает казенное одеяло и вяжет свитер. Один из моих помощников посадил её в карцер, другой — пошел и показал начальнику полураспущенное одеяло и половину свитера. Начальник определил ей 10 суток карцера. Степан не выдержал, сходил в карцер и поддал ей за ее «тявканье».

После карцера послали женщину на медкомиссию, где выяснилось, что она уже давно симулирует беременность. Начальник приказал отправить ее на лесоповал. Кто-то от ее имени грамотно написал на нас жалобу. Через месяц приехал представитель МВД. Наш начальник, к сожалению, был в Ижевске. Не разобравшись в деле, снял с работы Степана, меня, главбуха, начальника работ, подобрал в спешке нам замену и уехал.

В эту же ночь у нового нарядчика, имевшего длинные усы, один ус воры проиграли. Во время сна, проигравший отрезал ус и в газетке предъявил выигравшему. Утром приехал наш начальник, мы ему доложили, что сняты с работы, и он ответил, что через две недели мы будем на своих местах, а пока — отдыхать. Договорились, что мы будем выходить с одной из бригад в оцепление на реку, купаться, загорать.

Утром мы со Степаном заходили на кухню, брали стакана два какой-нибудь крупы и на берегу реки варили кашу. Степан загорелся ловлей рыбы, нашел среди заключенных рыбака, и он соорудил ему три перемета. Степан собрал их, и мы направились в оцепление. На кухне в этот день я взял вяленого большого леща. Пришли в оцепление, Степан занялся постановкой переметов, а я набрал дров, развел костер и начал варить кашу. Степан расставил снасти и говорит:

— Я схожу в бригаду, а ты посматривай за переметами. Если будет дергать — не вытаскивай, я приду и сам вытащу.

И ушел. И тут пришла мысль подшутить над ним.

Я вытащил один перемет и на последний крючок прицепил вяленого леща. Пришел Степан, спрашивает:

— Ну, как переметы?

— Да, вот, — говорю, — на этом крайнем сильно дергало, думаю, большая рыбина попала, может кит.

Степан поспешно стал подкрадываться к перемету, взялся за конец, шнура и стал вытягивать его на берег. Когда, лещ стал виден ему, он повернул ко мне торжествующее лицо и крикнул:

— Есть! Быстрым движением выкинул леща на берег и схватил в руки. Я еле удерживался от хохота. Когда он поломал леща в руках, я с комичным недоумением крикнул

— Сухой! — и уже не мог выдержать и захохотал.

Он посмотрел, все понял, схватил огромную дубину и ринулся ко мне. Я намного сильнее его. В спокойном состоянии свободно мог бы отобрать у него дубину и укротить его, но мне мешал хохот. Я бросился бежать, но и бежать не мог. Нагнав, он запросто добил бы меня, но запнулся обо что-то и упал. Я вернулся, придавил его к земле, выдернул из рук дубину и отбросил.

— Пусти! Убью! — рычал Степан,

— Ладно, — говорю, чуть отдохнешь, потом убивать будешь.

Минут пять полежали мы в таком положении, чувствую — успокоился.

— Пусти, ребра поломаешь.

— Отдохнул? Вот и хорошо, пойдем; кашу есть, попутно и твой улов приговорим.

Вечером собрались все наши и потешались над тем, как Степан умудрился выловить из реки вяленую рыбу.

Между тем воры стали наглеть: то одного изобьют, то кого-нибудь ограбят. Мы не ввязывались, пока не пришел на развод избитый бывший главбух. Избил его Никола Сорока, предводитель воров. Решили дать бой в этот же день, в обеденный перерыв. В оцеплении была кухня, где готовился обед, все работающие в перерыв собрались возле нее. До этого времени надежным парням было передано держаться рядом с нами.

Ни мне, ни Степану драки начинать нельзя, поэтому договорились с одним парнем, что первым ударит Сороку он, и когда тот ответит на удар, в драку вступлю я. Остальные кинутся разом, если на меня набросятся все воры. Сорока был несколько массивнее меня, но я чувствовал, что сильнее его.

Мы со Степаном сели на бревно, сзади нас — все воры, наши ребята собрались возле нас. Воры чувствовали: что-то должно сейчас произойти. Парень мигнул мне и направился к ворам.

— Ты за что главбуха избил? — и ударил Сороку.

Сорока тут же ответил ударом, парень упал. Я прыгнул и очутился перед Сорокой. Он явно растерялся — не думал, что сейчас вступлю именно я. Я ударил его в висок, он волчком крутанулся возле меня и кинулся бежать к запретной золе.

Запретная зона оцепления проходила по реке, а на суше была в виде закопанных столбиков, поверх которых прибиты тонкие деревянные рейки. Через каждые 100 метров — грибок, под ним часовой.

Нагнал я его метрах в трех от запретной зоны, дал подножку. Он упал, но после нескольких ударов вырвался, упал на рейку запретной зоны, поломал ее и остался лежать за ней. Мне выйти туда нельзя. Часовые открыли стрельбу вверх.

Я подошел к своим и сел рядом со Степаном. Он сказал:

— Отлично, теперь надолго успокоятся.

Прибежал начальник оцепления, Сороку загнали, на столбиках прибили новую рейку. Сорока метнулся на кухню, но топоры были попрятаны, как только началась драка. Он схватил там металлическую ложку и пошел прямо к нам. Проходя мимо меня, выхватил из кармана ложку, черенком наотмашь ударил в подбородок и рассек его. До кости, сам же снова кинулся к запретной зоне. Но разве мог он убежать от меня, озверевшего от боли? Невдалеке от запретки я его догнал и стал бить во всю силу. И все-таки он снова вырвался и, падая на запретную зону, опять поломал рейку.

Смотрю: у меня руки, гимнастерка, брюки, — все в крови, что льет с подбородка. Обернулся, а у кухни уже палками махаются наши с ворами. Я окровавленный и разъяренный бросился туда. Вид у меня, думаю, был страшный. Как помню, Первым ударом, сшиб вора-рецидивиста татарина Мишку. Может быть, показалось, может и правда, — сила-то от ярости удвоилась — от удара он взлетел, не задев каблуками сапог, стоящий сзади пенек. Бил правой и левой рукой, воров шесть положил, остальные бросились врассыпную. На этом драка окончилась.

На выстрелы прибежали из колонии сам начальник, начальник надзор службы с надзирателями, оперуполномоченный, командир взвода охраны и главврач с сестрами. Сороку отвезли в больницу, а главврач с сестрами занялись мной. Я к этому времени снял гимнастерку, нательную рубашку, брюки, одна женщина унесла все это на речку стирать. Вначале вправили мне вывихнутый большой палец правой: руки, затем занялись, подбородком.

На солнце одежда быстро высохла, я оделся и мы со Степаном пошли на речку. К концу работы из-за штабеля бревен поманил к себе меня один из моих парнишек и по старой дружбе сообщил, что меня уже успели проиграть трое воров и назвал клички. Вечером несколько воров, участвовавших в драке, получили разные сроки карцера, а мне и парню, что начал драку, Степану — вынесли предупреждения. Нас нельзя было в это время посадить в карцер, мы должны быть все вместе. Когда воры покинули кабинет, оперуполномоченный сказал:

— Тебя еще в оцеплении проиграли три вора.

— Я знаю, гражданин уполномоченный, — ответил я и назвал их клички.

— А как ты узнал?

— У меня, гражданин оперуполномоченный, своя разведка работает.

— Завтра утром мы этих воров отправим в этап, — сказал начальник колонии, — но все-таки ночью вы опасайтесь.

Когда мы вышли из кабинета, все старые лагерники из Каргопольлага собрались у крыльца и доложили, что они переселились в одну из секций барака, предварительно выселили оттуда посторонних, что наши вещи уже там, что организовали ночное дежурство. Мы со Степаном не стали выходить за зону.

Показать полностью

SciVul

9 лет назад

Пока живу — помню. Каширин Н.А. 6. УДМУРТИЯ часть 2⁠⁠

Глава из 3х частей

Автор мемуаров: Каширин Николай Аристархович 1918-1994

Озаглавлено: Пока живу — помню

1. АРЕСТ ч.1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

ч.2 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

2. СПЕЦКОРПУС №1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_2spets...

3. ТЮРЬМА http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_3_tyur...

4. СМЕРТНЫЕ КАМЕРЫ http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_4_smer...

5. КАРГОПОЛЬЛАГ часть 1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_5_karg...

5. КАРГОПОЛЬЛАГ часть 2 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_5_karg...

6. УДМУРТИЯ часть 1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_6_udmu...

6. УДМУРТИЯ часть 2

В апреле Лынгинскую командировку ликвидировали, рабочие бригады ушли пешком туда, откуда прибыл я. Нас, ослабленных, погрузили на вагонетки и мотовозом привезли прямо в зону.

Сошлись ко мне в барак товарищи, с которыми мы: прибыли из Каргопольлага. Рассказали, что осенью лесорубы из нашей тысячи были разосланы по всем колоннам Удмуртии учить заключенных работе лучковой пилой. Из оставшихся многие умерли этой зимой. Умер Басыров, умерли мои лучшие друзья Павлик Ахмин, Федя Ижакевич, Николай Богатько, который до ареста был знатным шахтером. Говорили: редкий номер газеты; «Копейский рабочий» выходил без его фотопортрета.

Стали советоваться, что делать со мной. Митя Маркитантов, бригадир лесорубной бригады, предложил включить меня в свою бригаду. Работать я не буду, а пайку и довольствие буду получать как лесоруб, пока не войду в силу. На том и порешили.

Утром с бригадой Мити я вышел в лес. Парни заготовили мне сухих дров, развели костер, покурили и разошлись по делянкам. Так дней пять я и просидел у костра.

Однажды к вечеру на обходе лесорубных бригад появился проводник с собакой. Вел он одного человека, я подумал — отказчика. Подошли они с нашим конвоиром ко мне. Проводник спрашивает:

— Ты почему не работаешь?

— Потому что не могу работать, — отвечаю ему.

— А ну, пошли!

— Никуда я не пойду.

— Пойдешь, — и спустил с повода собаку. В полуметре от меня собака зарычала.

Пришлось подняться и идти. Этот лесоруб, хоть и видно, что больной, шагал быстрей меня. Я же с палочкой быстро идти не мог, и проводник подгонял меня собакой. Даст ей повод так, чтобы она достала меня, собака собьет меня с ног и, пока подымаюсь, рвет ватные брюки и телогрейку. Пока, дошли до зоны, от одежды остались одни лоскутки. Зашли в зону, увидели главврача в белом халате. Проводник крикнул ему:

— Эй! — а сам одной рукой показывает на нас — другой на карцер.

— Сажай! Здоровые!

Карцер находился в углу зоны над вышкой, вкопанной в землю. Снег таял и вода затопила помещение. По колено в воде мы прошли к нарам. Проводник закрыл нас и ушел. Романов, мой спутник, лег на нары и больше не встал. Откуда нашлись силы у меня? Всю ночь, скорчившись под низким потолкам, я ходил тихонько по нарам. Романов сначала стонал, но к полночи смолк. Через час я пощупал его — он был уже холодный.

Я крикнул стрелку на вышке, что в карцере помер человек. Он, видимо, дал сигнал на вахту. Пришел дежурный. Стрелок доложил:

— В карцере помер человек.

— Ну и х... с ним! Чего зря булгачишь? — и ушел.

Утром помощник коменданта принес две пайки хлеба и баланду в одном котелке. Я вышел из карцера, выпил всю баланду, забрал обе пайки хлеба и пошел на развод. Бригады уже строились.

Маркитантов напустился на меня: почему, не кричал, когда проводник повёл меня в зону? А как бы я кричал, когда у меня не было сил на крик?

Пришли до делянок, перенесли мою резиденцию поближе к лесорубам, чтобы я был у них на виду. Напилили мне дров, развели костер, сели покурить. В глазах у меня стал меркнуть свет: я еще подумал, что это затмение солнца. Через минуту—две я уже ничего не видел — полная тьма. Я опросил Митю Маркитантова:

— Митя, а солнце светит?

— А ты разве не видишь? — ответил он.

— Митя, — говорю, — я ослеп.

Митя повернул мою голову лицом к себе и закричал:

— Братцы! Он действительно ослеп.

Вечером после работы Митя привел меня в санчасть, но шепнул, чтобы я не соглашался ложиться в больницу. Я и сам слышал, что здешний главврач, тоже заключенный, делает безнадежным больным уколы, после чего больной помирает во сне.

На предложение главврача лечь в больницу я отказался. Мне сделали какие-то уколы и через несколько минут я прозрел. Договорились не без помощи Мити, конечно, что через день мне будут давать освобождение от работы. Так и пошло: день отсижу в лесу, день лежу в бараке. Так прошло дней десять.

Однажды, после развода я, как обычно, делая «утренний моцион», дошел до вахты. В это время дверь вахты открылась, и в зону вошел начальник командировки Коренюк. Мне было стыдно в таком виде показываться ему и, повернувшись, я решил зайти в ближайший барак. Но разве мог я с палочкой, на непослушных ногах убежать от него? Коренюк понял, что доходяга явно не хочет с ним встречаться. Прибавив шаг, он догнал меня. Чувствую, его рука легла мне на плечо. Я повернулся. Он внимательно вгляделся в меня и воскликнул:

— Каширин! Ты?

В тот же день судьба моя была решена. Через месяц я вышел в лес в качестве инструктора лучковой пилы, а еще через месяц возглавил бригаду лесорубов и вывел ее в передовые по колонии.

Летом 1943 года было много побегов. Проводник поисковой собаки по фамилии Американов никогда не приводил беглецов живыми. Догонит, перестреляет, бесконвойные на носилках принесут их к вахте, начальство охраны распорядится раскидать их в разных позах у ворот. Вечером бригады приходят с работы и наблюдают эту картину в назидание.

Иногда, явно, по договоренности, бывали два побега в одно время и в разные стороны, с надеждой, что Американов один побег ликвидирует, а второй уйдет. Но это не получалась: догонит первых — перестреляет, возвращается обратно, дает собаке след второго побега, догоняет — тоже ликвидирует. Длилось это, пока воры каким-то образом не выкрали эту собаку и не съели ее. Американова после этого я больше не видел.

С нами из Каргопольлага прибыл один финн по фамилии Войнонен, работал он бригадиром лесорубной бригады, был очень хорошим лесорубам и товарищем. Как-то ночью меня разбудил дневальный:

— Николай, что-то произошло в зоне. Слышно — люди бегают.

Я быстро оделся и выскочил из барака. Тут же встретил нарядчика Степана Максимова.

— Бежим к Войнонену в барак, что-то там случилось, — крикнул он мне.

Вбежали в барак: около печи валяется голова Войнонена, туловище — на полу возле койки. Все лежат притихшие.

— Кто?! — крикнул Степан.

— Они убежали на вахту, — ответил один.

Мы прибежали на вахту, вахтер нас пропустил. Под столом у вахтера окровавленный топор, двое воров сидят на лавке. Мы бросились на них и стали избивать. Возможно, убили бы, но по тревоге сбежалось все начальство, конвоиры. Кое-как утихомирили нас и выдворили с вахты. Так закончилась жизнь Войнонена.

В конце лета 1943 года был отозван начальник командировки Коренюк. Вместо него начальником стал Сапуткин, человек уже пожилой. К тому времени я был знаком с одной девушкой. Она бесконвойная, работала экспедитором. В Лынге получала продукты, их грузили на вагонетки и мотовозом доставляли к нам, и она сдавала их в склад.

Однажды пришли мы с работы, вижу: у склада разгружаются вагонетки. Девушка подошла ко мне и сказала:

— Ты, Коля, в столовую не ходи. Иди к нам в барак, в моей тумбочке найдешь что поесть.

Женские барами были в общей зоне, но отгорожены высочайшим забором. После отбоя ворота закрывались. Девушка задержалась в бухгалтерии и вернулась после отбоя. А я поел, прилег на ее койку и заснул. Она пришла, разбудила меня и сказала, что зона уже закрыта. Через забор не перелезешь. Делать нечего, разделись. Она задернула занавеску и легли спать. И нужно же было Сапуткину в эту ночь обойти свои владения. Явился в женский барак с командиром взвода, охраны, начальником режима и двумя надзирателями. Откинули занавеску и обнаружили меня.

