Bragga

Его пролысина на затылке с каждым годом становилась всё больше и больше, оголяя миру белую, сухую голову. К этой весьма спорной детали его внешности, он обычно одевал свой любимый, серый костюм, зимой приправленный таким же серым пальто, которому без сомнения было одиноко в непомерно большом шкафу.
Если бы слежка за ним оплачивалась, то возле его квартиры выстроилась бы огромная очередь добровольцев. Ведь любой малыш в доме знал, во сколько он выйдет из подъезда в своём любимом сером костюме, куда пойдёт, когда вернётся и потушит свет в своих окнах. Вот только следить за ним было совершенно незачем. Ведь даже он сам часто сомневался в своей надобности для этого мира. С детства он считал себя самым обыкновенным человеком: без яркой внешности, без способностей, без характера, поэтому, не ведая и страшась взрослого мира, он остался работать охранником в школе, едва окончив её. И жизнь его понеслась вдруг так же быстро и монотонно, как кольцевая трасса для опытного автогонщика, знающего каждый опасный поворот, пересекающего одну и ту же финишную черту десятки раз, но не достигающего самого финиша. Пучина повседневности, захватив его, не давала уже сделать ни шагу в сторону. Он задыхался, теряясь в недельных запоях, и вновь возвращаясь на работу, после которой вновь шёл домой, потом на работу, и снова домой. Это продолжалось до тех пор, пока его не валил с ног очередной алкогольный удар. Он старел и не хотел оставаться молодым, словно крича и призывая старость.

Порой судьба дарила ему шанс порвать эту цепь и награждала влюблённостью, но он постоянно боялся откровенных разговоров, боялся ответственности и сразу же отгонял все подобные мысли из головы, оставляя своей жизни лишь одну близкую женщину - его маму, которая до самой смерти плакала у его порога. Наконец, и судьба бросила безнадёжные попытки, оставив его на съедение монотонности и лени, предоставив ему заодно каждый день надевать свой любимый костюм и идти на работу.
Сначала он любил свою работу, любил смотреть на маленьких, не запачканных ещё жизнью детей, любил слушать их звонкий, искренний смех. Нигде на улице он не слышал подобного смеха: громкого, льющегося по стенам и полу, проникающего в душу… Старшеклассников он любил меньше; они хоть и подавали ему руку, но глаза их были уже наполнены этими злыми искрами, которые бурлящими водопадами падают из глаз взрослых людей. Сначала он любил свою работу, но со временем старшеклассники перестали подавать ему руку и с нагловатой ухмылкой шагали мимо него, а дети больше не смеялись. Они лишь побаиваясь, оскорбляли его своими особенными детскими выражениями. Особенно хорошо в школе закрепилось его прозвище «Тыква», которое ему дал незадачливый школьник, намекая на его толстоватое лицо. С тех пор многие называли его Тыквой, и лишь коллеги обращались по настоящему имени – Иван Иваныч. Но уже ради этого ему стоило каждый день усердно приходить на работу. Ради того, что там, в школе, у него было имя, которое исчезало тоскливыми вечерами, когда он снова и снова сидел в своём осевшем кресле, бесконечно нажимая на потёртые кнопки пульта. Когда радостное мерцание телевизора весело прыгало по пустоватой комнате с облезшими местами обоями и покрытым пылью календарём с древней уже, застывшей весенней датой, Иван Иваныч казался восковой фигурой в огромном гробу. А когда он засыпал, мёртвую тишину тёмной комнаты нарушал лишь размеренный, поглощающий стук форточки об раму. Тыква никогда не закрывал её, просто потому, что она ему и открытая ничуть не мешала.
Однако он не чувствовал себя несчастным: он жил, погружённый в свою отрешённость. И, если быть честными, один весомый повод для счастья у него всё-таки был…



