Пока живу — помню. Каширин Н.А. 4. СМЕРТНЫЕ КАМЕРЫ
Автор мемуаров: Каширин Николай Аристархович 1918-1994
Озаглавлено: Пока живу — помню
1.АРЕСТ ч.1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...
ч.2 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_1arest...
2.СПЕЦКОРПУС №1 http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_2spets...
3. ТЮРЬМА http://pikabu.ru/story/poka_zhivu__pomnyu_kashirin_na_3_tyur...
4. СМЕРТНЫЕ КАМЕРЫ
Ведут меня в тюрьму, на второй этаж. Подвели к двери, дежурный по коридору открыл ее. Я шагнул в камеру, увидел бледные от страха лица с увеличенными зрачками. Когда закрыли дверь, смертники стали отходить от страха.
— Мы думали, за кем-то пришли для исполнения приговора — сказал один из них.
Здесь много свободнее, чем в общих камерах тюрьмы: стоят четыре койки, остальные на полу. На столе — дорогая колбаса, ветчина, шоколад, конфеты, сахар, белый хлеб, папиросы, тут же рассыпанная махорка. Все это навалено на столе в кучу. За этот день я поел только утром и проголодался.
— Чье это добро и можно ли поесть? — спросил я.
— Это наше. Если вы голодны — ешьте и в будущем не спрашивайте разрешения, —ответил один из них.
Я сел к столу и плотно поел. Затем закурил и стал знакомится.
Человек, разрешивший поесть, — Косцов, был небольшого роста, лысый. Он оказался бывшим начальником какой-то межрайонной организации по реализации сельскохозяйственных машин. Второй — его заместитель, молодой человек лет 30—35, по фамилии Разливинский. Два бандита: один плотного телосложения, кривой, другой — татарин 19—20 лет. Три монаха: одному 98 лет, второму 88 и младшему 65 лет. С последним я сошелся несколько ближе, чем с другими, да он и был живее всех остальных. Косцов со своим помощником всегда в подавленном состоянии. Бандиты тоже молчали, а два старших монаха — глухие, с ними не разговоришься.
Младший монах рассказал мне, что они являются контрреволюционной повстанческой организацией, что руководитель — старший монах. Я рассмеялся. Наблюдая за этим «руководителем восстания», пришел к выводу, что он едва ли осознает весь трагизм своего положения: в глазах ни искры мысли, разума. Удивлял его громадный рост, мощь крупных костей, но это только «остов». Какая же у, него была сила в молодости? На койках располагались Косцов, Разливинский и два старших монаха. Мы с младшим монахом — в одном углу, бандиты — в другом. Питание смертников было несравненно лучше, чем в обычных камерах тюрьмы: мясные жирные борщи, каша с маслом.
Позже я узнал, что завтраки, обеды, ужины готовили в одних котлах с обслугой тюрьмы, состоящей из «бытовиков» — заключенных по «бытовым» статьям. У кого есть на личном счету деньги, могли заказывать продукты из магазинов. Выполнялись эти услуги охотно, очевидно исполнители имели от этого собственную выгоду.
Деньги были у Косцова и Разливинского, и они всегда заказывали продукты, которыми могли пользоваться все находящиеся в камере.
Я не страдал отсутствием аппетита, как другие, прилежно поедал, что положено от общего котла, не отвергая и деликатесов из магазина. За восемь месяцев, что находился за решеткой, я порядком похудел, и молодой организм требовал компенсации.
Спали только днем, ночью не заснешь — ждешь вызова. Разговаривали только мы с младшим монахом. Он говорил, что это у испытание божье и если его расстреляют, он спокойно примет смерть. Это воля Бога. Я категорически был не согласен с этим и активно возражал:
— Если это воля вашего Господа. Бога, то он изверг, а не Бог. За какие грехи он отдает на истязания ни в чем не повинных людей? Ведь без его ведома и волос не упадет с головы человека, как пророчествуют ваши проповедники. Значит он хуже самого Сатаны! Тот хоть издевается над душами грешников, а наш Бог над телом и душой невинных. А скорей всего никакого Бога нет. Придумали вы его, намалевали себе идолов на досках и расшибаете перед ними лоб.
Мой оппонент эмоционально заявлял:
— Вот погоди, пойдем в баню и, если небо будет чистым, я тебе по звездам докажу, что Бог есть.