— Кто это такой? — спросил сопровождающих.

— Это Каширин, бригадир лесорубной бригады, — ответили ему.

— Разбудите.

Меня разбудили.

— Одевайся и иди в свой барак, — сказал начальник.

Вечером у вахты меня встретил помощник коменданта.

— Тебе трое суток карцера с выводом на работу — приказ начальника.

Пришли в знакомый мне карцер и меня закрыли в одну из камер. Я уже описывал, что во вкопанном в землю карцере даже летом было прохладно. Через полчаса я замерз. Подумалось: разве Коренюк посадил бы меня в карцер? Нет, конечно, да и за что? Так дело не пойдет, думаю, чего доброго, воспаление легких схватишь. Разбежался по камере и ударил плечом в дверь. Видимо, шипы в косяках погнили, дверь вместе с ними вывалилась в коридор. Из коридора я свободно вышел в зону.

— Ты куда? — крикнул часовой с вышки.

— Принесу постель — холодно там, — отвечаю.

Взял в бараке матрац, подушку, одеяло и вернулся в карцер, в коридор. Пришел помощник коменданта, принес мне ужин и спрашивает:

— Это что такое?

— Ты что, не видишь, — дверь с косяками.

— Это ты выдрал?

— Нет, медведь.

— А что теперь делать?

— Открывай вторую камеру, — говорю ему.

Поместился я в той камере, где весной помер Романов. Я хорошо выспался: воздух в карцере много свежее, чем в бараке. Утром принесли завтрак, а перед разводом пришел за мной нарядчик Степан Максимов:

— Ну, узник, выходи на работу. Бригада твоя построена на выход.

— Передай начальнику, Степан, если он даст сегодня мне выходной, завтра выйду на работу.

— Брось, Николай, себе только хуже сделаешь. Забыл, каким был весной?

— Не твоя забота, Степан, делай, что говорю.

После развода пришел Степан и объявил приказ начальника: десять суток карцера без вывода на работу. Ну что было нужно человеку? Всегда сыт, в почете, как лучший бригадир и лесоруб. Гордость обуяла. Нет, я не ангел, я много хуже. Ладно, хоть питание не по карцерному режиму, да и эта девушка ежедневно приносила мне продукты, книги. Часовые на вышке не препятствовали, меня там все знали. Ну, не карцер, а дом отдыха. Ем, когда захочу, читаю, сплю. На десятые сутки во второй половине дня пришел за мной Степан:

— Идем, начальник вызывает.

Пришли в кабинет.

— Ну, отсидел?

— Так точно, гражданин начальник.

— Иди отдыхай, завтра выхода на работу.

— После того, как вы мне дадите 10 суток отдыха.

Я прекрасно понимал, что делаю глупость, но ничего не мог сделать с собой, а слово выскочило, его нужно держать.

— Это как же вас понимать?

— Очень просто, я отсидел 10 суток в карцере, сейчас мне нужно 10 суток отдохнуть. Да и было бы за что...

На мою беду в это время явился начальник работ Лынгинской НТК старик Орлов, страшный матершинник, тоже уралец, то ли из Миасса, то ли из Златоуста.

— Здравствуй, земляк! Что у вас тут происходит?

— Спросите начальника, — отвечаю.

Сапуткин доложил все, как было.

— Вот оно что! Так ты, мать твою перамать, завтра же выходи и выправляй бригаду. А я смотрю по сводкам: выработка твоей бригады с каждым днем уменьшается. Завтра же выходи!

— Не пойду.

— Как не пойдешь? Заставлю! — и опять мать-перемать.

— Да пошел ты к такой-то матери, — матюкнулся и я.

Смотрю, Орлов глаза выпучил и рот раскрыл, у Степана глаза сделались круглые, как у совы. Сапуткин спокойно сидит за столом.

— А-а-а! Мать-перемать, в три Бога мать! — подбежал Орлов к тесовой переборке и забарабанил по ней палкой, — комендант!

За этой переборкой была, бухгалтерия и, конечно, все свободные «придурки» слушали там нашу, полемику.

— Я слушаю, гражданин начальник! — влетел комендант.

— Посади этого негодяя в карцер — бессрочно, пока сам не попросится в бригаду или пока не вынесут его на носилках в больницу.

— Пошли, — сказал я коменданту и направился к двери.

Режим по приказанию Орлова ужесточили: 300 г хлеба и стакан воды в сутки — девушку мою к карцеру не подпускают. Доступ ко мне имел только помощник коменданта с хлебом и стаканом воды, комендант с нарядчиком. Они уговаривали меня бросить «валять дурака» и идти в бригаду. Я и сам понимал, что по своей глупости попал в большую неприятность, а переломить характер — нет, не мог.

— Сапуткин сейчас и сам не рад, что так произошло, — говорил мне Степан, — но отменить приказ Орлова он не имеет права. Завтра утром он уедет в Ижевск, в ОИТК, а я после обеда отправлю этап на станцию Угловая, там командировка этой же колонии. Есть там наши люди из Каргопольлага. С ними уйдешь и ты. Беру это на себя.

— Хорошо, Степан. Еду.

Прибыли на Угловую вечером. Пока нарядчик принимал этап, я подождал его у вахты, а потом передал записку Степана.

— Чуть позднее приходи ко мне. Будет начальник командировки, вместе решим, что с тобой делать, — сказал нарядчик, прочитав записку Степана.

Вечером познакомился с начальником, очень хорошим человеком, фамилию забыл, а звали его, помнится, Валентином Ивановичем. Я рассказал начальнику и нарядчику, что со мной случилось, посмеялись над реакцией Орлова.

Поработай заведующим баней, твоего предшественника увезли в Ижевск с язвой желудка. При бане есть комната, займи ее под жилье. Да смотри, не попадайся пока на глаза Орлову. Он у нас часто бывает, семья его живет здесь, дочь работает у нас начальником КВЧ (культурно-воспитательная часть).

Командировка на Угловой была много меньше других: тысячи полторы заключенных. И что интересно: прибывает сюда какой-нибудь доходяга заключенный, смотришь — через месяц он уже выправился, на человека стал похож. Или воздух такой, или порядка больше. Женские бараки не отгорожены от мужских, одни к другим свободно ходили, были даже семейные пары, конечно, без детей.

Командировка была спокойная, воров, если они попадали с этапом из тюрьмы, отправляли на Лынгу, на Центральную командировку. Иногда командировку удостаивал своим посещением Орлов, но его «мать-перемать» была слышна от вахты, и я прятался. Познакомился с его дочерью, молодой девушкой, и попросил ее не проговориться отцу, что я на Угловой. Она согласилась:

— Он неисправим. Сколько ни говорили мы ему с мамой, все равно из него так и лезет какая-то партизанщина.

Весной 1944 года по какой-то причине комендант ушел в этап. В первый год войны был приказ МВД республики не отправлять этапы за пределы Удмуртии, значит комендант просто сменил ИТК. Мне предложили место коменданта, и я согласился.

Этой же весной у меня произошла встреча с Орловым. Мы заранее знали, когда он «осчастливит» нас своим визитом — предупреждала дочь. После предупреждения в зоне начинался «аврал»: все чистилось, мылось, подметалось. Начальник командировки и командир взвода охраны со смехом рассказывали, как прежде чем войти, Орлов раза три обходил вокруг зоны, ища к чему бы придраться. В зоне все «придурки» прятались, стараясь не попасть ему на глаза.

— Комендант! Мать-перемать, куда тебя там черти затащили?

Ничего не сделаешь, надо являться. Подбегаю к вахте.

— Здравствуйте, гражданин начальник!

— Ага! Ага! Ага! Вот ты где вынырнул. Кто же тебя оттуда направил? Степка Максимов? Послезавтра буду там, эту палку обломаю о его спину.

Ходил он всегда с тяжелой сучковатой кизиловой палкой, раздутым старым портфелем, в засаленном плаще с капюшоном из грубого брезента.

— Что ты здесь делаешь?

— Я комендант, гражданин начальник.

— Не пойдет! Уйдешь этапом обратно и примешь бригаду. А это что такое? — показывает палкой на маленький холмик нерастаявшего снега под конским навозом.

— Снег, гражданин начальник.

— Навоз — к х..., снег — в п...

Это, если перевести на человеческий язык, означает: навоз убрать, снег растает. — Будет сделано, гражданин начальник.

— Ну, пойдем по зоне, если еще что замечу, то для Степки Максимова другую палку придется приобретать, — эту на тебе обломаю. Ишь, какой гладкий стал.

При обходе зоны придрался только к одному. Я велел рабочим кухни разобрать и распилить на дрова карцер — он не нужен был там и просто гнил.

— Почему нет карцера?

— Будем строить, гражданин начальник.

Зашли в бухгалтерию, а там ни одного человека.

— А где у вас все «придурки»?

— Так разбежались, гражданин начальник, когда вы крикнули меня к вахте.

Ухмыльнулся. Я понял, «бури» больше не будет.

— Иди, зови всех.

Все начальствующие «придурки», собираются в бухгалтерию. Орлов достает из портфеля, большую жестяную банку из-под чая:

— Закуривайте.

Попробуй отказаться — обидится. Когда все закурят, от каждого потребует отчет. Кому что прикажет, где посоветует.

— А! Засиделся я с вами, теперь старуха ругается, баня простывает.

Все в качестве свиты провожаем его до вахты. Не знаю, кому я обязан тем, что меня не этапировали обратно. В начале лета после обеда пришел начальник командировки и сказал:

— Только сейчас на Лынгу проследовали два служебных вагона с солдатами МВД и собаками. Я точно не знаю, что произошло на той командировке, откуда ты прибыл, Николай, но похоже, случилось большое ЧП. Вроде бы воры убили твоего друга Степана Максимова. Вечером буду говорить с Лынгой и уточню.

Можно представить, что чувствовал я. Мне казалось, будь я там, этого бы не случилось. Вечером, после сообщения с Лынги, начальник сказал мне:

— Получилось наоборот. Была большая драка с ворами, есть жертвы. Максимов жив.

Только осенью от самого Степана, я узнал, что там произошло. В зоне стали пропадать топоры, а это значит, кто-то проигран ворами и должно произойти убийство. Воры, жившие там в одном бараке, перестали выходить на работу. Начальство забеспокоилось, связалось с ОИТК и МВД республики. Приехали представители этих ведомств и после совещания с руководством НТК вызвали Максимова.

— Максимов, ты как нарядчик должен вывести воров на работу.

— А вы знаете о том, что только я появлюсь у них, как колун опустится на мою голову?

— А ты собери своих побольше и дайте им бой.

— Это без крови не обойдется.

— Пусть будет кровь. Не бойся, в обиду не дадим. Срок не получите, выручим.

— На следующий день после развода, — рассказывал мне Степан, — я оставил шесть человек наших ребят из Каргопольлага и мы направились в воровской барак. Договорились, что я войду первым, ребята пока останутся в тамбуре и, если произойдет шум, ворвутся в барак. В бараке у печи всегда лежат поленья дров, возьмут по полену и будут бить всех подряд. Я вошел в барак, прошел между нарами к окну, обернулся. «Смотрите-ка: сам пришел, смерть позвала. Юрок, Горбун, действуйте!» — крикнул один из воров. Я расстегнул «москвичку» и бросил, ее у окна. Двое прыгнули с нар с топорами, в это время ворвались наши ребята и началась драка. Память подвела меня, Николай, я не помню ни одного момента драки. Когда очнулся, в бараке никого уже не было, кроме побитых. Посмотрел: наших среди них нет. Окна все выбиты, пиджака на мне нет, рукава рубахи засучены, руки и полено в крови, на стенах тоже — брызгами кровь. Санитары на носилках уносили побитых воров в больницу. У питьевого бачка вымыл руки, лицо, нашел свой пиджак, оделся, на полу подобрал два топора, — не успели они их применить, — и направился к себе в УРБ. Смотрю, на вышках установлены пулеметы. Ребята сидят у меня, головы повесили — натворили дел. Я их успокаиваю, но доводы мои не помогали. Вольные в зону боялись войти. Я сказал ребятам, чтобы ждали меня и направился в больницу. В коридоре на полу лежали побитые воры. Они увидели меня и завопили: «Спасите! Добивать пришел!». Я зашел к главврачу и забрал у него все валериановые капли. Пришел к своим, и мы выпили по несколько флаконов. Ребята расположились на полу спать, а у меня еще хватило сил сходить на вахту, отнести топоры и рассказать начальникам, как все произошло. Вернулся и тоже завалился спать. Вечером из Ижевска приехали начальники, нас арестовали и увезли в Ижевск, в тюрьму. Через месяц по ходатайству начальства ИТК перевели в первую Ижевскую колонию, а еще через месяц дело было прекращено. Нам было разрешено выбрать любые колонии в Удмуртии. Ребята уехали в Сарапул, а я попросился сюда, на Угловую. Я ведь знал, что ты здесь.

Показать полностью

Каширин Мемуары Длиннопост Текст

SciVul

9 лет назад

Пока живу — помню. Каширин Н.А. 6. УДМУРТИЯ часть 1⁠⁠

Следующая глава из 3х частей

Автор мемуаров: Каширин Николай Аристархович 1918-1994

Озаглавлено: Пока живу — помню

1. АРЕСТ ч.1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

ч.2 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

2. СПЕЦКОРПУС №1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_2spets...

3. ТЮРЬМА http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_3_tyur...

4. СМЕРТНЫЕ КАМЕРЫ http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_4_smer...

5. КАРГОПОЛЬЛАГ часть 1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_5_karg...

5. КАРГОПОЛЬЛАГ часть 2 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_5_karg...

6. УДМУРТИЯ часть 1

Из Ерцево мы выехали 4-го мая 1942 года. Ехали очень медленно, на каждой станции пропуская воинские эшелоны. Наконец, прибыли в город Муром. Станция была забита воинскими составами. Наш эшелон затолкнули на какой-то дальний путь. На второй день рядом поставили еще один состав. В таких же телячьих вагонах, как и ниши, только двери открыты и окна не зарешечены. — ехали партизаны в новеньком обмундировании. На груди ордена, медали.

Напротив моего окна — открытая дверь. На чурбане садит партизан примерно моих лет и учится играть на аккордеоне явно зарубежного производства. Встретились глазами, разговорились. Он считал, это везут воров. Поняв свою ошибку, стал серьезным и сказал, что его дядю тоже взяли в 1937 году, и родственники до сих пор не знают, где он есть.

Еще он спросил, как нас кормят. Я ответил, что если будем ехать так, как сейчас, то к концу этапа сможем разве только ползать.

— Найди там шапку, привяжи ее к веревочке и бросай мне, — я тебе немного помогу, — сказал молодой партизан.

Мы тут же нашли шапку, веревочку: конец ее держу в руке, шапку бросил ему.

— Тащи, — крикнул он через минуту.

Я подтянул шапку к решетке окна, через отверстие протащил в вагон. Высыпал сухари, а он опять требует шапку. Я снова бросил ее ему. Вдоль всего нашего состава стояли партизаны, и наш эшелон таким же способом, как и я, «отоваривался» у них. Конвоиры с винтовками стояли молча, боялись вмешаться.

Видимо, доложили начальнику охраны эшелона старшему лейтенанту Павленко. Идет он — чистенький, руки за спиной, важный, что индюк. Я в это время тянул шапку с табаком. Павленко ударил рукой по шапке, веревочка оборвалась, шапка закатилась под вагон, табак рассыпался.

Мои «снабженец» встал с чурбака и врезал кулаком Павленко по затылку. Фуражка полетела вслед за шапкой, и сам Павленко, вытянув руки, ударился о вагон. Выпрямившись, он схватился за пистолет, но в дверях вагона появился другой партизан и навел на Павленко автомат.

Стой, Вася, не стреляй! — крикнул ему мой новый знакомый. — Пусть он соберет всю махорку до крупинки! За спиной заключенных шкуру спасаешь, сволочь? Да знаешь ли ты, гад, что любой из тех, кого ты конвоируешь, стоит на фронте десятка таких, как ты?