На работу он ходил по центральной улице города, насквозь прошитой огнями реклам и витринами магазинчиков. Он шёл и разглядывал пролетающие мимо дорогие автомобили, каждый раз, думая о том, как же тяжело, наверное, людям, сидящим в них жить такой активной и наполненной всяческими событиями жизнью. И каждый день, он останавливался напротив рекламного щита, на котором была изображена прекрасная девушка, рекламирующая духи. Конечно, духи ему были совершенно безразличны. Всё его внимание привлекала эта девушка. Её русые волосы вились длинными кудряшками, покрывая хрупкие плечи. Пухлые губки соединялись в сказочной улыбке, образуя маленькие впадинки на щеках, а из под длинных чёрных ресниц, волшебным, бросающим в жар взглядом глядели большие зелёные глаза. Они глядели как-то по-детски чисто и прямо. Так, что каждый, кто отвечал на этот взгляд своим, более не способен был двигаться, околдованный чарами.
Чары эти околдовали и Ивана Иваныча. Он боготворил эту девушку, как народы боготворят свои реликвии и думал, что если бы знал её лично, то уж точно женился бы на ней…Он мог думать так, потому что был уверен, что никогда не узнает ни её имени, ни адреса. А как прекрасна она была вечерами, когда он шёл домой! Улица зажигала огни фонарей, и ночь уходила выше к небу, туда, где никто не мог ей помешать. А город начинал сверкать всевозможными цветами. Мигали рекламы. Яркими витринами зазывали к себе магазинчики и кафе, чьи приятные лёгкие огоньки отражались в осенних лужах, делая мир во много раз светлее. В эти моменты Катя (Тыква одарил её именем своей мамы), освещаемая зелёным светом ламп, сливающимся с её глазами, становилась ещё загадочнее и неприступнее в своём великолепии.
Однажды, в конце декабря, Иван Иваныч шёл домой в своём неизменном пальто. Было ещё светло, и он, пиная снежинки, падающие с неба, чувствовал сладкое предвкушение от встречи с Катей, от возможности снова посидеть напротив неё, вглядываясь в глаза своей богини.
Что-то светлое, предновогоднее наполняло его, поднимало вверх и вдруг самым неожиданным и бесстыжим образом обрушило на землю. Всё тёплое, что согревало его в этот достаточно холодный декабрьский день в одно мгновение испарилось. Ошарашенный он стоял и вглядывался в такой знакомый рекламный щит. У Кати уже не было половины лица, и рабочие, явно не собираясь останавливаться, отдирали очередные лоскутки бумаги. Первые пять минут Иван Иваныч стоял неподвижно, натужно соображая и будто веруя в торжество справедливости. Но справедливость не торжествовала, и наконец, внутри него что-то вспыхнуло. Первый раз за долгое время, пожалуй за всю его жизнь, в нём просыпались чувства. Как засохший, проржавелый кран после долгого простоя пускает сначала холодную тонкую, оранжевую от ржавчины струйку, и лишь затем с фырканьем и свистом согревает всё вокруг тёплым потоком, он медленно вскипал, стоя посреди тротуара, пока не достиг пика своего буйства, и кипяток его разума не окатил холодный декабрьский асфальт и самого его с ног до головы.
Не слыша уже самого себя, он бежал к рабочим:
- Стоять! Не смейте!
- Ты чего, мужик?! – с удивлением воскликнул бригадир, стоящий впереди всех к бегущему и абсолютно разъярённому человеку.
- Убирайтесь вон! – Орал он изо всей силы и, не обращая внимания на крепко сложенную фигуру бригадира, отбросил его в сторону.
- Я убью вас! - Тут же стремянка вместе с рабочими полетела вниз, и неизбежные силы физики заставили их несколько метров прокатиться по снежному склону.
-Убирайтесь, суки! – На его крик, громом разрывавший улицу, оглядывались обескураженные прохожие, в надежде стать свидетелями грядущего шоу.
Кто-то, блея овечьим криком, снимал на камеру недолгое падение рабочих и бесконечное победоносное торжество Ивана Иваныча, бросившегося собирать бумажные остатки Кати. Торжество это, правда, длилось недолго. Рабочих было трое, они были сильнее и, конечно, они обиделись на Ивана Иваныча. В итоге, из охотника тигра, загнавшего и убившего стадо зебр, он очень быстро превратился в котёнка, которого нещадно и игриво грызли боевые псы, которые, наигравшись, бросили его тело в близрастущие заросли молодых клёнов.
Темнело. Прохожие, осознав, что больше ничего интересного не произойдёт, разошлись по домам. Вскоре, закончив своё дело и озираясь по сторонам, ушли рабочие. Прошло уже около часа. Наконец, мрак пушистым одеялом опустился на землю. Из чёрного, далёкого неба, пушинками продолжал сыпаться снег, приклеиваясь к грязному дереву пустого уже обиталища Кати и покрывая красные пятна на заледенелом асфальте и самого Ивана Иваныча, в его любимом, но теперь порванном пальто.
Очнувшись, он не понимал, что происходит. Но вскоре вспомнил произошедшее и, не желая верить своей памяти, посмотрел туда, где должна была улыбаться Катя, но которой, конечно, уже не было там. Огромный нож полоснул Ивана Иваныча и мгновенная, острая боль прокатилась по всему телу. В глазах потемнело, и он медленно осел в сугроб, думая, что же предпринять теперь. Но из разбитой головы вытекли абсолютно все мысли, и поэтому, ни о чём не думая, он сидел, воткнутый в сугроб, пока не ощутил холод, медленно растекающийся от ног и пробирающийся во всё тело. Тогда он встал. В глазах снова потемнело, и неведомая сила отбросила его в сторону, уронив его лицом в твёрдую гладь льда. Лёжа на земле он почувствовал облегчение, и, поднявшись, зашагал в первую же попавшуюся сторону. Редкие прохожие старались обходить грязного избитого и рваного мужчину, а он просто шёл и шёл, не поднимая своих глаз. Костёр всё ещё пылал в его груди, но уже где то глубоко за лёгкими, всё больше отдаваясь той смиренности, которая приследовала его долгие годы. Как-то внезапно, будто сверху, из этой темноты, к нему пришла мысль о самоубийстве. В эту же секунду, словно раздуваемый ветром, костёр разгорелся. Искры его покидали тело Иваныча и, подгоняемые зимним ветром, стремились в космос. Иван Иваныч шёл и не мог придумать лучшего способа. "Действительно? А как правильно сделать это?" - думал он - "И как же я раньше не догадался! Зачем столько лет умирал, если мог умереть за одну маленькую секундочку!". Увлечённый своими мыслями он, то сворачивал к вокзалу, в надежде на ночной поезд, то искал верёвку, способную выдержать вес его исхудалого тела, то, вглядываясь в темноту, пытался узреть высокое здание, но каждый