Но доказательства ему не удавались: раза два водили нас в баню, и оба раза небо было закрыто тучами.
За такими спорами мы проводили с ним ночи.
В баню нас водили тоже во второй половине ночи. Нужно заметить, что к смертникам обслуживающий персонал относился вежливо, и, как мне кажется, с участием. В бане нас не торопили, как это делалось в общих камерах, не ограничивали в воде и мыле. Недели две так и прожили.
Однажды, часа в два ночи, загремел замок, и старший дежурный по тюрьме предупредил:
— Собраться всем с вещами.
Не знаю, как в этот момент выглядел я сам: я видел других. Косцов трясущимися руками собирал свои вещи, а на них падали слезы. Разливинский с бледным, как снег лицом медленно, как бы в раздумии: нужно ли это все ему — собирал вещи. Бандиты с убитым видом топтались на месте: у них нет вещей. Только монахи, спокойно и деловито собирались.
Кривой бандит оказал:
— Под пулемет...
Дверь открылась, мы вышли. В коридоре кроме старшего дежурного еще дежурный и коридорный. Старший сказал:
— Следуйте за мной.
Опустились на первый этаж, старший дежурный открыл одну из камер, и мы очутились на новом месте жительства. Здесь голые стены, голый пол. В углу располагались два человека: один — Третьяков Николай Андрианович, плотный, коренастый человек лет 50, до ареста — директор МТС; второй — его заместитель.
С Косцовым и Разливинским они были знакомы, видимо, по работе.
— Ты не из Верхнеуральска? — спросил Третьяков, когда узнал мою фамилию.
— Из Верхнеуральска, —ответил я.
— А братьям Кашириным не родственник?
— Двоюродный племянник.
— Вот даже как? Давай располагайся рядом со мной, а когда я пристроился рядом: — Ну, рассказывай, как ты сюда попал.
Я рассказал все, что со мной было. Третьяков посуровел:
— Сколько же тебе сейчас лет?
— Двадцать исполнилось в июле.
— Значит с 1918-го и родился в июле?
— Я, Николай Андрианович, родился 27 июля, как рассказывали, в самый бой в Верхнеуральске, в погребе.
— Младшие-то братья Дмитрия Ивановича, как я слышал в то время, жили на хуторе Каширинском?
— Да, мой дед — самый младший из братьев, жил на хуторе, с ним мой отец с матерью.
— Так почему же ты родился-то в Верхнеуральске?
— Когда подошло время родов, дед повез мать в город, а там бои начались, акушеры попрятались. Мать и определили в погреб.
— А отец где был?
— Он на хуторе прятался от белых, а стариков они не трогали.
— Все понятно. Не удалось мне в последнее время встретиться с Иваном Дмитриевичем. Я ведь в его отряде был, знал его хорошо. Да его все знали — это он не всех знал, нас ведь были тысячи. Но меня знал. Он был смел до безумия. Мы в бою старались быть рядом с ним, уберечь старались. Он, конечно, не догадывался об этом, иначе разогнал бы нас по другим отрядам, — не любил опекунства. Видел я и Алексея Дмитриевича.
— Он тоже воевал?
— В боях я его не видел, лет 17 в то время ему было. Он служил ординарцем у главкома и приезжал к нам частенько с приказами от него. Вот как раз в то время, когда ты родился, мы базировались на Бутаковой мельнице. Алексей прискакал и доложил Ивану, что Николай Дмитриевич ранен. Гора Извоз, можно сказать, неприступна. На ней белые сосредоточили много артиллерии, били нас прямой наводкой. Бой, Коля, был страшный, много погибло наших, но мы ворвались на Извоз и рубили белых без пощады, за главкома.
В этой камере мы жили до начала октября. Николай Андрианович имел на своем счету деньги, заказывал продукты, курево и все первосортное:
— Деньги, Коля, на тот свет не возьмешь.
В начале октября, как и обычно, во второй половине ночи, загремел замок в двери. Все встали, нервы — на пределе. За кем идут? Старший дежурный по тюрьме приказал собраться всем с вещами.
— Под пулемет, — снова оказал бандит.
— Дурак! — ответил Николай Андрианович.