Не знаю, что было бы, если б не прибежал начальник нашего эшелона старый чекист Михайлов. Тихо и зло он бросил Павленко:

— Иди отсюда сейчас же, дурак! — а сам спокойно стал разговаривать с партизанами. Инцидент был исчерпан, вновь пошло «отоваривание».

Рано утрам завыли сирены, заработали зенитки: немцы бомбили мост через Оку. Минут через сорок после отбоя к нашему составу прицепился паровоз. Начальство не было уверено в прочности моста после бомбежки, нужно было проверить это, прогнав по нему состав с малоценным грузом. Понятно, выбор пал на нас. Не велика беда, если утонет тысяча «врагов народа»!

Трое суток до Казани нас не кормили и не поили. Хорошо, на второй день прошей небольшой дождик — с крыши вагона набрали по глотку каждому.

Во второй половине мая мы выгрузились на станции Лынга в Удмуртии. Здесь находился штаб Лынгинской исправительно-трудовой колонии. Баня почему-то находилась за зоной. После мытья нас направили в лес. Километрах в шести от станции был вырублен участок в форме квадрата 500 на 500 метров. На территории в штабелях — дрова, в кучах — сучья.

Начальник командировки Коренюк объяснил, что здесь мы будем жить и заготавливать дрова для эвакуированных в Удмуртию военных заводов. На территории колонии стояли два барака: один большой, старый и один новый, поменьше. Я с другом определился на чердаке нового барака. Два дня нам дали на изготовление временного жилья. Стали строить землянки, балаганы. На трений день укомплектовывались лесорубные и плотничьи бригады, которые прежде всего огородили зону — узкоколейная дорога еще ранее была проведена на ее территорию.

На чердаке поместилась бригада грузчиков. Они грузили дрова на вагонетки и мотовозом отправляли их на Лынгу, где дрова перегружали в вагоны широкой колеи и увозили в Ижевск.

Я пристроился в этой бригаде дневальным, думал в будущем работать в ней грузчиком: все-таки легче, чем на лесоповале.

Примерно в конце июня укомплектовывалась бригада пятнадцатитысячников: шесть лесорубов, которые обязались напилить за год пятнадцать тысяч кубометров дров. В бригаде было пять звеньев, и нужно было создать шестое. Кто-то и проговорился начальнику обо мне. Вызвали меня и предложили создать шестое звено.

Я знал одного отличного лесоруба Басырова, вместе с ним мы и подобрали еще четырех хороших лесорубов. В первый же выход в лес наше звено опередило всех по количеству заготовленных дров и держало первенство, пока существовала бригада, — в этом мы имели свой интерес.

Во-первых, нам каждое утро на разводе выдавали по пять граммов табаку. Один у, нас не курил: так что при некоторой экономии нам хватало. Во-вторых, нашему звену выдавалось по 500—600 граммов творогу на человека — другие звенья получали по 300—400 граммов. Кроме этого ежедневно Коренюк выделял 6—7 человек бесконвойных, которые ходили по речкам и водоемам, приносили по два—три ведра двухстворчатых ракушек, содержимое которых сбрасывалось в общий котел. Можно было жить и работать.

С Лынги доходили слухи о тяжелейших условиях работы погрузотряда. В первых числах каждого месяца начальник лынгинской командировки Зайцев приезжал к нам и отбирал в погрузотряд заключенных. Коренюк старался подольше задержать его в кабинете, а в это время нарядчик и комендант отправляли с десяток лучших лесорубов в больницу, где для нас были приготовлены койки. Остальных под видом грузчиков выпроваживали в ночь на погрузку вагонеток. Так Коренюк старался сохранить бригад пятнадцатитысячников.

В октябре 42-го пришел приказ снизить котловое довольствие заключенных до 80 граммов крупы и пяти граммов растительного масла с сутки.

Оскудел общий котел, бесконвойные прекратили ходить за ракушками, вода в водоемах уже была ледяной, молокозавод отказал в твороге. Бригада пятнадцатитысячников перестала существовать.

Баланда стала жидкой, хлеб теперь выпекали из овсяной муки и, конечно, не просеянной: выпеченный хлеб походил на ежа — остья овса при выпечке подымались с его поверхности.

Люди стали слабеть. Начальник определил меня помощником механика электростанции, которая не работала. Механик, латыш Ян, — мастер на все руки. Он свободно ходил к вольнонаемным, делал им слесарные и столярные работы, а платили ему кусочком хлеба, картофельными очистками, которые мы варили на электростанции.

Ян научил меня делать иголки: самые обыкновенные, которыми чинят одежду. Иглы у вольных имели большой спрос, Ян также обменивал их на хлеб и картофельные очистки.

Однажды в первых числах ноября я задержался на электростанции до отбоя. Когда шел в свой барак, было уже темно. Вдруг навстречу двое. Меня ослепили светом электрического фонарика:

— Как фамилия, имя, отчество?

Я ответил. Только в бараке я понял, что встретил меня начальник лынгинской командировки Зайцев.

Утром вместе еще с 14 заключенными я был этапирован на Лынгу, в погрузотряд. Нас соединили с оставшимися в живых грузчиками — людьми бледными, испитыми. Было видно, что скоро они выйдут в «тираж». В первых числах каждого месяца погрузотряд за счет других командировок вырастал до 60 человек, а к концу месяца в нем оставалось человек двадцать...

Отряд занимал большую секцию в одном из бараков. На работу его вызывали двумя гудками электростанции в любое время суток, как только с соседней станции приходил порожняк. Приносили из сушилки одежду, одевались и шли на вахту. Иногда выходили по четыре раза в сутки. А в трех составах 90 вагонов, на каждого грузчика — по полтора. Загрузить состав требовалось за 5—6 часов, времени на сон оставалось мало. Порой придем ночью, сдадим одежду в сушилку: телогрейки, брюки от пота и снега совершенно мокрые. Поужинаем. Только приляжем заснуть — электростанция дает два гудка. Это вызов на погрузку.

Морозы зимой 1942—43 года были сильные. Грузишь вагон: сам в поту, а ноги мерзнут. Многие морозили пальцы ног и рук, но освобождения от работы не получали до тех пор, пока конечности не начинали гнить. Эти люди уже не возвращались ни в погрузотряд, ни к жизни. Один грузчик нечаянно или с намерением отрубил себе на левой руке указательный и средний пальцы. Его так же выталкивали на работу, пока не опухла вся рука. Умер он в больнице от заражения крови.

Драматичны были ночные выводы погрузотряда на работу. Услышав гудки, некоторые быстро одевались и прятались: кто залезет в чужой барак под нары, кто закапывается в снегу. При выходе через вахту обнаруживалось, что многих не хватает. Стоим, ждем, а в зоне начинается так называемая «трелевка». Два коменданта, нарядчик — подключали и пожарников — находят спрятавшихся, выволакивают из-под нар, из снега, двое берут его за ноги и бегом «трелюют» его к вахте — только голова постукивает на обледенелых неровностях. Подтащат, поставят на ноги, шапку на голову и выкидывают за вахту.

Вы видели, как плачут мужчины? Нет, вы этого не видели. Стоит он, прислонившись к стойке нар: по щекам текут слезы, а в глазах — непреодолимая безысходность и смертельная тоска. Он видит свой конец и плачет беззвучно. На такое страшно смотреть.

Питание не компенсировало затраченной энергии грузчиков, работали на износ. Каждый знал, что его ждет. Больше двух месяцев люди не выдерживали. Очередной мученик закончит погрузку, а идти уже не может — в зону его несем. Еще раза два выгонят его на погрузку, но работать он уже не может. Обратно снова несем на руках. Бывает, носим сразу трех-четырех человек. Так и носим, пока медкомиссия не «сактирует» их, или по лагерному, не «спишет». И дожидается он своего последнего часа в специальном бараке.

Может, я был покрепче или помоложе других — в 42-м мне исполнилось 24 года, но продержался я рекордное время — три с половиной месяца.

Где-то во второй половине февраля принесли с работы и меня. Решил я на работу больше не выходить. Выйти только затем, чтобы меня носили мои товарищи — нечестно по отношению к ним. Все равно умру — другого выхода нет. Какая разница: через пару недель своей смертью или оперуполномоченный за саботаж загонит мне в голову 9 граммов свинца уже сегодня.

Принесли меня вечером, а через два часа — снова выход на работу. Слез я с нар, захватил свои вещи, принесенные из сушилки, и снова залез на нары. Слышу, во дворе началась «трелевка». В барак вошел старший комендант, ингуш Гусейн Тлапшаков, увидел меня:

— Почему не вышел на работу?

— Меня, Гусейн, сегодня принесли. Я свое отработал.

— Да брось ты, — сам встал на нижние нары, стараясь схватить меня за ногу,

— Предупреждаю, Гусейн, — не трожь!

— Да брось! — и животам перевалился на верхние нары,

Я сел, поджав ноги, — он почти дотянулся до них. Позади была полка, где хранилась моя посуда. Правой рукой через левое плечо я нащупал большую металлическую чашку с приваренным дном, и только Тлапшаков открылся, протянув руку к моей ноге, что было силы дарил его этой чашкой в лоб.

На пол он упал навзничь. Потом перевернулся на живот, закрыл лоб рукой: по ней тенет кровь. Поднялся и сел к столу. В барак вошел нарядчик Минька Дорогин:

— Гусейн, что с тобой?

— Вон, Каширин, угостил,

— Ну, что же, будем писать акт и передадим его оперуполномоченному.

Я понял, что к утру меня уже не будет. Для того, чтобы уничтожить заключенного, достаточно указать в акте: саботаж. Если же приплюсуется и нападение на коменданта, то оперуполномоченный и двух пуль не пожалеет.

Так бы оно и было. Но служилось нечто невероятное, чего я до сих пор не могу объяснить. В барак вошел главврач командировки. И днем-то он никогда не бывал у нас. Что привело его сюда ночью?

— Вы что тут за петицию пишете? — спросил главврач Дорогина.

Дорогин доложил.

— Ты, Тлапшаков, иди в санчасть, там тебе обработают рану, а ты (это уже мне) слезай. Да оставь чашку! Я с тобой драться не буду.

Я слез с нар, сел за стол. Главврач подал мне градусник, минут через пять посмотрел на него и сказал Доронину:

— Выбрось свою писанину человек больной.

Так во второй раз в жизни я ушел от пули.

Грузчики вернулись под утро, но через час снова прозвучал вызов на погрузку.

Дорогин пришел в барак и тихо спросил меня:

— Ты пойдешь на погрузку?

— Нет, — отвечаю.

— Тогда собирайся и иди в карцер. Скажешь старику, что я велел, он тебя пустит.

В то время попасть в карцер на 300 граммов хлеба и стакан воды в сутки считалось счастьем. Я просидел в карцере пять суток, на шестые Дорогин повел меня к новому начальнику.

За это бремя Зайцева призвали на фронт вместе с заключенными по бытовым статьям. Нас, осужденных по 58-й, на фронт не брали. Впоследствии мы узнали, что по дороге к фронту его убили и на ходу поезда выбросили из вагона.

Дорогин сказал новому начальнику, что я был хорошим грузчиком, но сейчас ослаб.

— Пусть отдохнет 10 суток, прикажи выписывать, ему паек грузчика.

Через 10 дней я вышел на работу, но сил хватило лишь на два дня. Я сдал окончательно. Медкомиссия «списала» меня с диагнозом дистрофия. Бог знает какой степени и туберкулез. Последнее не подтвердилось, иначе мне оттуда бы не выбраться.

Для «списанных» или «сактированных» существовал отдельный барак. Довольствие в нём: 400 граммов хлеба и два раза в день мутная жидкая баланда. Умирали здесь, в основном, ночью: уснет человек и не проснется. Ближайшие «кандидаты» на тот свет дня за два облепляли печь со всех сторон, устраивали ссоры за место у нее. Ссорились без крика: кричать у них уже не было сил, — слегка потолкаются плечами, тот, кто послабее, заплачет и уступит. И еще (это было заменено раньше меня, я только убедился в этом) — примерно за, день до смерти, человек начинает гнусавить. Когда услышишь это, уже знаешь, что завтра он может не проснуться…

Утрам санитары выносили мертвых в сарай, что стоял между нашим бараком и больницей. Из больницы трупы тоже выносили туда. Так за сутки в сарае набивалось 15—20 покойников.

Вечером после отбоя завхоз больницы Михеич и дворовый рабочий подгоняли коня, запряженного в сани-розвальни, грузили покойников штабелем, как дрова. Совершенно нагих, с жестяной биркой с выбитым номером, привязанной лычкой к ноге. Везут в лес, где с осени выкопаны большие ямы, и скидывают в них трупы. У некоторых умерших оставались личные вещи. Михеич менял их у вольных на продукты, табак и «кумышку» — так в Удмуртии назывался самогон. Каждый вечер при погрузке я выходил из барака и между нами происходил примерно такой разговор:

— Здравствуй, Михеич!

— Здравствуй, Коля! Ползаешь еще?

— Ползаю, Михеич.

— Недели две ты еще протянешь.

— Нет, Михеич, думаю, месяц.

— Я говорю — две недели, это уж точно.

— Ошибаешься, Михеич, месяц.

— Давай спорить!

— Давай. Что ты мне дашь, если я протяну месяц?

— Я тебе, дам три пачки табаку. А ты мне что?

— Если я не протяну месяц, оставлю тебе, Михеич, в наследство святейший престол папы римского.

— Ого! Годится! Ну иди, закурим.

Он знал, что за этим я и вышел из барака. Закурим, он мне еще отсыплет: немного табаку на день — я и обеспечен до следующего вечера.

— Сколько сегодня, Михеич?

— Сегодня мало, Коля, — одиннадцать покойников.

— Снимут тебя с работы, Михеич.

— За что?

— План не выполняешь,

— Эх, Коля, лучше бы этого плана совсем не было. Знаешь, что творится там, в ямах? Зверье расплодилось за войну: объедают в лесу вашего брата.

— Да что есть-то, Михеич, ведь одни, кости да кожа?

— Не скажи, Коля. Разгрызают живот, выедают внутренности, обгрызают лицо, ягодицы. Вот сейчас будем подъезжать к яме, они выскочат из нее и убегут. А уедем, они тут же появятся па «свежатинку».

Действительно, пока яма не заполнена доверху, закапывать ее нельзя, — а то на зиму ям не хватит.

Показать полностью

Каширин Мемуары Длиннопост Текст

SciVul

9 лет назад

Пока живу — помню. Каширин Н.А. 5. КАРГОПОЛЬЛАГ часть 2⁠⁠

Автор мемуаров: Каширин Николай Аристархович 1918-1994

Озаглавлено: Пока живу — помню

1. АРЕСТ ч.1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

ч.2 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

2. СПЕЦКОРПУС №1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_2spets...

3. ТЮРЬМА http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_3_tyur...

4. СМЕРТНЫЕ КАМЕРЫ http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_4_smer...

5. КАРГОПОЛЬЛАГ часть 1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_5_karg...

5. КАРГОПОЛЬЛАГ часть 2

Начальник Лухтонгского лагпункта старик Рогов явно опекал меня. Говорили, что у него сын в моих годах, лесоруб, погиб под лесиной. Когда еще платили деньги, он предлагал мне должность бригадира или десятника. Да разве можно было меня уговорить тогда, когда я ежедневно получал за работу не менее тридцати рублей? Когда упразднили эти льготы, я иногда работал десятником или бригадиром, но надолго меня не хватало. Я полюбил лесорубную работу. Поработаю с месяц десятником и прошу вернуть меня в лесорубную бригаду. Так и повелось: месяц десятником — и снова лесорубом

Хотя заготовка леса снизилась, каждый лесоруб делал столько, чтобы получить самую большую пайку хлеба. Начальству, конечно, этого было мало. В это время и появились у нас «красные кисеты». В других лагерях они были и раньше, но у нас появились с прекращением выдачи денег.

Обычно начальник лагпункта на разводе, высоко подняв шелковый вышитый кисет, в который высыпано две пачки махорки, заявляет:

— Кто сегодня больше всех заготовит древесины, тот завтра на разводе получит этот кисет.

Курево в лагерях всегда было дефицитом. И начиналось состязание в лесу: каждому курящему хочется заработать кисет. Много лесорубы давали лишних «кубиков» в этот день. И всего-то за 14 копеек: пачка махорки стоила 7 копеек.

Я по мере своего запаса курева тоже принимал участие в этом соревновании. Кисетов 10 выиграл. Табак высыпал в свой постоянный, а порожний новый дарил кому-нибудь из своей бригады.

Однажды со мной произошел курьезный случай. Начальник вынес на развод телячью шапку с хромовым верхом. На воле она была бы самой заурядной, но нам надоели стандартные арестантские матерчатые шапки. В этот день все работали, не считаясь с отдыхом и перекурами. На другое утро эту шапку надел я. Старую хотел выбросить тут же, но почему-то взял с собой. День отработал как обычно, до конца работы оставалось часа полтора. Решил отдохнуть.

— Слоненок, начальник лесобиржи заставил меня еще раз съездить за лесом, а ни у кого из лесорубов. Нет на воз. Может, выручишь? — подъехал один из возчиков.

Рядом со мной была делянка Васи Першина, а между нами согристое, болотистое место. На стороне Василия в болоте стояла старая сухая ель, а с моей стороны — огромная развесистая елка, окруженная большими, в пояс человека, кочками. Я подумал: все равно ее пилить — не сегодня, так завтра, к тому же ели как раз хватит на один воз. Подпилил я ель, и она пошла. В это время слышу крик Першина:

— Слоненок!!! Берегись!!! Берегись!!! Я оглянулся: на меня со свистом падает сухая ель. Она валила другое дерево, а та сучками зацепило сушину и сломило с корня. Мне просто некуда было деться, впереди валится моя ель, по сторонам и сзади кочки, а упасть между ними у меня не хватило ума. Я нагнулся спиной к падающей лесине, ударила она меня вдоль спины; и на спине переломилась. Ель отлетела вправо, я упал, влево.

Подбежали Вася Першин, бригадир, ближайшие лесорубы, хотели поднять.

— Не тревожьте меня, не трогайте! — говорю. Мне всегда было легче пересилить боль в неподвижности. Через некоторое время встал.

— Ребра-то хоть целы? — спрашивает бригадир. Я понагибался вправо, влево, вперед, назад:

— Целы.

Но смотрю — нет моей новой шапки. Поискали везде, но так и не нашли. Надел свою старую.

На другой день утром Вася Першин попросил меня разделать эту злополучную сушину — она легла на мою делянку, и мне легче было разделаться с ней. Ствол упал на пенек той ели, что я валил вечером. Здесь я нашел шапку: она лежала на пеньке, придавленная сушиной.

Зимой 1940 года к нам пришел этап исключительно из воров-рецидивистов. Они должны были следовать куда-то дальше, потому что у нас не было мест. Поместили воров в палатках, которые обнесли колючей проволокой, к выходу поставили часового. В выходной день двое или трое воров пошли в бараки азиатов и попались там на воровстве.

— Ур!!! — крикнули узбеки, туркмены. Четыре человека встали к дверям, остальные начали гонять воров по бараку, били, чем попало. Воры головами вышибали двойные рамы окон и вываливались на улицу. Азиаты высыпали наружу, из палаток спасать своих выскочили другие воры — и пошла потасовка. Дрались человек полтораста: тех и других примерно поровну.

Сбежалось начальство, вызвали взвод конвоя, стреляли залпами в воздух — ничего не помогала всё население лагпункта высыпало на улицу смотреть бесплатный спектакль.

Умный был старик Рогов. Увидел нашего бригадира, приказал быстро собрать всю нашу бригаду. Мы тут же собрались около Рогова.

— Если разгоните эту драку, завтра получите еще один выходной, — предложил он.

Ну как не согласиться? Все здоровые, молодые — почему бы не разгуляться?

Бригадир выстроил нас в одну шеренгу и сказал:

— По слову «три» врезайтесь в середину, бейте тех и других, пока не разгоним всех.

Для нас это было просто развлечением. Через пять минут драка окончилась. Убиты были пять воров, многих унесли в больницу. У нас пострадал один то кличке «Медвежонок» — это я в отместку за «Слоненка» стал награждать всех своих друзей кличками. Как ни странно, они приживались. У него под левым глазом сверкал роскошный «фонарь», предмет дружеских, немыслимых и фантастических шуток. Воров на другой же день куда-то этапировали.

Весной 1940 года вызвал меня Рогов:

— Ты ведь знаешь все летние вырубки. Нужно сжечь сучья, а то лесники покоя не дают. Возьмешь три бригады азиатов и с завтрашнего дня займись.

Летом сучья жечь нельзя, можно вызвать лесной пожар. Сучья складывались в кучи, а весной или осенью сжигались. На другой день я повел три бригады в лес. На месте определяли и направление ветра, каждый из сучкожогов обертывал берестой палку и поджигал ее. Одним фронтом мы стали поджигать кучи сучьев. Бригадиры следили за «линией фронта»: если где-то отставали, остальным нужно было ждать, иначе можно и людей изжарить.

К началу третьей недели в одной из бригад появилась молодая девчонка лет восемнадцати. Работала она на кухне и за какую-то провинность получила две недели общих работ.

Утром расставлю бригаду, проинструктирую бригадиров и идем с ней в лес. Собираем бруснику, клюкву. Сами едим и конвоиру оставляем, чтобы разрешал нам отлучки. Норма — восемь гектаров на человека. Чтобы получить большую пайку, нужно ожечь сучья на 9—10 гектарах. Ну, я и писал в нарядах по 10 гектаров. В общей сложности по нарядам у меня выходило, что мы сжигали в день минимум 800 гектаров.

К концу третьей недели главбух решил проверить мои наряды, и тут выявилась громадная приписка. Вечером меня вызвали к Рогову. В его кабинете сидел нарядчик.

— Ты что же это, подлец, делаешь? Ты что же делаешь, негодяй? Ведь ты половину Архангельской области огнем спалил! Все тебя по-человечески жалеют, а ты чем, платишь? Надо бы в карцер суток на 20 тебя запрятать. Завтра же гони его на лесоповал, подготовь десятника на поджог сучьев, — это уже нарядчику.

Я вышел в приемную и решил дождаться нарядчика: свой человек, заключенный, он иногда может сделать больше, чем начальник. Мне хотелось дня три еще побыть с этой девчонкой. Наконец, вышел нарядчик, и мы с ним быстро сговорились.

— Смотри, Слоненок, только на три дня.

— Ладно!

Два для прошли хорошо. На третий угораздило Рогова поехать с нами для определения места Нового лагпункта. На работу ездили на вагонетках мотовоза, сучкожоги сгружались первыми, лесорубы ехали дальше. Мотовоз остановился, три бригады азиатов сгрузились, понятно, и я с ними. Пошли к месту работы.

— Это что там за слон идет? — опросил Рогов.

— Это не слон, это Слоненок, гражданин начальник, — пояснил один из сопровождающих.

— Да я же его три дня назад снял на лесоповал. Остановить мотовоз!

— Иди, приведи его сюда, — приказал командиру взвода конвоя.

Ведут меня обратно под смех тысяч глоток лесорубов: все же знали, что я остался там из-за девчонки. Я, наверное, был красней кумача, а в глазах слезы от стыда. Подошли к Рогову. Он глянул на меня из-под насупленных бровей:

— Иди в свою бригаду.

Пока шел, с каждой вагонетки под хохот неслось:

Расскажи, Слоненок, как ты там любовь крутил? Бригадир дал мне крайнюю делянку. А я злой на себя и на всех, — пошел ломать тайгу без передышки. К вечеру разделался с сучьями, разрезал все стволы, сел на пенек, закурил и думаю: успею ли все это сложить? В это время возвращались из тайга начальники. Вышли прямо на меня.

— Ну, как работал, Слоненок? — опрашивает Кишкурный.

— Хорошо, гражданин начальник, — ответил я.

— Сколько человек у тебя в звене?

— Я работаю один, гражданин начальник.

— Ты что, один всё это напилил?

— Один, гражданин начальник.

Подошел бригадир, Кишкурный спрашивает у него:

— Сколько человек у Слоненка?

— Он после поруба работает один, гражданин начальник.

— Вечером зайдешь ко мне в кабинет, доложишь, сколько он напилил.

Вечером бригадир сказал, что меня вызывает Кишкурный. Когда я вошел в кабинет, там находились Рогов и нарядчик.

— Молодец, ты, Слоненок, молодец. Мы подумали и решили поставить тебя бригадиром на окорочные станки.

Бревна заключенные резали маятниковыми пилами на отрезки метровой длины, грузили на вагонетки и вручную подвозили к окорочным станкам. Из станка бревнышки вылетали ошкуренные, чистенькие. Снова на вагонетках их вывозили к бровке железной дороги и укладывали в штабеля.

Десятникам здесь был Яков Иосифович Нехамкин, еврей лет 30-ти — эрудированный, честный, готовый всегда прийти на помощь товарищу, даже рискуя потерять свое благополучие. Это был настоящий коммунист. При ближайшем знакомстве оказалось, что арестовали его в Верхнеуральске, где он был редактором районной газеты «Красный Уралец». После Третьякова Николая Андриановича он стал для меня вторым человеком, которого можно назвать настоящим другом, на которого можно надеяться, как на самого себя. Мы с ним близко сошлись, питаться стали вместе. Николая Сереброва к тому времени взяли в этап, и если бы не Нехамкин, я и отсюда со временем ушел бы на лесоповал. Правда, не обошлось у нас без небольшой перепалки.

Один раз я заметил, как он отрезал от одной из наших паек кусочек хлеба. После обеда преподносит папироску: курить у меня в это время не было. Я понял, что он сменял свой хлеб мне на курево. Я рассердился, хотя и был тронут. Зачем он должен лишаться хлеба из-за того, что я курю? Сказал: не надо этого, больше, а то я обижусь всерьез. Там более, что деньги у нас были, конвоир нам доверял, — мы ходили покупать молоко у местных жителей, ходили и в «зону» за так называемым премблюдом —булочками.

Однажды я ходил за молоком, Яша за премблюдом. Я пришел раньше, он чуть запоздал. Пришел и сразу говорит:

— Война, Коля!

Я сначала не поверил — с кем у нас может быть война? Японцам дали по зубам, с Германией — договор.

— С Германией, Коля. Они наплевали на договор. Сегодня утром бомбили многие города Украины, Белоруссии, далеко продвинулись на территорию СССР.

— Что же будет?

— Будет большая война, какой еще не видел мир. Но с Россией им все равно не справиться.

Я уже упоминал о конвоире Короле. Он был хорошим человеком, но много пил. Иногда, принимая бригаду у вахты, вместо обычного, «в пути следования шаг вправо, шаг влево считается побегом, оружие применяю без предупреждения», — он выходил вперед и под смех заключенных и хмурые взгляды начальства говорил:

— Ну, враги народа, за мной, — закидывал винтовку за плече и шел вперед, а бригада за ним.

С собой у него всегда была водка, а если ее не хватало, он посылал бригадира или десятника к себе домой на Лухтонгу, к жене: и та всегда высылала ему одну или две бутылки водки. Пользовались водкой и бригадиры.

Однажды Король напился до бесчувствия. Бригадир с десятником постелили пастель из телогреек, положили его и — винтовку рядом. На грех командир взвода охраны проходил по бригадам и наткнулся на спящего конвоира. Он забрал винтовку, а десятника послал с запиской к дороге, велел отдать ее первому же возчику, чтобы тот немедленно доставил в контору ОЛПа.

По дороге десятник встретил бригадира возчиков и все ему рассказал. Недолго думая, они решили выкрасть Короля. Выбрали время, когда командир ушел по фронту повала, схватили Короля за ноги и за руки и утащили к круглолежневой дороге. С первой же подводы скинули лес, погрузили Короля, — бригадир сам взялся за вожжи и вскачь помчал в Лухтонгу. Конвоира дорогой порастрясло, хмель из головы вылетел. Бригадир объяснил ему ситуацию, а вечером, когда пошли арестовать Короля, не нашли ни его, ни жены. Так он и исчез...

213-й лагпункт был уже выработан, там оставалось всего три лесорубные бригады. Готовили лес на сплав — рядом протекала небольшая речка Кубинка. Ежегодно весной с Лухтонги нас направляли недели на две на сплав. Там же содержали в заключении немощных старых людей. Там они жили, там и оканчивали свой жизненный путь. Среди них был один из Верхнеуральска — священник Половинкин. Приходя каждую весну на сплав, я поселялся у него в бараке.

Весной 1942-го мою бригаду расформировали на время сплава. Нехамкина временно перевели десятником на лесоповал, мы с Павликом Ахминым из Кыштыма попали в 213-й на сплав. Расположились рядом со стариками Половинкиными. Священник обрадовался нашей встрече. Кроме нас в бараке были еще три человека из моей бригады. Мы с Павликом на нижних нарах.

Однажды ночью проснулись от крика. Электричества там не было, одна керосиновая пятилинейная лампа тускло освещала барак. Слышу голос Половиикина: — Коля! Спасай!

Вижу, на верхних нарах вор Чайка отбирает у старика кошелек. Я прыгнул наверх, ударил Чайку, и он отпустил кошелек.

— Николай, сбрось клюки! — крикнул мне Павлик.

Высоко у потолка на маленьком стеллаже сушились заготовки для клюк. Я ударил кулаком по стеллажу, заготовки обрушились на пол, затем скинул Чайку, и Павлик принялся охаживать его клюкой. Спрыгнул и я. Все старики проснулись. За столом сидел один уралец из моей бригады и писал письма. Старики сказали, что он тоже связан с Чайкой. В две клюки «поучили» и его, пока не вырвался.

Старики указали нам еще на одного, Семена Найденова— здорового мужика лет 35-ти. Оказывается, они втроем уже успели «пощупать» кошельки некоторых стариков. Найденов — на нижних парах, бить неудобно: мешают стойки и укосины. Я нырнул туда и выкинул вора в проход между нарами.

На другой вечер направились мы с Павликом па прием к врачу с надеждой получить освобождение от работы. Когда я вошел в кабинет, то прежде всего увидел все цвета радуги на спине нашего уральца. Врач осматривал побои и диктовал сестре, что и как у него побито. Побои были серьезные, и врач с согласия потерпевшего хотел передать акт в следственные органы.

— Кто же это вас так разукрасил?

— Каширин и Ахмин с Лухтонги.

— Ладно, идите. Акт я завтра передам.

Уралец обернулся, увидев меня, смутился. Ушел. Врач спросил, на что я жалуюсь, как моя фамилия. Я ответил.

— Это вы так разуделали человека?

— Не одного, а трех, — отвечаю. И рассказал ему как эти «друзья» грабили стариков.

— Все равно, так нельзя, я не могу скрыть вас от следствия.

Я рассказал все Павлику, и мы решили, что нам необходимо немедленно быть на Лухтонге. Рогов и сам Кишкурный относятся ко мне хорошо. Расскажем, как все было, и они помогут.

Пришли к нарядчику — он был глухонемой — Павлик вытащил из кармана жестяную коробку с табаком, мы с нарядчиком закурили. Павлик взял на столе бумагу, карандаш и описал, что произошло прошлой ночью, что грозит нам, и попросил вернуть нас на Лухтонгу. Нарядчик прочитал и внизу приписал:

«Завтра на работу не выходите, после развода отправлю вас на Лухтонгу».

На другой день мы были на Лухтонге. Я пошел к Рогову и рассказал все, как было. К моему удивлению на Лухтонге уже все знали.

— Ну-ка, пойдем к начальнику ОЛПа.

Я и Кишкурному все рассказал.

— Надо спасать парией, — говорит он. — В следственном отделе все новые, с ними не договориться — нужно отправлять их в этап.

Пока мы были в 213-м, в Ерцево формировался этап исключительно из лучших молодых лесорубов. Куда? Нам не докладывали, но уж коль из лучших — значит, где-то надо пилить лес. Простился я с Яшей Нехамкиным, и на другой день нас этапировали в Ерцево. Там после медкомиссии из полутора тысяч лесорубов отобрали 1000.