— Следуйте за мной, — скомандовал старший. Сзади — трое коридорных.
Старший повел нас под лестничный марш второго этажа. В полумраке показалась дверь в стене, старший беззвучно открыл ее. В коридоре метров восемь в длину на полу — мягкая дорожка, по обе стороны коридора по три двери в камеры. Все поняли, что это и есть смертные камеры, точнее — секция смертных камер, а те, в которых мы были прежде, занимали временно, так как эти были переполнены. А при «разгрузке», то есть по мере исполнения приговоров, смертные камеры освобождаются, и смертников из других камер переводят сюда. Как я понял позже, между смертными камерами тоже делаются перемещения. Тех смертников, приговор которым должны привести в исполнение в ближайшее время, перемещали в одну из камер, чтоб вывести вместе.
Дорожка, скрадывала звуки, шагов коридорных, и сидящие в камерах слышали только лязганье замков. Случилось непредвиденное: нас разъединили с Николаем Андриановичем. Меня, Косцова и Разливинского поместили в среднюю камеру направо, остальных — по другим камерам.
В этой камере размером примерно 2,5 на 3,5 метра, одна металлическая койка, фундаментально заделанная в бетон пола. На койке лежит человек лет 36—40 с русой бородкой и усами «в стрелку». Познакомились. Фамилию его забыл, но помню, что он представился как председатель копейского райисполкома, сказал, что сидит месяц. Меня несколько смущал его цветущий вид: как будто он только что с воли, да и поведение его вызывало какие-то неясные подозрения. Он часто пел песни, некоторые мне запомнились.
Одну из них привожу дословно:
Помню, помню, помню я, как меня мать любила.
И не раз и не два она мне говорила:
— Помни, помни, помни, сын, не водись с ворами,
В Сибирь на каторгу сошлют, скуют кандалами.
Поведет тебя конвой по матушке Рассее,
Сбреют волос твой густой до самой до шеи...
Я лег на пол головой к окну, доверху засыпанному землей, ногами под койку. Камера как будто запечатана герметически, однако удушья мы не чувствовали. Через час открылось оконце в двери, и дежурный по коридору спросил:
— Кто Каширин?
— Я Каширин.
— Получай передачу.
Это Николай Андрианович передал мне весь запас продуктов и папиросы. На другой день его перевели к нам самого — выпросил у коридорного. Так мы опять оказались вместе.
— Если еще будут переводы, нам нужно быть рядом, — сказал Третьяков. Познакомился он с председателем и, когда тот шумел у «параши», тихо прошептал:
— «Наседка», Коля. Не знаю только за кем охотится — за тобой, за мной или за ними, — показал глазами на Разливинского с Косцовым. — Будь осторожен в разговоре, о Кашириных — ни слова.
В этой камере мы прожили до 5 ноября. Перед праздниками «председатель» стал говорить о том, что жить нам осталось немного, перед большими праздниками бывает и большая «разгрузка» смертных камер. И действительно, 5 ноября во второй половине ночи загремел замок нашей двери. Предупрежденные «председателем» мы сочли, что это конец. Обнялись с Николаем Андриановичем, поцеловались, сказали друг другу «прости».
— Держись, Коля, человеком, — напутствовал он меня.
Дежурный открыл дверь:
— Каширин, Косцов, Разливинский, Третьяков — выходите!
«Председатель» остался. Вышли в коридор—дежурный один, значит, еще живем. Почему-то казалось, что процедура вывода для исполнения приговора другая, что дежурный был бы в коридоре не один.
Следующая камера была первой налево от входной двери, окном в тюремный двор. Тут мы встретили знакомых бандитов, заместителя Николая Андриановича, только что переведенных сюда. Значит, камера, вчера или только что была «разгружена».
Мы с Николаем Андриановичем разместились в одном углу. Из сырого хлеба, что выдавался нам как тюремное довольствие, слепили шахматные фигурки, не помню чем начертили на полу подобие шахматного поля, и Николай Андрианович стал учить меня игре. Так проводили ночи. Окно было засыпано только наполовину, утром можно было слышать, а если подойти вплотную к окну, так видеть, как ведут людей в баню или на прогулку.
Николай Андрианович много рассказывал о Кашириных, о революции на Урале. Это все не сохранялось в памяти, а вот его наставления, как вести себя в случае наполнения приговора, остались.