В первых числах мая мы распрощались с Каргопольлагом и отдельным эшелоном по железной дороге направились в сторону Вологды…

...В начале апреля 1989 года я сделал запрос в Челябинское областное управление КГБ о судьбе Якова Иосифовича Нехамкина. Вскоре получил уведомление, что судьба его неизвестна, а дело передано в областную прокуратуру на реабилитацию. Дней через десять из областной прокуратуры мне сообщили, что дело Нехамкина для рассмотрения о реабилитации отослано в Свердловск, в прокуратуру УралВО.

Во второй половине мая я получил уведомление уже от Военной прокуратуры Краснознаменного Уральского военного округа. В нем сообщалось, что Нехамкин Яков Иосифович, 1909 года рождения, 13 мая 1989 г. реабилитирован.

В июне 1989 года Нехамкин по решению Челябинского обкома партии получил политическую реабилитацию.

Показать полностью

Каширин Мемуары Длиннопост Текст

SciVul

9 лет назад

Пока живу — помню. Каширин Н.А. 5. КАРГОПОЛЬЛАГ часть 1⁠⁠

Следующую главу разобью на 2 части, ибо большая. Думаю читать будет удобней.

Автор мемуаров: Каширин Николай Аристархович 1918-1994

Озаглавлено: Пока живу — помню

1.АРЕСТ ч.1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

ч.2 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

2.СПЕЦКОРПУС №1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_2spets...

3. ТЮРЬМА http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_3_tyur...

4. СМЕРТНЫЕ КАМЕРЫ http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_4_smer...

5. КАРГОПОЛЬЛАГ часть 1

( Примечание запостившего

Каргопольлаг

Каргопольский ИТЛ был организован в августе 1937 г. и действовал, по меньшей мере, до 1960 г., его управление первоначально базировалось в г. Каргополь, а с ноября 1940 г. — на станции Ерцево. Число заключенных в нем достигало 30100 человек, занятых, преимущественно, на лесозаготовках и деревообработке. )

11 января 1939 года меня вызвали на этап. Недели не хватало до годовщины моего пребывания в тюрьме. Заключенные не знают и знать не могут, куда их везут. Телячьи вагоны, двухъярусные сплошные нары, в проходе между ними и дверями—чугунная течь. Но печь топилась редко — очень нужно конвою растаскивать ведрами уголь по вагонам. Да и было бы для людей, а то — для «врагов народа». Замерзнут — не велика беда. Правда, находились отзывчивые люди, разносили уголь и растопчу, но надолго ли хватало тепла от такой печи? Пока топится — тепло, прогорел уголь — тепло кончилось. В Перми загнали наш состав на дальний путь, надумали провести санобработку. Сразу всех повели в баню, охранял нас конвой с собаками. В баню, рассчитанную на 25 человек, заголяли по сотне заключенных.

В предбаннике отопления нет, на полу и потолке — ледяные сталактиты и сталагмиты. Одежда — в дезкамере. Тазиков не хватало, горячей воды выдавали по два ковша, холодной вволю. Помылся или не помылся, но из дезкамеры принесли одежду — выходи, одевайся, выбирайся на мороз. Остальные этапники уже ждут своей очереди. Те, что «помылись», присоединяются к ним, и так весь день на морозе.

В начале второй половины января прибыли на место назначения. Станция Лухтонга Северной железной дороги, Лухтонгский ОЛП Ерцевского отделения Каргопольлага. Сюда при царе ссылали политических преступников. При советской власти здесь был образован лагерь для «врагов народа».

Отделения лагеря располагались вдоль железной дороги, по обе ее стороны. При каждом ОЛПе — два—три лагпункта по 2000—2500 человек. Основная работа — лесоповал и погрузка древесины в вагоны. Заготавливали стройлес, пиловочник, шпальник, рудничную стойку, пропс, баланс, дрова.

Приехали в Лухтонгу утром: мороз градусов 35. Отвели нас в железнодорожный клуб. Через некоторое время пришли три начальника: всего ОЛПа, начальник работ и командир взвода конвоя.

Начальник ОЛПа со сцены объявил, куда мы прибыли и что должны делать. Его речь мы поняли так: кто не умеет работать — научим, кто не хочет — заставим, а тому, кто будет отказываться от работы, будем делать «переливание крови».

В Лухтонгском ОЛПе два лагпункта: один при штабе на станции, другой в лесу, в шести километрах от нее. Это так называемый 213-й лагпункт. Весь наш этап повели туда. Многие заключенные были взяты летом, зимней одежды у них не было. В костюмах, туфлях, кепках — естественно, поморозились. Снова повели в баню.

Ещё в вагоне я познакомился с Абрамом Кельнером, молодым евреем из Магнитогорска. Он предложил в баню не спешить — мол, пойдем последними. Абрам дал банщику закурить, и мы с ним отлично помылись: воды и мыла было сколько угодно.

Был уже глубокий вечер. Мы сели на скамью вместе с банщикам, закурили, начали расспрашивать его о жизни в лагере. Собеседник оказался разговорчивым, и мы много от него узнали. Вдруг раздались глухие крики:

— Комендант! Замерзаем! Замерзаем!

Мы с Абрамом переглянулись: что бы это значило? Банщик продолжал нам что-то рассказывать, не реагируя на крики.

— Что это такое? — опросил Абрам.

— Замерзают в карцере, — спокойно ответил банщик.

По его виду было ясно, что он привык к этому.

— Почему они там замерзают? — опросил я.

— Ну, а как не замерзнешь? У нас карцер без печки, маленькое окно зарешечено, но без стекла, а садят в одном белье. Попробуй не замерзнуть, — ответил банщик.

— Замерзают насмерть?

— А пойди утром — увидишь.

Мы были ошеломлены. Как это, заморозить человека? Это ведь страшное преступление!

— И часто это бывает? — спросил я снова.

— Считай, каждую ночь.

— Кого же туда садят?

— Отказчиков. Заболел, скажем, ты, а врач не признает болезни, не дает освобождения. Вот ты и отказчик. Поругался с нарядчиком, комендантом, каким-нибудь начальником — и тоже попадешь сюда. В начале было жутко. Сейчас привык.

В бараке мы рассказали обо всем товарищам. Утром по дороге в столовую некоторые завернули к карцеру и рассказали, что возле него стояла запряженная лошадь, что комендант с помощникам вытаскивали из карцера и укладывали на сани замороженные трупы.

В этот день для нашего этапа была медкомиссия, которая определила каждому заключенному группу трудоспособности. Я получил вторую: был слишком худ.

Организовывались лесорубные бригады по 25 человек. В каждую новую бригаду дали по два—три опытных лесоруба в качестве инструкторов.

Каргопольлаг был на хозрасчете, и лучшие лесорубы ежедневно получали деньги за работу. Рассказывали, что на этом лагпункте есть девушка-лесоруб, что работает она в одной майке и ежедневно получает 25—30 рублей.

Хозрасчет требовал заготавливать древесины как можно больше и, следовательно, получить, больше денег от государства. Начальство изыскивало все возможные меры для поощрения лесорубов. На лагпунктах работали продуктовые ларьки, в которых продавались некоторые продукты питания.

Один из прибывших в нашем этапе по фамилии Колодяжный «загорелся» выйти в известные лесорубы и так разафишировал свое желание, что об этом узнал начальник лагпункта. Он пообещал на первых порах улучшить ему и его напарнику питание. Подсобником Колодяжный выбрал меня, наверное, потому, что выглядел я несколько здоровее остальных. Но в лесу уже во второй половине дня из ведущего лесоруба он оказался моим подсобником.

Какие из нас в то время могли быть лесорубы? На следующий день наше звено прекратило существование. Все вновь прибывшие норму не вырабатывали и получали маленькую пайку хлеба. Размер ее соответствовал нашей выработке за предыдущей день, поэтому бухгалтерия работала ночами.

Недели через две после прибытия на этот лагпункт был один групповой побег — ушли трое.

В случае побега конвоир дает в воздух два выстрела. Если побег групповой — с небольшим интервалом еще один выстрел. Когда по лесу раздались выстрелы, наш конвоир собрал нас в одно место.

Вечером, подойдя к вахте, мы увидели беглецов. Мертвые, окровавленные, они лежали возле ворот в разных позах — для назидания остальным заключенным.

Говорили, что сам начальник ОЛПа на лыжах догнал их и всех перестрелял. Чтобы закончить разговор об этом начальнике: позже говорили, что он был расстрелян за произвол.

Что заставило этих парней совершить побег без лыж, при наличии скрытых по лесам спецпикетов — осталось тайной.

Некоторые из наших товарищей стали получать посылки. Их выдавали на вахте. Получит человек посылку, выйдет с вахты — воры тут же ее отберут.

Мы стали ходить за посылкой по несколько человек и с палками. Трусы по натуре, воры стали бояться.

Через месяц человек 60 слабосильных перевели на Лухтонгу. Здесь работали на лесобирже, подготавливали древесину к погрузке. Длинномер — пиловочник, стройлес, шпальник — подкатывали ближе к бровке тупика железной дороги, дрова и рудничную стойку подносили. Грузили в вагоны.

По инициативе одною из конвоиров нам стали выдавать к пайке дополнительно по 200 граммов хлеба. Фамилия этого конвоира Король — о нем еще будет речь.

По приезде в лагерь я написал письма матери и родственникам. Они узнали, что я остался жив, я стал часто получать посылки и быстро поправляться. Подружился с Николаем Серебровым из Златоуста, питались с ним вместе: он тоже часто получал посылки.

На Лухтонге воры были посмирней, посылок не отбирали.

В апреле нас с Серебровым перевели в лесорубную бригаду. На Лухтонге было два видных лесоруба: Красавин и Абрамушкин, они ежедневно получали по 30—40 рублей, Именно Красавин и Абрамушкин стали помогать мне советами: как быстро развести костер, как, пренебрегая правилами безопасности, срезать чуть подрубленное дерево и избежать скола и т. д.

И вот я впервые выполнил норму па 150 процентов. На другой день утром получил три рубля. С этого дня я стал зарабатывать 5—8—10 рублей.

По мере того, как я входил в силу, мне стали подсовывать подсобников. Вначале одного, потам второго, третьего... Однажды на новой делянке я срезал несколько елей: подсобники не успевают срубать сучья. Это меня разозлило, и я решил помочь. У ели сучья срубаются с вершины — подошел к одной, ударил топором, по удар, видимо, был слабым — вершину не срубил. Еще больше разозлившись, я с силой ударил по вершине. Вершина отлетела, но топор вонзился мне в левую ногу ниже колена.

Вначале я подумал, что рана небольшая и не стоит обращать внимания. Сел на ствол и стал закуривать. Случайно глянул на ногу: брюки и голенище сапога разрублены, я развел ткань и охнул — рана сантиметров десять, края разошлись. Мой крик услышали лесорубы, работавшие рядам с моей делянкой, челябинцы Трунов и Проценко. Подбежали, стянули сапог, разрезали брючину. Трунов снял с себя нательную рубашку, разорвал ее и забинтовал мне ногу. Подошли конвоир, бригадир, ближайшие лесорубы, соорудили из жердей носилки и потащили меня на них к круглолежневой дороге. Дождались возчика, скинули с телеги рудничную стойку, на телегу настелили елового лапника и осторожно положили меня на него. Наказали возчику, доставить в санчасть.

На лесобирже нас встретил начальник работ. Он помог возчику сгрузить меня и посадить на одно из бревен, пообещав с первой же подводой отправить меня в санчасть. Так просидел я с час. Смотрю: тучка находит, погромыхивает гром. Я встал и тихонько поковылял в сторону зоны.

Стал накрапывать дождь, я прибавил скорость и, когда он хлынул, как из ведра, так рванул бежать, что не каждый спринтер поспел бы за мной. А самому смешно: в лесу на носилках, а сейчас и конем не догнать.

Отметился на вахте и пошел в санчасть. Главврач играл со своим завхозом в шахматы. Он глянул на меня и махнул рукой:

— Вечером придешь на прием.

Забрался я на чердак, где размещалась наша бригада. Барак наш был запечатан герметически и на особых приспособлениях там горела горючая сера: морили клопов. Дневальным на этот день был Алеша Новичихин, кубанский казак, страдавший астмой. Я рассказал ему, как принял меня главврач.

К этому времени я стал приобретать известность как один из лучших лесорубов, и начальство меня знало. Алеша сходил к начальнику лагпункта Рогову и рассказал ему, как меня приняли в санчасти. Через несколько минут; слышу, ищут меня по зоне. Я откликнулся. Забрались ко мне на чердак:

— Как же мы тебя спустим отсюда?

— А вот так, — говорю, и вперед них спустился по лестнице на землю.

Рана долго была открытой, повязка вымокла в крови. Врачи боялись заражения, несколько раз обрабатывали рану и зашили. Вечером пришли ко мне Абрамушкин с Красавиным и убедили отказаться от подсобников:

—Ты же, Николай, их обрабатываешь, а работай один — будешь получать не меньше, чем мы. Даже больше: ты сильней и здоровей.

Черев две недели я вышел в лес и отказался от подсобников. И правильно: я стал получать каждое утро деньги не меньше, чем Красавин и Абрамушкин: ежедневно от 30 до 40 рублей. Разрешалась делать денежные переводы домой — по 50 рублей в месяц. Впоследствии мне разрешили высылать по 100 рублей. Остальные деньги копились в сидорах, чемоданах.

На лагпункте было четыре или пять бригад азиатов: туркменов, узбеков, таджиков, казахов, вначале их также назначили на лесоповал, но вскоре вынуждены были снять с него: не могли они приспособиться, многие погибли под стволами деревьев. Перевели их на погрузку вагонов, на другие работы лесобиржи.

На погрузку снимали и лесорубные бригады. В связи с этим начальство решило собрать лучших лесорубов в одну бригаду и без особой необходимости не снимать с лесоповала. Это было хорошо — на погрузке денег не платили. Набралось нас 42 человека, бригадирам поставили Николая Богатько, в прошлом знатного шахтера Копейска.

В одном из бараков дали нам большую секцию. Бригада, в основном, молодежь, была очень дружная и, понятно, самая богатая: у каждого были деньги. Ворам эти деньги не давали покоя. И вот однажды днем, когда дома оставался один дневальный, к нам в секцию явились три вора. Пригрозили ножами и стали рыться в наших вещах, забирая деньги.

Вечером, как только мы пришли с работы, дневальный доложил об этом. Богатько подсчитал, сколько было взято денег: набралась не одна тысяча. Не переодеваясь, пошли выколачивать из воров наши деньги.

Их было много, больше чем нас, но физически мы были несравненно сильнее: сказались тяжелая лесорубная работа и неплохое питание. Богатько поставил снаружи барака по четыре человека к каждому окну: на случай, если воры будут выбрасываться из них — остальные вошли в барак.

Воры замолкли.

— Как будем бить? Подряд или через одного? — спросил Богатько.

— Будем бить подряд, — ответил я.

А Николай Серебров не без юмора обратился к ворам:

— Вы не бойтесь, мы убивать вас не будем, только переломаем вам руки и ноги.

Два вора «законника», дядя Коля и дядя Паша, каждому лет по пятьдесят, поняли, чем грозит наше вторжение.

— Мужики, скажите, в чем дело? За что вы хотите нас бить? — спросил дядя Коля. Богатько объяснил.

Дядя Коля и дядя Паша переглянулись: они действительно ничего не знали об ограблении.

— Идите, парни, отдыхайте, мы с Николаем принесем вам ваши деньги через полчаса. Сколько они взяли? — спросил дядя Паша.

Богатько ответил и предупредил:

— Если через полчаса не вернете деньги, вам в зоне места будет мало.

— Как сказал дядя Паша, так и будет: деньги принесем через полчаса, — ответил дядя Коля.

Мы вернулись в свой барак, переоделись, сдали рабочую одежду в сушилку. Менее чем через полчаса дядя Коля и дядя Паша принесли деньги. Богатько пересчитал — все было точно.

— Извините. Мы этого не знали, больше ничего подобного в отношении вас не будет, — сказал, прощаясь, дядя Коля.

Редко, но на погрузку вагонов нас все-таки иногда снимали. Однажды, где-то в начале июля 1939 года, мы работали на погрузке. Так как мы были и сильнее и моложе, чем люди в других, бригадах, то свои вагоны погрузили первыми. Пришел начальник лесобиржи Галактионов и попросил нас погрузить еще два незанятых вагона: иначе железная дорога предъявит штраф за простой всего состава. Мы согласились. Долго ли погрузить два вагона — нас 40 человек. Начали грузить. Двое выкопали из земли бревно, от своей тяжести с годами вросшее в землю.

— Эй, парни, кто занесет в вагон? — спросил один.

Стали пробовать. Восемь человек подымали бревно на плечи, но тут же сбрасывали его наземь.

Николай Серебров шепнул мне:

— Попробуй, Николай.

Я подошел к бревну и оговорил условия: нагибаться не буду, поднять бревно надо на высоту моего плеча — боялся, что если я чуть нагнусь, не выдержит позвоночник. Подняли мне бревно, положили на плечо: я почувствовал, как стопы ног стали тонуть в земле. Понес к трапу вагона.

— Быстро подставку под трап! — закричал Богатько.

Трап был сбит из трех досок-пятидесятимиллиметровок. Он мог переломиться под тяжестью или сильно прогнуться — в этом случае я не смог бы зайти в вагон. Успели установить подставку, я занес бревно в вагон и сбросил. Когда я вышел, удивился, что все молчат.

— Вот это слон, — наконец вырвалось у кого-то.

— Нет, братцы, это еще не слон. Ват будет ему 26— 27 лет, если доживет, будет слонам, а сейчас он просто слоненок, — высказался Трунов.

И нужно же было этой кличке прилипнуть ко мне! Поначалу было неприятно, потом привык и даже откликался на нее. Потом даже начальство звало меня слоненком, а вновь приходящие на наш лагпункт по этапам считали, что это моя фамилия. Избавился я от клички только в 1942 году уйдя в этап.

Для нас открыли коммерческую столовую. Большинство членов бригады стали питаться в ней. С вечера заказывали, что приготовить на завтрак, а утром — что на обед, который возили в лесосеку, и на ужин.

Довольствие, что мне положено в общей кухне, я отдал заключенному Ганичу. Говорили, что прежде он был начальником Магнитогорской тюрьмы. Человек не приспособленный к физической работе, он сильно ослабел.

Но, как говорится, не все коту масленица, придет и великий пост. Осенью 1939 началась финская война. Деньги платить перестали, коммерческая столовая закрылась, заготовка леса заметно снизилась.

Показать полностью

Каширин Мемуары Длиннопост Текст

SciVul

9 лет назад

Пока живу — помню. Каширин Н.А. 4. СМЕРТНЫЕ КАМЕРЫ⁠⁠

Автор мемуаров: Каширин Николай Аристархович 1918-1994

Озаглавлено: Пока живу — помню

1.АРЕСТ ч.1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

ч.2 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

2.СПЕЦКОРПУС №1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_2spets...

3. ТЮРЬМА http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_3_tyur...

4. СМЕРТНЫЕ КАМЕРЫ

Ведут меня в тюрьму, на второй этаж. Подвели к двери, дежурный по коридору открыл ее. Я шагнул в камеру, увидел бледные от страха лица с увеличенными зрачками. Когда закрыли дверь, смертники стали отходить от страха.

— Мы думали, за кем-то пришли для исполнения приговора — сказал один из них.

Здесь много свободнее, чем в общих камерах тюрьмы: стоят четыре койки, остальные на полу. На столе — дорогая колбаса, ветчина, шоколад, конфеты, сахар, белый хлеб, папиросы, тут же рассыпанная махорка. Все это навалено на столе в кучу. За этот день я поел только утром и проголодался.

— Чье это добро и можно ли поесть? — спросил я.

— Это наше. Если вы голодны — ешьте и в будущем не спрашивайте разрешения, —ответил один из них.

Я сел к столу и плотно поел. Затем закурил и стал знакомится.

Человек, разрешивший поесть, — Косцов, был небольшого роста, лысый. Он оказался бывшим начальником какой-то межрайонной организации по реализации сельскохозяйственных машин. Второй — его заместитель, молодой человек лет 30—35, по фамилии Разливинский. Два бандита: один плотного телосложения, кривой, другой — татарин 19—20 лет. Три монаха: одному 98 лет, второму 88 и младшему 65 лет. С последним я сошелся несколько ближе, чем с другими, да он и был живее всех остальных. Косцов со своим помощником всегда в подавленном состоянии. Бандиты тоже молчали, а два старших монаха — глухие, с ними не разговоришься.

Младший монах рассказал мне, что они являются контрреволюционной повстанческой организацией, что руководитель — старший монах. Я рассмеялся. Наблюдая за этим «руководителем восстания», пришел к выводу, что он едва ли осознает весь трагизм своего положения: в глазах ни искры мысли, разума. Удивлял его громадный рост, мощь крупных костей, но это только «остов». Какая же у, него была сила в молодости? На койках располагались Косцов, Разливинский и два старших монаха. Мы с младшим монахом — в одном углу, бандиты — в другом. Питание смертников было несравненно лучше, чем в обычных камерах тюрьмы: мясные жирные борщи, каша с маслом.

Позже я узнал, что завтраки, обеды, ужины готовили в одних котлах с обслугой тюрьмы, состоящей из «бытовиков» — заключенных по «бытовым» статьям. У кого есть на личном счету деньги, могли заказывать продукты из магазинов. Выполнялись эти услуги охотно, очевидно исполнители имели от этого собственную выгоду.

Деньги были у Косцова и Разливинского, и они всегда заказывали продукты, которыми могли пользоваться все находящиеся в камере.

Я не страдал отсутствием аппетита, как другие, прилежно поедал, что положено от общего котла, не отвергая и деликатесов из магазина. За восемь месяцев, что находился за решеткой, я порядком похудел, и молодой организм требовал компенсации.

Спали только днем, ночью не заснешь — ждешь вызова. Разговаривали только мы с младшим монахом. Он говорил, что это у испытание божье и если его расстреляют, он спокойно примет смерть. Это воля Бога. Я категорически был не согласен с этим и активно возражал:

— Если это воля вашего Господа. Бога, то он изверг, а не Бог. За какие грехи он отдает на истязания ни в чем не повинных людей? Ведь без его ведома и волос не упадет с головы человека, как пророчествуют ваши проповедники. Значит он хуже самого Сатаны! Тот хоть издевается над душами грешников, а наш Бог над телом и душой невинных. А скорей всего никакого Бога нет. Придумали вы его, намалевали себе идолов на досках и расшибаете перед ними лоб.

Мой оппонент эмоционально заявлял:

— Вот погоди, пойдем в баню и, если небо будет чистым, я тебе по звездам докажу, что Бог есть.

Но доказательства ему не удавались: раза два водили нас в баню, и оба раза небо было закрыто тучами.

За такими спорами мы проводили с ним ночи.

В баню нас водили тоже во второй половине ночи. Нужно заметить, что к смертникам обслуживающий персонал относился вежливо, и, как мне кажется, с участием. В бане нас не торопили, как это делалось в общих камерах, не ограничивали в воде и мыле. Недели две так и прожили.

Однажды, часа в два ночи, загремел замок, и старший дежурный по тюрьме предупредил:

— Собраться всем с вещами.

Не знаю, как в этот момент выглядел я сам: я видел других. Косцов трясущимися руками собирал свои вещи, а на них падали слезы. Разливинский с бледным, как снег лицом медленно, как бы в раздумии: нужно ли это все ему — собирал вещи. Бандиты с убитым видом топтались на месте: у них нет вещей. Только монахи, спокойно и деловито собирались.

Кривой бандит оказал:

— Под пулемет...

Дверь открылась, мы вышли. В коридоре кроме старшего дежурного еще дежурный и коридорный. Старший сказал:

— Следуйте за мной.

Опустились на первый этаж, старший дежурный открыл одну из камер, и мы очутились на новом месте жительства. Здесь голые стены, голый пол. В углу располагались два человека: один — Третьяков Николай Андрианович, плотный, коренастый человек лет 50, до ареста — директор МТС; второй — его заместитель.

С Косцовым и Разливинским они были знакомы, видимо, по работе.

— Ты не из Верхнеуральска? — спросил Третьяков, когда узнал мою фамилию.

— Из Верхнеуральска, —ответил я.

— А братьям Кашириным не родственник?

— Двоюродный племянник.

— Вот даже как? Давай располагайся рядом со мной, а когда я пристроился рядом: — Ну, рассказывай, как ты сюда попал.

Я рассказал все, что со мной было. Третьяков посуровел:

— Сколько же тебе сейчас лет?

— Двадцать исполнилось в июле.

— Значит с 1918-го и родился в июле?

— Я, Николай Андрианович, родился 27 июля, как рассказывали, в самый бой в Верхнеуральске, в погребе.

— Младшие-то братья Дмитрия Ивановича, как я слышал в то время, жили на хуторе Каширинском?

— Да, мой дед — самый младший из братьев, жил на хуторе, с ним мой отец с матерью.

— Так почему же ты родился-то в Верхнеуральске?

— Когда подошло время родов, дед повез мать в город, а там бои начались, акушеры попрятались. Мать и определили в погреб.

— А отец где был?

— Он на хуторе прятался от белых, а стариков они не трогали.

— Все понятно. Не удалось мне в последнее время встретиться с Иваном Дмитриевичем. Я ведь в его отряде был, знал его хорошо. Да его все знали — это он не всех знал, нас ведь были тысячи. Но меня знал. Он был смел до безумия. Мы в бою старались быть рядом с ним, уберечь старались. Он, конечно, не догадывался об этом, иначе разогнал бы нас по другим отрядам, — не любил опекунства. Видел я и Алексея Дмитриевича.

— Он тоже воевал?

— В боях я его не видел, лет 17 в то время ему было. Он служил ординарцем у главкома и приезжал к нам частенько с приказами от него. Вот как раз в то время, когда ты родился, мы базировались на Бутаковой мельнице. Алексей прискакал и доложил Ивану, что Николай Дмитриевич ранен. Гора Извоз, можно сказать, неприступна. На ней белые сосредоточили много артиллерии, били нас прямой наводкой. Бой, Коля, был страшный, много погибло наших, но мы ворвались на Извоз и рубили белых без пощады, за главкома.

В этой камере мы жили до начала октября. Николай Андрианович имел на своем счету деньги, заказывал продукты, курево и все первосортное:

— Деньги, Коля, на тот свет не возьмешь.

В начале октября, как и обычно, во второй половине ночи, загремел замок в двери. Все встали, нервы — на пределе. За кем идут? Старший дежурный по тюрьме приказал собраться всем с вещами.

— Под пулемет, — снова оказал бандит.

— Дурак! — ответил Николай Андрианович.

— Следуйте за мной, — скомандовал старший. Сзади — трое коридорных.

Старший повел нас под лестничный марш второго этажа. В полумраке показалась дверь в стене, старший беззвучно открыл ее. В коридоре метров восемь в длину на полу — мягкая дорожка, по обе стороны коридора по три двери в камеры. Все поняли, что это и есть смертные камеры, точнее — секция смертных камер, а те, в которых мы были прежде, занимали временно, так как эти были переполнены. А при «разгрузке», то есть по мере исполнения приговоров, смертные камеры освобождаются, и смертников из других камер переводят сюда. Как я понял позже, между смертными камерами тоже делаются перемещения. Тех смертников, приговор которым должны привести в исполнение в ближайшее время, перемещали в одну из камер, чтоб вывести вместе.

Дорожка, скрадывала звуки, шагов коридорных, и сидящие в камерах слышали только лязганье замков. Случилось непредвиденное: нас разъединили с Николаем Андриановичем. Меня, Косцова и Разливинского поместили в среднюю камеру направо, остальных — по другим камерам.

В этой камере размером примерно 2,5 на 3,5 метра, одна металлическая койка, фундаментально заделанная в бетон пола. На койке лежит человек лет 36—40 с русой бородкой и усами «в стрелку». Познакомились. Фамилию его забыл, но помню, что он представился как председатель копейского райисполкома, сказал, что сидит месяц. Меня несколько смущал его цветущий вид: как будто он только что с воли, да и поведение его вызывало какие-то неясные подозрения. Он часто пел песни, некоторые мне запомнились.

Одну из них привожу дословно:

Помню, помню, помню я, как меня мать любила.

И не раз и не два она мне говорила:

— Помни, помни, помни, сын, не водись с ворами,

В Сибирь на каторгу сошлют, скуют кандалами.

Поведет тебя конвой по матушке Рассее,

Сбреют волос твой густой до самой до шеи...

Я лег на пол головой к окну, доверху засыпанному землей, ногами под койку. Камера как будто запечатана герметически, однако удушья мы не чувствовали. Через час открылось оконце в двери, и дежурный по коридору спросил:

— Кто Каширин?

— Я Каширин.

— Получай передачу.

Это Николай Андрианович передал мне весь запас продуктов и папиросы. На другой день его перевели к нам самого — выпросил у коридорного. Так мы опять оказались вместе.

— Если еще будут переводы, нам нужно быть рядом, — сказал Третьяков. Познакомился он с председателем и, когда тот шумел у «параши», тихо прошептал:

— «Наседка», Коля. Не знаю только за кем охотится — за тобой, за мной или за ними, — показал глазами на Разливинского с Косцовым. — Будь осторожен в разговоре, о Кашириных — ни слова.

В этой камере мы прожили до 5 ноября. Перед праздниками «председатель» стал говорить о том, что жить нам осталось немного, перед большими праздниками бывает и большая «разгрузка» смертных камер. И действительно, 5 ноября во второй половине ночи загремел замок нашей двери. Предупрежденные «председателем» мы сочли, что это конец. Обнялись с Николаем Андриановичем, поцеловались, сказали друг другу «прости».

— Держись, Коля, человеком, — напутствовал он меня.

Дежурный открыл дверь:

— Каширин, Косцов, Разливинский, Третьяков — выходите!

«Председатель» остался. Вышли в коридор—дежурный один, значит, еще живем. Почему-то казалось, что процедура вывода для исполнения приговора другая, что дежурный был бы в коридоре не один.

Следующая камера была первой налево от входной двери, окном в тюремный двор. Тут мы встретили знакомых бандитов, заместителя Николая Андриановича, только что переведенных сюда. Значит, камера, вчера или только что была «разгружена».

Мы с Николаем Андриановичем разместились в одном углу. Из сырого хлеба, что выдавался нам как тюремное довольствие, слепили шахматные фигурки, не помню чем начертили на полу подобие шахматного поля, и Николай Андрианович стал учить меня игре. Так проводили ночи. Окно было засыпано только наполовину, утром можно было слышать, а если подойти вплотную к окну, так видеть, как ведут людей в баню или на прогулку.

Николай Андрианович много рассказывал о Кашириных, о революции на Урале. Это все не сохранялось в памяти, а вот его наставления, как вести себя в случае наполнения приговора, остались.

Каждую ночь, как «Отче наш», он повторял:

— Ты Коля, пойми одно: если это случится, то как бы ты себя ни вел, результат будет один. Так прими же смерть как мужчина.

— Я знаю, Николай Андрианович, что там будут только исполнители, от которых не зависит — быть мне расстрелянным или нет, поэтому постараюсь вести себя достойно. Мне хотелось бы, чтоб это произошло в чистом поле, на восходе солнца.

— Это, Коля, от нас с тобой не зависит. Возможно, тебе еще заменят приговор, но лучше готовиться к плохому.

В половине ноября в нашу камеру доставили еще одного человека. Это был священник: мужчина средних лет, который рассказал, что по области «собрали» 28 священников. Из них «соорудили» контрреволюционную повстанческую группу и всех приговорили к расстрелу. В материалах следствия у них что-то было недоработано, и почти каждую ночь его вызывал следователь из Управления НКВД.

Волчок в окошке двери камеры закрывался неплотно, и при желании можно было видеть отрезок коридора и дверь противоположной камеры. Разливинский, услышав звук открываемых замков в камерах, тут же приникал к волчку. Однажды он оторвался от окна бледный и бросился на свою постель, закрыв голову одеялом, потом стал плакать. Успокоившись, рассказал, что видел, как из противоположной камеры выводили на расстрел. К двери подошел старший дежурный по тюрьме, с ним еще двое. Старший открыл дверь, за открывшейся дверью находящиеся в камере те двое были не видны. Когда приговоренный вышел из камеры, старший закрыл дверь, один из двух накинул на голову смертнику (так показалось Разливинскому) резиновый мешок, второй завел ему руки за спину. В таком порядке они удалились...