Каждую ночь, как «Отче наш», он повторял:
— Ты Коля, пойми одно: если это случится, то как бы ты себя ни вел, результат будет один. Так прими же смерть как мужчина.
— Я знаю, Николай Андрианович, что там будут только исполнители, от которых не зависит — быть мне расстрелянным или нет, поэтому постараюсь вести себя достойно. Мне хотелось бы, чтоб это произошло в чистом поле, на восходе солнца.
— Это, Коля, от нас с тобой не зависит. Возможно, тебе еще заменят приговор, но лучше готовиться к плохому.
В половине ноября в нашу камеру доставили еще одного человека. Это был священник: мужчина средних лет, который рассказал, что по области «собрали» 28 священников. Из них «соорудили» контрреволюционную повстанческую группу и всех приговорили к расстрелу. В материалах следствия у них что-то было недоработано, и почти каждую ночь его вызывал следователь из Управления НКВД.
Волчок в окошке двери камеры закрывался неплотно, и при желании можно было видеть отрезок коридора и дверь противоположной камеры. Разливинский, услышав звук открываемых замков в камерах, тут же приникал к волчку. Однажды он оторвался от окна бледный и бросился на свою постель, закрыв голову одеялом, потом стал плакать. Успокоившись, рассказал, что видел, как из противоположной камеры выводили на расстрел. К двери подошел старший дежурный по тюрьме, с ним еще двое. Старший открыл дверь, за открывшейся дверью находящиеся в камере те двое были не видны. Когда приговоренный вышел из камеры, старший закрыл дверь, один из двух накинул на голову смертнику (так показалось Разливинскому) резиновый мешок, второй завел ему руки за спину. В таком порядке они удалились...
После этого случая Разливинский стал быстро седеть, Косцов плакать, явно опускаться. 21 ноября ночью мы с Николаем Андриановичем сидели на полу и играли в шахматы. Вдруг загремел замок нашей двери, я отвлекся, Николай Андрианович сказал:
— Да это за попом. Твой ход.
— Каширин. С вещами! — в дверях старший дежурный по тюрьме.
С Николаем Андриановичем собрали мои вещи.
— Ну, Коля, дорогой, держись! До последнего момента помни, что я тебе говорил, и до конца помни меня.
Поцеловались, простились. Выйдя в коридор, я тут же глянул на дверь. За ней никого не было.
— Следуй за мной, — сказал старший и двинулся на выход.
Я понял — это не расстрел. Я жив.
Пришли в тюремную канцелярию. Старший взял со стола лист бумаги и прочитал, что по определению Военной коллегии Верховного суда приговор Военного трибунала УралВО заменен 10-ю годами ИТЛ. Заменен приговор 13 октября, а из камеры вывели 21 ноября. Я глянул ему через плечо, но увидел только гриф: «Совершенно секретно».
— Ну, а теперь иди в баню.
— Как, один?
— Я тебя сопровождать не буду. Иди, там знают о тебе. Помоешься, — иди на второй - этаж, выбери себе камеру. Там тоже знают. Не часто выходят оттуда, откуда вышел ты.
Пошел в баню. Вещи сдал в дезкамеру, мылся один — воды и мыла неограниченно. После зашел на второй этаж тюрьмы: коридорные смотрят, молчат. Не все ли равно, в какой камере сидеть? — везде одинаково. Подошел к одной из дверей, коридорный, открыл ее, и я вошел в камеру. Ничего не изменилось за те 78 суток, что я пробыл в камере смертников. Та же теснота, те же голые тела, так же качают воздух.
— Кто и откуда? — спросил староста камеры.
Я назвался и сказал откуда.
— Кто там с тобой сидел?
Я перечислил всех. Когда назвал Третьякова, один из сидящих, видимо, недавно с воли, сказал: в «Челябинском рабочем» была публикация, что приговор по Третьякову давно приведен в исполнение.
— Нет. Николай Андрианович жив! Не более полутора часов назад я с ним простился.
По решению старейших камеры мне было предоставлено привилегированное место под столом.
При первой же прогулке я обогнал всех, вышел во двор тюрьмы первым, нагнулся к окошку смертной камеры и крикнул:
— Николай Андрианович! Я жив!