После этого случая Разливинский стал быстро седеть, Косцов плакать, явно опускаться. 21 ноября ночью мы с Николаем Андриановичем сидели на полу и играли в шахматы. Вдруг загремел замок нашей двери, я отвлекся, Николай Андрианович сказал:

— Да это за попом. Твой ход.

— Каширин. С вещами! — в дверях старший дежурный по тюрьме.

С Николаем Андриановичем собрали мои вещи.

— Ну, Коля, дорогой, держись! До последнего момента помни, что я тебе говорил, и до конца помни меня.

Поцеловались, простились. Выйдя в коридор, я тут же глянул на дверь. За ней никого не было.

— Следуй за мной, — сказал старший и двинулся на выход.

Я понял — это не расстрел. Я жив.

Пришли в тюремную канцелярию. Старший взял со стола лист бумаги и прочитал, что по определению Военной коллегии Верховного суда приговор Военного трибунала УралВО заменен 10-ю годами ИТЛ. Заменен приговор 13 октября, а из камеры вывели 21 ноября. Я глянул ему через плечо, но увидел только гриф: «Совершенно секретно».

— Ну, а теперь иди в баню.

— Как, один?

— Я тебя сопровождать не буду. Иди, там знают о тебе. Помоешься, — иди на второй - этаж, выбери себе камеру. Там тоже знают. Не часто выходят оттуда, откуда вышел ты.

Пошел в баню. Вещи сдал в дезкамеру, мылся один — воды и мыла неограниченно. После зашел на второй этаж тюрьмы: коридорные смотрят, молчат. Не все ли равно, в какой камере сидеть? — везде одинаково. Подошел к одной из дверей, коридорный, открыл ее, и я вошел в камеру. Ничего не изменилось за те 78 суток, что я пробыл в камере смертников. Та же теснота, те же голые тела, так же качают воздух.

— Кто и откуда? — спросил староста камеры.

Я назвался и сказал откуда.

— Кто там с тобой сидел?

Я перечислил всех. Когда назвал Третьякова, один из сидящих, видимо, недавно с воли, сказал: в «Челябинском рабочем» была публикация, что приговор по Третьякову давно приведен в исполнение.

— Нет. Николай Андрианович жив! Не более полутора часов назад я с ним простился.

По решению старейших камеры мне было предоставлено привилегированное место под столом.

При первой же прогулке я обогнал всех, вышел во двор тюрьмы первым, нагнулся к окошку смертной камеры и крикнул:

— Николай Андрианович! Я жив!

Передо мной встала еще одна проблема. Как сообщить в Верхнеуральск о том, что я жив. Дмитрий Малей обязательно выполнил мою просьбу и сообщил приговор Военного трибунала. Действительно, как я узнал много позднее, мое имя не раз упоминалось священником в церкви «за упокой».

Когда я высказал свои затруднения товарищам, решили, что нужно написать два—три письма, привязать к камню и на прогулке выбросить за стену, попадет доброму человеку в руки — бросит в почтовый ящик. Нашли бумагу, карандаш, и я написал три письма. Написал родственникам, на мать не писал, так как считал, что письма, адресованные на мать, обязательно проверяются в Верхнеуральске. Нашли камешек, я плотно привязал письма к нему и на прогулке кинул за стену.

Вечером меня вызвали в кабинет к начальнику тюрьмы. На его столе лежат письма.

— Твои? — спрашивает.

— Мои, — говорю.

— Десять суток карцера. Отведите.

Карцер в полуподвальном помещении: сплошные нары, зато свободно. Здесь был с десяток «социальноблизких» правительству и партии воров. Выделялись двое примерно моих лет, остальные — мелочь. От них я узнал, что при тюрьме имеется колония, и они оттуда. Здесь я впервые подрался с ворами. Один из старших, пока я спал, сделал «ревизию» моего «сидора», а в нем отличные хромовые сапоги. Когда у меня закончилось следствие, матери разрешили передать мне передачу, и она привезла их. Когда я проснулся, вор стал просить у меня сапоги. Говорил, что он скоро освобождается и будет носить мне передачи. Я, понятно, на такую «наживку» не «клюнул».

На поверку выходили в коридор, тут я и увидел, что этот вор по кличке «Золотой» щеголяет в моих шерстяных носках: они тоже были в «сидоре».

— А, ну-ка, снимай носки! — сказал ему, как вернулись в карцер.

— Пошел ты...! Каждый порчак будет здесь законы устанавливать. Фашист недобитый!

Он не успел договорить, как полетел с нар в угол камеры. Второй вор бросился на меня, но получил удар посильнее, чем досталось «Золотому». Он неудобно полетел к двери и ударился головой в «парашу». «Параша» была свободная, загремела. Коридорный открыл дверь:

— В чем дело? — Я ему все объяснил, и коридорный сказал:

— Ты, «Золотой», заработаешь смирительную рубашку.

Носки я заставил, его снять. Отношения накалились.

Обидно, что двое воров не справились с одним «фрайером». Так слово за слово — и слова драка. Мне нужно было одного из них парализовать, исключить из драки. И опять первым попал «Золотой»: он растянулся у двери. Второму досталось больше. А жаль.

Заскочил коридорный, ему я опять рассказал, как у нас получилось.

— «Золотой», выходи! А ты тоже хорош, только что из смертной камеры и — в карцер.

Больше стычек у нас не было: вышедших из камеры смертников воры уважали. Я отбыл 10 суток и вернулся в свою камеру...

В конце мая 1989 года я сделал запрос в Управление КГБ по Челябинской области, чтобы узнать дальнейшую судьбу Николая Андриановича Третьякова! Так, хотелось, чтоб он был жив.

В начале мая я получил уведомление:

«Третьяков Николай Андрианович, 1895 года рождения... Судебной коллегией Челябинского областного суда 16 сентября 1938 года был приговорен к расстрелу. Высшая мера наказания была заменена на 20 лет лишения свободы 8/5—39 г. Дальнейшая судьба нам неизвестна».

Какое чудовищное преступление против человека, против человечества! Можно представить, что с него стало после 234 суток, проведенных в смертной камере! Кто не побывал там, конечно, не сможет представить. Мне, просидевшему там 78 суток, это ясно как день: он не мог уже быть, человеком в полном смысле слова.

Я написал запрос в Управление КГБ по Свердловской области, так как Николай Андрианович уроженец Свердловской области. Хоть какой-то след его найти! Получил уведомление:

«Уважаемый Николай Аристархович!

Интересующий Вас Третьяков Николай Андрианович, 1895 года рождения был направлен для отбывания наказания в Управление Северо-Восточных лагерей МВД СССР (г. Магадан), где умер 13 января 1940 года. Данных о причине смерти и месте захоронения у нас не имеется» ...

Показать полностью

Каширин Мемуары Длиннопост Текст

SciVul

9 лет назад

Пока живу — помню. Каширин Н.А. 3. ТЮРЬМА⁠⁠

Прошу прощения, что без предыстории

Автор: Каширин Николай Аристархович 1918-1994

Озаглавлено: Пока живу — помню

История деда моего родственника. Перепечатываю как есть. Будет прескорбно, если канет в Лету сей труд. Комментарий для минусов есть, мне плюсов не надо.

1.АРЕСТ ч.1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

ч.2 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

2.СПЕЦКОРПУС №1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_2spets...

3. ТЮРЬМА

Не помню, как меня привели в камеру. Раздеться не было сил: как был в шапке, валенках и шубе, так и повалился на койку. Не помню, как меня раздевали. Суток двое отсыпался. Встану, поем — и снова спать.

Меня еще долго держали в спецкорпусе и только в половине июля «черным вороном» доставили в один из бараков колонии ЧТЗ. Здесь коек не было, располагались на полу, рядами, голова к голове на своих вещах. Вши табунами бродили по полу, месяцами заключенные не были в бане.

Тут я не задержался: увезли в тюрьму. Нас сразу же направили в баню, вещи сдали в дезкамеру. После бани развели по камерам. Только в кошмарном сне можно увидеть, что в них творилось. Я чуть не упал, запнувшись о людей, сидящих возле двери у параши. Не знаю размера камеры и сколько там было людей, опишу так, как я все это увидел.

От входной двери справа и слева — сплошные нары. На нарах вплотную лежат люди, у каждого в ногах еще и сидят. Они меняются местами. Это самые привилегированные места. Под нарами тоже лежат вплотную — в ногах их сменщики. Это, если можно так назвать, привилегированные места 2-й степени. На небольшом столе и под столом — по четыре человека: по двое наверху и внизу лежат, скрючившись, по двое сидят в ногах. Это можно назвать привилегией третьей степени.

На полу рядами на своих вещах осужденные и ждущие приговора сидят спина в спину, а перед ними еще ряд лицом к лицу — так, что колено сидящего напротив входит между ног соседа и наоборот. На каждом только одни трусы. На ногах тапочки, или просто намотаны тряпки. Тюрьма была переполнена так, что голыми ногами на полу долго не выдержать — он был горячий.

В камере два окна, над каждым за два угла прочно закреплены одеяла. За два свободных угла «привилегированные на нарах» круглые сутки качали воздух, вскидывая одеяло кверху и с силой опуская вниз: по очереди, по сорок ударов.

Тех, что сидели на полу, не привлекали к этой трудовой повинности, так как очень трудно по коленям людей пробираться к нарам, и, вернувшись, он не нашел бы своего места — оно заплыло бы в тесноте распаренными телами сидящих.

Воздуха не хватало. Терявших сознание по коленям передвигали к двери. Коридорный на стук открывал дверь, хватал за руку потерявшего сознание и выкидывал его в коридор, иногда сдирая кожу о пол со спины или живота. Когда человек приходил в сознание, его вталкивали назад в камеру.

Привилегированные места занимали люди, сидящие здесь по году и более. Лица у них бледно-синеватые. Ни одно животное в таких условиях не выдержало бы и недели. Однажды зашел разговор о том, что сказали бы люди на воле, если б им рассказать, в каких условиях мы находимся. Все пришли к единому мнению, что этого человека привели бы вновь к работникам НКВД за клевету на советскую контрразведку.

Случись какая-либо эпидемия, тюрьма за короткое время превратилась бы в дом мертвых. Но высокое начальство, видимо, знало о подобной, опасности. В баню водили не реже, чем раз в неделю, с обработкой вшей в дезкамере. Прогулка была ежедневная.

На оправку выбегали не одевшись, стараясь не быть последними: последних звери-коридорные били ключами от камер, а ключи большие, тяжелые. И пожаловаться некому: кому какое дело, если и покалечит одного — двух врагов народа — они вне закона.

Некоторые распаренные, вбежав в туалет, бросались под кран с ледяной водой, простывали, покрывались сплошными фурункулами.

Утром приносили хлеб, староста камеры принимал его у двери и раздавал по списку, затем передавали баланду — жидкую, мутную, подсоленную водичку. Ложек, конечно, не было, но научились есть через край чашки так, что в ней не оставалось ни крошки. Сидя ели, сидя спали, сидя делились своими невзгодами.

По ту и другую стороны от меня сидели люди в сплошных фурункулах, из некоторых вытекала дрянь. По своей природе я человек чистоплотный и для меня это было великим испытанием. Да и боялся, что фурункулы перейдут на меня. Правда, Бог милостив, этого не случилось.

В таких условиях я встретил день своего рождения 27 июля 1938 года. Мне исполнилось 20 лет.

Вся обстановка, окружающая меня: теснота, гнусный воздух с запахом гниющих тел, зловонная параша, рукоприкладство дежурных по коридору, — все это действовало гнетуще. Лучше умереть, чем влачить скотское существование,

Я решил объявить голодовку. Товарищи объяснили, на кого нужно писать заявление. Я адресовал его прокурору области, копию — начальнику областного управления НКВД, копию — начальнику тюрьмы с требованием связи с семьей и немедленного суда. Это произошло в двадцатых числах августа.

Утром староста камеры возвратил обратно мою порцию баланды, а также пайку хлеба с написанным на клочке бумаги: «от голодающего Каширина». Через два дня по общему согласию мне предоставили привилегированное место под столом.

Голодал семь дней, на седьмые сутки вечером меня вызвали из камеры и привели в один из кабинетов тюрьмы. Там был представитель областного управления НКВД:

— Мы решили удовлетворить ваши требования и просим прекратить голодовку. Вот письмо вашей матери.

Действительно, по почерку я понял, что писала мать. Просила не беспокоиться о них, сообщила, что работает бухгалтером, что Вениамин бросил учебу и работает в колхозе на хуторе Каширинском, что они могут прокормить двух младших братишек.

— Суд вам будет на днях. Снимаете голодовку?

В камере началось обсуждение, как я должен вести себя на суде. Суды были редки, подавляющее большинство осуждалось заочно «двойками», «тройками», «особыми совещаниями». Кто советовал признать вину и получить 10 лет ИТЛ, — мол, иначе расстреляют. Кто советовал делать наоборот — отказаться от всего.

Я ждал, что скажет староста камеры, всеми уважаемый, умный человек. Но и он не знал, как поступить.

Мы уже привыкли к чудовищным обвинениям и содержанию. Никто не мог правильно посоветовать и не имел права на это, потому что мы не знали взаимоотношений следствий и судов, не знали, что происходит в стране. Возможно и суды под пятой НКВД?

В ночь с 4-го на 5-е сентября я видел сон: будто гляжу на себя в зеркало и вижу, что у меня окладистая борода и усы.

После завтрака открывается дверь.

— Каширин! С вещами — на суд.

В «черном вороне» встретил всех своих «однодельцев» Им тоже в камерах советовали не отрицать подписанного «дела», иначе расстреляют. Молчал только Дмитрий Малей.

Кто-то из них сообщил мне, что в одной из камер тюрьмы помер мой двоюродный дядя — Александр Владимирович Каширин. Ему в то время было за 50 лет, он изрядно был порублен в боях во времена революции — у него была разрублена челюсть, он с трудом ел. Ну, и на следствии, думаю, ему досталось.

В областном управлении НКВД заседала выездная сессия военного трибунала УралВО в составе трех человек и секретаря. С нами находились только конвоиры. Все, кроме Дмитрия Малея, признали себя виновными, путаясь в подробностях. Когда и где встречались, о чем говорили, что решали? Если бы это было на самом деле, то и тогда никто бы не запомнил даты встреч и темы разговоров, тем более, что этого не было. Как и все, я отвечал: не помню, когда было, не помню, о чем говорили. -

«Скорый и правый» суд удалился да совещание.

— Встать, суд идет.

По приговору Василию Абросимову и Григорию Горшкову «подарили» по шесть лет ИТЛ и по пять лет поражения в правах. Абросимову Михаилу — десять лет ИТЛ и пять лет поражения в правах. Ну, думаю, мне преподнесут лет пятнадцать. Нет. Меня приговорили к расстрелу.

Судьи в моих глазах повернулись слева направо по часовой стрелке на 360 градусов. Ко мне подошли три конвоира и вынули пистолеты. Дмитрия Малея освободили из-под стражи.

Впоследствии, в спокойной обстановке я, вспоминая детали суда, думал: а что было бы, если бы мы все отказались от подписанных помазаний? В лучшем случае, передали бы на пер вследствие, но конечный результат был бы тот же. Меня, как Каширина, не отпустили бы.

— Следуйте за мной, — сказал один из конвоиров. Двое пошли сзади меня. Завели в какой-то пустующий кабинет. Старший сел на стул у одной стены. Меня усадили у противоположной, двое встали по обе стороны двери, пистолеты держат в руках. Может быть, это является естественной защитой разума — временно уйти от кошмарной действительности — но, к удивлению, мне сильно захотелось спать. Я бросил шубу на пол, лег и тут же уснул глубоким сном. Проспал минут 20 или 30, проснулся и сел на стул:

«Нужно бежать. Если не сулит мне моя судьба вырваться из этого ада, то уж пусть я буду застрелен на ходу, в стремлении к свободе, к воле, и нечего ждать. Расстреляют — это бесспорно. Надо попроситься в туалет, умыться и на обратном пути броситься вниз по лестничным маршам. Если выберусь на улицу и встречу смерть там, ее легче будет принять, чем в каменных стенах».

— Мне нужно в туалет, — оказал я старшему.

— Минуту обождите, — ответил он и вышел из кабинета. Минут через пять вернулся: — Ну, идем.

Я вышел из кабинета и тут же понял, зачем он выходил. У каждой двери по коридору стояли солдаты с пистолетами в руках, а на выходе по маршам вниз, еще два солдата. Этот вариант побега — отпадает. Умыться мне не разрешили, и мы вернулись в кабинет.

Почему меня не увозят в тюрьму? Может быть, ждут ночи, чтобы вывести меня в то здание во дворе и хлопнуть? Действительно, зачем же меня везти в тюрьму, а потом обратно, чтобы привести приговор в исполнение? Нет смысла. Вот еще один вариант. Если меня повезут в тюрьму, «черный ворон» не сможет подойти прямо к дверям управления. Только выведут, тут же брошусь бежать по тротуару. Кстати, уже вечереет, а если повезут, на улице будет совсем темню.

Еще через полчаса вошел один из конвоя:

— Ну, давайте вашего.

В том же порядке повели меня на выход.

Внутренне готовлюсь: только выйдем, брошу свои узелок с пожитками в одного из конвоиров и сбегу.

Но глубокое разочарование постигло меня на выходе. Вплотную друг к другу по обе стороны стояли солдаты также с пистолетами в руках, образуя живой коридор до двери «черного ворона».

Когда я вошел в машину и увидел своих «однодельцев», спросил:

— Вас так же доставили?

— Нет, это только до твоего выхода они выстроились.

Попрощался с каждым по отдельности. Дмитрия Малея попросил, чтобы он передал моим родственникам, пусть подготовят мать и все ей расскажут. Зачем меня ждать? Раз переживут и постепенно забудут...

Приехали в тюрьму, всех развели по камерам, а меня оставили. Перебрали мои вещи, отняли все металлическое, отрезали пуговицы и повели в камеру смертников.

Вариантов к побегу больше не было, осталось ждать лишь исполнения приговора.

Показать полностью

Каширин История Длиннопост Текст

SciVul

9 лет назад

Пока живу — помню. Каширин Н.А. 2.СПЕЦКОРПУС №1⁠⁠

1.АРЕСТ

ч.1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

ч.2 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...

На утро, после последней беседы с Жуковым, меня с братьями Абросимовыми доставили в область, в спецкорпус №1, разместившийся в полуподвале областного управления НКВД. В камере сидели два секретаря райкомов партии, два инженера, председатель колхоза и старик-эсер, умный и, пожалуй, единственный правильно понявший сталинскую кампанию уничтожения лучших людей страны, — он сидел за время советской власти в четвертый раз.

Секретари с инженерами полемизировали, оценивая происходящее, мы с председателем не вмешивались в спор за недостатком образования, старичок-эсер молча улыбался.

Один из секретарей все доказывал, что это «переоценка ценностей»: «Член партии — ценность, чем больше он выдержит — тем ценнее для партии».

Когда этого секретаря, избитого принесли на носилках и сбросили на койку, старик-эсер тихо сказал:

— Ну вот, одного и переоценили.

Когда избитых приносили в камеру, являлся тюремный врач, ощупывал руки, ноги, ребра, грудную клетку и голову — нет ли где перелома. Если находил — избитого увозили в тюремную больницу, если нет — уходил. Однажды мы попросили его привести в чувство одного из сокамерников, доставленных после допроса. Но врач сказал:

— Сам очухается.

На четвертый день, меня вызвали к следователю. Он спросил фамилию, имя, отчество, знаю ли я, где находится отец, что говорил Иван Каширин, заезжавший проведать отца в поселок Наваринский.

О чем мог говорить прославленный герой гражданской войны с 13-летним двоюродным племянником? Вопрос не такой уж и наивный. Много позднее я узнал, что Иван Дмитриевич к тому времени еще не был расстрелян. Я понял, что этот вызов для следователя был предварительным знакомством с арестованным.

Недели две меня не вызывали. Потекли однообразные дни: то одного вызовут на допрос, то другого. Сидим, гадаем: своими ногами притопает или принесут на носилках.

На прогулку ходили по двору управления мимо приземистого каменного здания без окон. На черной двустворной металлической двери белой масляной краской от руки было написано «Пересыльная тюрьма». Никто из сокамерников не встречал человека, побывавшего в этой тюрьме, сами мы; тоже там не бывали. Решили, что здесь приводятся в исполнение приговоры о высшей мере наказания — расстрелы. И действительно, во второй половине ночи в камере были слышны глухие выстрелы. В точности нашего определения о назначении этого здания я убедился летом.

После обеда, где-то часа в три, открылось окошко в двери, и коридорный сказал:

— Приготовиться на прогулку.

Сам он обычно сопровождал нас сзади. Мы вышли во двор: у этого здания стояла машина с опущенным боковым бортом. Из двери здания выкидывались вещи: пальто, пиджаки, шапки и даже брюки. На крюке борта висел белый разорванный мешочек, из него на землю высыпался сахар. Двое солдат кидали все это в машину. Один, видимо, старший, стоял рядом и, обернувшись к нам, закричал:

— Куда?! — И увидев коридорного: — Ты что, ослеп?!

Коридорный побледнел, обежал нас и стал заталкивать обратно в камеру. Через полчаса уже другой дежурный вывел нас на прогулку. Машины не было, дверь была закрыта, место, где стояла машина, чисто выметено…

Не успел я присмотреться к следователю, как он был замен другим. Новый следователь вызвал меня, познакомились, и опять недели две меня не вызывали.

При следующей встрече следователь предложил подписать дело, предварительно познакомившись с ним. Тут я узнал, что являюсь организатором и руководителем контрреволюционной террористической группы молодежи Верхнеуральска в составе трех человек. Это значит — я и два брата Абросимовых. Кого мы «хотели» убить — не помню.

— Эту чушь, — говорю, — я подписывать не буду.

Следователь покраснел от злости.

— То есть как это не будешь? Заставлю.

Но быстро взял себя в руки и как ни в чем не бывало посоветовал подумать и вызвал конвой. Через неделю вызвали, и я вновь знакомлюсь с новым следователем, теперь сравнительно молодым.

— Расскажи, того ты знаешь из молодежи Верхнеуральска?

— Всех знаю.

У следователя брови подпрыгнули вверх:

— Так, значит, знаешь всех?

— Да, знаю всех.

Верхнеуральск — небольшой город, в наши юные годы молодежь вечерами собиралась в городском саду. Играл духовой оркестр Булаенковых (отца с сыновьями), имелись две танцплощадки. Но в городской сад пройти — нужно покупать билет, а это не каждому было доступно. Поэтому молодежь прогуливалась от кинотеатра до дома культуры и обратно. Кто с девушками, кто отдельно: парни в одной стороне, девушки — в другой. А позднее провожали девушек по домам. Не было пьянства, никто не хулиганил. Мы все знали друг друга.

Следователь спрашивает: знаю ли такого-то и стал мне перечислять знакомых мне парней, явно гордясь своей осведомленностью. Я понял, что он читает фамилии и имена по списку, лежащему под стеклом на его столе, и решил обить с него спесь

— Не трудитесь гражданин следователь, на прочтение всего списка, что у вас на столе. Я уже сказал, что знаю всех.

Меня отвели. В камере начали обсуждать, делать догадки, — почему у меня меняются следователи. Правильно объяснил старичок-эсер:

— Я думаю, что тебя готовят к суду. А уж коль суд, то какой бы он ни был, «дело» нужно состряпать так, чтобы не было причины зацепиться и признать следствие несовершенным. Ну, а сейчас, следователи в большинстве, мягко сказать, туповаты, не имеют достаточной юридической подготовки. Поэтому и меняются часто следователи. Думаю, Николай предстанет перед судом.

— Большому кораблю — большое плавание, — улыбнулся председатель.

Коля — кораблик маленький, большое плавание определяет у него фамилия и родство.

Старик-эсер оказался прав. Долгое время следователь не беспокоил меня. В первом спецкорпусе была библиотека, нам передавали книги из предыдущей камеры. Там я впервые прочитал «Одиссею» Гомера, о карфагенских войнах, осаде Трои и тайнах испанской инквизиции, — других книг нам не давали.

Один из инженеров, Лакшин — еврей, москвич, — рассказывал нам, как он встречался с Маяковским и Есениным. К этому времени мы изучили «тюремную азбуку» и перестуком по трубам отопления получали информацию из других камер.

В марте появились вновь арестованные. Был так называемый «мартовский набор». Новички рассказывали, что наша тюрьма переполнена, что в Челябинске большие здания переоборудуются под тюрьмы. Несколько бараков в колонии при ЧТЗ тоже взяты под арестованных.

В конце месяца арестованные стали выбрасываться; из окон кабинетов следователей. Мы дважды слышали звон разбитого стекла, крик и звук удара тела о тротуар. Один день никого не вызывали на допрос, по зданию раздавался стук молотков. Все окна в управлении были зарешечены.

Вызвали меня к следователю. На лестничной, площадке встретилась мы с первым секретарем Верхнеуральского райкома партии Мищенко. Его вели вниз от следователя, меня — к следователю. Его повернули лицом к стене, я прошел мимо. Следователь встретил меня, как старого знакомого, поинтересовался самочувствием, настроением:

— Ну, Каширин, — с тебя поллитра, сделал дело и тебя не беспокоил. Читай и подписывай.

Когда я прочитал первый лист и перевернул его, он сказал:

— Прочитал первый лист — и подписывай, потом читай-следующий.

— Да нет. Я вначале прочту все.

«Дело» было почти такое же, что и предыдущее, только грамотнее, и по нему я уже числился руководителем контрреволюционной группы из пяти человек. Прибавились Горшков Григорий, взятый из армии, и Малей Дмитрий, учившийся в каком-то техучилище в Копейске.

— А где сейчас Малей и Горшков? — спросил я.

— Здесь, в камерах. Ребята покладистые, подписали все.

— Ну, так вот, гражданин следователь, я подписывать эту муру не буду.

— Как это ты не будешь? — его лицо приняло злое выражение, следователь выскочил из-за стола. — Я тебя, проститутка, заставлю подписать.

Подскочил ко мне и ударил по щеке.

Этого я уже не мог выдержать: прыгнул, правой рукой схватил его за горло. Он потянулся за пистолетом, но я левой рукой пережал его правую руку. Я понял — другого выхода нет. Прости ему оплеуху, так он будет ежедневно избивать меня, а этого я с детства никому не прощал, кроме старших родственников.

Я резко, повернул его вокруг себя и с силой ударил спиной о стену. Он побледнел. Еще раз ударить его так, и потеряет сознание. А дальше что? Мысли молниями проскакивали в мозгу. Отступать уже было нельзя,- «Возьму его пистолет, а если кто попытается остановить меня в коридоре или на лестнице, буду стрелять. Выскочу на улицу и смешаюсь с толпой. Выберусь из Челябинска». Дальше моя фантазия не срабатывала.

Все произошло в считанные секунды. Грохот упавшего стула, когда я разворачивал его, видимо, был услышан в соседних кабинетах. По топоту сапог я понял, что в кабинет вбежало не менее трех человек. Сильный удар сзади по голове, я успел подумать: рукояткой пистолета. Второй удар я почувствовал, когда опускался на колени, в глазах плыли разноцветные-круги. После третьего удара я потерял сознание.

Очнулся поздно вечером в камере, ничего не вижу, заплыли глаза. Пальцами раздвинул веки, помогли мне сесть. Болит все тело. Обмыли мне лицо, старик-эсер тихо проговорил:

— Началось избиение младенцев.

Мне стало смешно, что он назвал меня младенцем, но при попытке засмеяться грудь полоснула острая боль.

Дней через десять снова вызвали в другой кабинет, к другому следователю. Он представился и стал рассматривать меня. Синяки на лице и на теле ещё не сошли.

— Как же ты осмелился напасть на следователя?

— Он первым ударил меня. А где же он?

— Еще подраться хочется? Ты его больше не увидишь, до сих пор с завязанным горлом ходит. Ну, вот мы и познакомились. Драться мы с тобой, думаю, не будем. Вот твое дело в последнем исполнении, ты его уже читал. Будешь подписывать?

— Нет.

— Ладно. Иди отдыхай.

Вызвал конвоира, тот отвел меня в камеру.

Дней через пять этот следователь утром явился в камеру:

— Оденься потеплее, прогуляемся по воздуху.

Я надел шубу, валенки, шапку. Поднялись в его кабинет. На столе лежит мое дело.

— Тут все, что ты уже читал, хотя можешь еще раз перечитать. И советую подписать.

— Подписывать я не буду.

— Как хочешь, — взял стул, придвинул его вплотную к батарее отопления. — Садись и сиди, хоть до второго пришествия Иисуса Христа. Появится желание подписать, — скажешь. Можешь сидеть сутки, двое, трое, неделю, — пока не подпишешь. Время терпит.

Сижу, потею. Следователь занялся своей обычной работой. За восемь часов он вызывал трех человек. Мне было странно, что он ни на одного из них не повысил голоса. Кончается время его работы, ну, думаю, и меня в камеру отправит. В те времена кабинеты следователей не пустовали ни часу. В каждой посменно работали три следователя по 8 часов: нужно же переработать множество арестованных! Пришел сменщик, мой следователь передал меня ему:

— Вот его дело. Подпишет — отправь в камеру, нет — передашь... — назвал фамилию третьего следователя.

Началась моя вторая смена. Белье прилипло к телу, а батарея сзади все подопревает. Есть не давали, в воде не отказывали. Чем больше выпьешь воды, тем больше потеешь и становится тяжелее. Прошла еще одна смена, пришел новый следователь: татарин, небольшого росточка. Я был сдан ему.

Вся одежда пропиталась потом, болят спина, поясница, плечи. Так и отсидел сутки. На вторые пришел мой следователь:

— Сидишь?

— Сижу.

— Ну и сиди, места не просидишь, нам не мешаешь.

Позже мне рассказывали, что эта пытка называется «конвейер». Более сильные выдерживали по трое— четверо суток. В последние смены падали вместе со стулом тогда следователи привязывали подследственных к стульям, а стулья — к батарее отопления, пока измученный человек не подпишет приговор сам себе. Вторые сутки со своим следователем я еще держался. Но следователь новой смены стал на меня покрикивать:

— Не спать!

Часа за три до окончания смены он сказал мне:

— Сейчас приведут человека, я буду с ним работать ты расстегнись и покемарь немного.

За час до смены он разбудил меня. Пришел татарин. Эта последняя смена была для меня сплошным кошмаром. Голова падает на грудь или на плечо, и я сплю. О удара в подбородок открываю глаза, татарин отскакивает от меня, в левой руке пистолет. Боялся, как бы я не бросился на него, а у меня на это не было уже сил.

К приходу моего следователя у меня под подбородком висела большая опухоль, сознание терялось.

— Что, не подписал?

— Нет.

— Побудь с ним, я сейчас приду.

Через несколько минут вернулся, взял мое дело, мне сказал:

— Идем.

Пошли по коридору, остановились у одной двери. Я до сих пор не знаю, привиделось мне или было наяву, но на двери было написано: «Начальник 3-го отдела Полоумов».

За большим столом, на фоне синеющего утра за окном стоял грузный, большой человек, опершись руками о стол:

— Садись!

Лица его не разглядеть, свет выключен, в кабинете полумрак. Я сел за маленький стол, голова склонилась на столешницу, я мгновенно уснул. Разбудил меня грохот удара кулаком по столу:

— Ты, что, проститутка, спать сюда пришел? Сунь ему дело под нос!!!

Следователь положил передо мной дело, сунул мне в руку ручку:

— Подписывай!!!

Мне было уже все равно: хоть смерть — лишь бы все это кончилось. Следователь лист за листом перелистывал дело, показывая пальцем, где мне поставить свою подпись.

Так закончилось следствие.

Показать полностью

Каширин История Длиннопост Текст

Отличная работа, все прочитано!

1 2 3 4