Передо мной встала еще одна проблема. Как сообщить в Верхнеуральск о том, что я жив. Дмитрий Малей обязательно выполнил мою просьбу и сообщил приговор Военного трибунала. Действительно, как я узнал много позднее, мое имя не раз упоминалось священником в церкви «за упокой».
Когда я высказал свои затруднения товарищам, решили, что нужно написать два—три письма, привязать к камню и на прогулке выбросить за стену, попадет доброму человеку в руки — бросит в почтовый ящик. Нашли бумагу, карандаш, и я написал три письма. Написал родственникам, на мать не писал, так как считал, что письма, адресованные на мать, обязательно проверяются в Верхнеуральске. Нашли камешек, я плотно привязал письма к нему и на прогулке кинул за стену.
Вечером меня вызвали в кабинет к начальнику тюрьмы. На его столе лежат письма.
— Твои? — спрашивает.
— Мои, — говорю.
— Десять суток карцера. Отведите.
Карцер в полуподвальном помещении: сплошные нары, зато свободно. Здесь был с десяток «социальноблизких» правительству и партии воров. Выделялись двое примерно моих лет, остальные — мелочь. От них я узнал, что при тюрьме имеется колония, и они оттуда. Здесь я впервые подрался с ворами. Один из старших, пока я спал, сделал «ревизию» моего «сидора», а в нем отличные хромовые сапоги. Когда у меня закончилось следствие, матери разрешили передать мне передачу, и она привезла их. Когда я проснулся, вор стал просить у меня сапоги. Говорил, что он скоро освобождается и будет носить мне передачи. Я, понятно, на такую «наживку» не «клюнул».
На поверку выходили в коридор, тут я и увидел, что этот вор по кличке «Золотой» щеголяет в моих шерстяных носках: они тоже были в «сидоре».
— А, ну-ка, снимай носки! — сказал ему, как вернулись в карцер.
— Пошел ты...! Каждый порчак будет здесь законы устанавливать. Фашист недобитый!
Он не успел договорить, как полетел с нар в угол камеры. Второй вор бросился на меня, но получил удар посильнее, чем досталось «Золотому». Он неудобно полетел к двери и ударился головой в «парашу». «Параша» была свободная, загремела. Коридорный открыл дверь:
— В чем дело? — Я ему все объяснил, и коридорный сказал:
— Ты, «Золотой», заработаешь смирительную рубашку.
Носки я заставил, его снять. Отношения накалились.
Обидно, что двое воров не справились с одним «фрайером». Так слово за слово — и слова драка. Мне нужно было одного из них парализовать, исключить из драки. И опять первым попал «Золотой»: он растянулся у двери. Второму досталось больше. А жаль.
Заскочил коридорный, ему я опять рассказал, как у нас получилось.
— «Золотой», выходи! А ты тоже хорош, только что из смертной камеры и — в карцер.
Больше стычек у нас не было: вышедших из камеры смертников воры уважали. Я отбыл 10 суток и вернулся в свою камеру...
В конце мая 1989 года я сделал запрос в Управление КГБ по Челябинской области, чтобы узнать дальнейшую судьбу Николая Андриановича Третьякова! Так, хотелось, чтоб он был жив.
В начале мая я получил уведомление:
«Третьяков Николай Андрианович, 1895 года рождения... Судебной коллегией Челябинского областного суда 16 сентября 1938 года был приговорен к расстрелу. Высшая мера наказания была заменена на 20 лет лишения свободы 8/5—39 г. Дальнейшая судьба нам неизвестна».
Какое чудовищное преступление против человека, против человечества! Можно представить, что с него стало после 234 суток, проведенных в смертной камере! Кто не побывал там, конечно, не сможет представить. Мне, просидевшему там 78 суток, это ясно как день: он не мог уже быть, человеком в полном смысле слова.
Я написал запрос в Управление КГБ по Свердловской области, так как Николай Андрианович уроженец Свердловской области. Хоть какой-то след его найти! Получил уведомление:
«Уважаемый Николай Аристархович!
Интересующий Вас Третьяков Николай Андрианович, 1895 года рождения был направлен для отбывания наказания в Управление Северо-Восточных лагерей МВД СССР (г. Магадан), где умер 13 января 1940 года. Данных о причине смерти и месте захоронения у нас не имеется» ...